В.А. КОЛЕНЕКО От Шатобриана до Маритена: традиции и инновации восприятия Америки во Франциин

Интерес Франции к Новому Свету зародился задолго до того, как на североамериканском континенте возникли Соединенные Штаты Америки, а позднее и Канадская конфедерация. Начиная с 1524 г., когда по приказу французского короля Франциска I флорентийский мореплаватель Джованни Верацано обследовал восточное побережье Северной Америки от Флориды до Ньюфаундленда, и до 1760 г. - момента фактического окончания Семилетней войны в Америке - Франция проводила активную колониальную политику и с переменным успехом боролась с Англией за супрематию в этой части Нового Света. Именно в этот период французского колониального господства в Северной Америке, особенно в 1608-1760 гг., были сделаны важнейшие географические открытия и исследованы громадные пространства от Великих Озер вплоть до устья Миссисипи и вдоль берегов “Отца вод”, как называли реку индейцы. Именно тогда были получены первые сведения о флоре и фауне Северной Америки, о быте и нравах еще многочисленных в то время разнообразных индейских племен - коренных жителей Америки.

Интерес к Новому Свету, окрепший за полтора столетия французского колониального господства в Америке, сохранился и после Парижского мирного договора 1763 г., в соответствии с которым Франция на этот раз окончательно уступила Англии почти все свои многочисленные колонии в Америке, за исключением Луизианы в тогдашних исторических границах, которую Наполеон продал американцам только в 1803 г. Образование в 1776 г. Соединенных Штатов Америки в результате успешной войны за независимость, в ходе которой Франция активно поддержала становление нового государства в Америке, во многом способствовало подъему интереса к Америке, на этот раз к первому независимому североамериканскому государству. Именно начиная с этого момента и до конца XIX в. сформировался традиционный и, как свидетельствуют современники, достаточно устойчивый облик Америки, почти исключительно ассоциирующийся только с Соединенными Штатами. Крупные выдающиеся личности того времени, такие, как Алексис де Токвиль, Франсуа-Рене де Шато- бриан и другие, менее известные, но отнюдь не второстепенные очевидцы становления США стали своего рода основоположниками и главными выразителями этой традиции.

Такое традиционное видение Америки сохранилось с определенными вариациями и новшествами и в XX в. благодаря научным, литературным и публицистическим трудам географа и политолога Андре Зигфрида, писателей Андре Моруа и Мишеля Турнье, философа Жака Ма- ритена и других представителей французской общественной мысли.

Особенность французского, как кстати и английского, восприятия Америки заключалась в изначальном преобладании ярко выраженного имперского взгляда, рассматривавшего соответствующие американские владения с исключительно прагматических позиций - какую пользу они представляли для той или другой метрополии. И, тем не менее, и Англия, и Франция обладают богатейшим историческим опытом освоения Америки и колоссальным документальным материалом, ярко свидетельствующим о становлении, развитии и эволюции Америки на протяжении последних четырех столетий.

Первым проявлением интереса к Америке в колониальную эпоху можно считать работы монаха-францисканца Андре Теве (1502-1590), который уже в середине XVI в. привлек внимание читателей той поры к особенностям нового континента, хотя согласно читательским вкусам того времени дал волю своему воображению, приводя порой совершенно немыслимые факты и события ради американской экзотики. Тем не менее в 4 томе его “Всеобщей космографии”, полностью посвященном Америке, дается впечатляющее описание флоры, фауны и быта коренных американцев, отражающее реальное знание Америки раннеколониального периода .

Среди многочисленных описаний, путевых дневников и исторических сочинений, опубликованных в период французского колониального господства в Америке, следует выделить несколько самых важных публикаций, наиболее полно отражающих уровень знаний французов о тогдашней Америке. Прежде всего это первый фундаментальный научный труд о североамериканских индейцах французского историка и миссионера, члена ордена иезуитов Ж.Ф. Лафито (1670 - 1740), изданный под характерным для того времени заголовком “Нравы американских дикарей в сравнении с нравами прежних времен” . Автор этого первого научного исследования о коренных американцах долгое время жил среди ирокезов и поэтому приводит весьма обширные и точные детали о нравах, обычаях и религиозных обрядах этих воинственных племен.

Самым полным и обстоятельным описанием всех североамериканских владений Франции является фундаментальный трехтомный труд другого французского иезуита Ф.К. де Шарлевуа (1682-1761) “История и всеобщее описание Новой Франции” . По сути дела это последнее и наиболее детальное описание двух крупнейших французских колоний -

Канады и Луизианы до Семилетней войны (1756 - 1763), окончательно решившей участь этих обширнейших территорий, занимавших большую часть североамериканского континента. Помимо чисто колониальной истории Новой Франции в последнем томе приводится интереснейший дневник путешествия Шарлевуа из Канады в Луизиану в 1721-1722 гг. “История ... Новой Франции” вместе с дневником путешествия были впервые опубликованы в Париже в 1744 г., т.е. 20 лет спустя после путешествия. В 1976 г. в Монреале вышло факсимиле данного труда и в 1994 г. опять же в Канаде появилось подлинно научное издание собственно дневника путешествия по р. Миссисипи в Луизиану . По мнению издателя П. Бертиома, Америка той эпохи долгое время воспринималась не как новый мир, пригодный для развития, а скорее как главное препятствие на пути в Японию, Китай и Индию . Поэтому Миссисипи была третьим путем к “западному морю”, впервые исследованным Луи Жолье и отцом Жаком Маркетом в 1673 г., потом Кавелье де Л а Саллем после 1680 г., сюда же следует отнести проект исследования западных притоков Миссисипи, разработанный канадским первопроходцем Ле Муаном д’Ибервилем в 1700 г. В этом отношении дневник Шарлевуа о его путешествии по Миссисипи нарушает давнюю традицию, ибо цель его состоит не столько в том, чтобы поведать о всех перипетиях путешествия в Луизиану, сколько в том чтобы описать естественные богатства этой местности, проанализировать ее развитие, рассказать о нравах индейцев, показать флору и фауну колониальной Америки.

Сразу же следует уточнить, что под термином Луизиана в то время подразумевалась обширнейшая территория по обе стороны р. Миссисипи от Великих озер и вплоть до Мексиканского залива, что многократно превышало размеры нынешнего штата Луизиана и включало в себя помимо него огромное пространство, где позже образовались такие штаты, как Миссисипи, Арканзас, Теннеси, Кентукки, Миссури, Иллинойс, Айова, Висконсин, Миннесота, Северная и Южная Дакота, Небраска, Канзас, Оклахома, большая часть которых была куплена США в 1803 г. у Франции именно как Луизиана.

В традиционном для той эпохи эпистолярном стиле Шарлевуа описал нравы и обычаи многочисленных индейских племен, их образ жизни, способ правления, их религиозные верования. Он широко использовал вышеуказанный труд Лафито, удивляясь, сколь точно тот передал нравы американских индейцев. Помимо ирокезов, Шарлевуа удалось охарактеризовать нравы и других племен. Достаточно обратиться к отрывку о враждебных настроениях индейцев племени чика- час, которых он называет “самыми храбрыми солдатами Луизианы”, или посмотреть разделы “Описание страны натчезов”, “Описание большого поселения и храма натчезов”, где Шарлевуа отмечает, что от всех других племен натчезов отличает почти абсолютистский способ правления - власть их главного вождя-солнца почти безгранична. Вместе с ним следует признать, что столица колонии Новый Орлеан - это первый город, построенный на одной из самых крупных рек мира - Миссисипи. Леса же Луизианы, по словам этого очевидца, покрывают почти всю эту страну, и в природе нет ничего сравнимого с ними по густоте и высоте деревьев .

Все эти наблюдения Шарлевуа найдут в недалеком будущем своих благодарных последователей в лице Шатобриана и других исследователей, интересовавшихся Луизианой. В частности, его работа оказала большое влияние на первых историков Луизианы француза Ле Паж дю Пратца и американца Шарля Гайяре .

И наконец, уже после окончания Семилетней войны во Франции было издано одно из самых последних наблюдений о Луизиане, которому повезло быть переведенным на русский язык уже в конце XVIII в. Это опять-таки выполненное в эпистолярной манере описание Луизианы, сделанное капитаном королевской морской пехоты шевалье Боссю. Ж.Б. Боссю - один из лучших знатоков Луизианы и индейцев этой местности непосредственно находился в этой колонии с 1750 по 1762 г., сделал несколько путешествий в глубь страны, ознакомился с обычаями индейцев Иллинойса, Арканзаса, Аллимабу и других племен, которые жили по обе стороны Миссисипи .

Однако первым французским писателем и мыслителем европейского уровня, проявившим интерес к Америке уже после образования Соединенных Штатов, по праву считается Франсуа Рене де Ша- тобриан (1768-1848). Американская тематика если и не являлась определяющей в его творчестве, то во всяком случае оказала серьезное влияние на исторические, политические, религиозно-мировоззренческие и литературные произведения Шатобриана. Основным источником его американского опыта является публикация путевых дневников “Путешествие в Америку” (1827). Задолго до этого и под сильным впечатлением увиденного в Америке конца XVIII в. им были написаны и изданы две повести - “Атала” (1801) и “Рене” (1802), которые по изначальному замыслу автора, вместе с другим литературным произведением - романом-эпопеей “Натчезы” (1826) должны были стать важной составной частью его программного религиознонравственного произведения “Гений христианства” (1802). Отдельные моменты американского путешествия Шатобриана нашли отражение и в более ранней работе “Исторические этюды”, написанной еще в 1794 г., а увидевшей свет в 1831 г.

В России эта американская тематика оставалась практически неизвестной, хотя чисто литературные произведения Шатобриана были, конечно же, популярны в узком кругу образованного класса. Не случайно А.С. Пушкин считал Шатобриана “учителем всего пишущего поколения”, а в четвертую главу “Евгения Онегина” включил такие строки: “...нравоучительный роман, в котором автор знает более природу, чем Шатобриан”. В России популярность приобрело крупное произведение Шатобриана, не вошедшее ни в первое (Париж, 1826-1831. Т. 1-31), ни во второе (Париж, 1843. Т. 1-5) полное собрание его сочинений, изданных еще при жизни писателя, а именно его знаменитые мемуары “Замогильные записки” (Париж, 1849-1850. Т. 1-12). С этим монументальным трудом, отражающим нравы и события той эпохи, широкая читающая публика России впервые познакомилась на страницах таких периодических изданий, как “Отечественные записки”, “Библиотека для чтения”, “Санкт-Петербургские ведомости” и “Литературная газета” (где были опубликованы фрагменты мемуаров). Не так давно осуществлен новый, хотя и опять неполный, его перевод на русский язык, что дает возможность современному читателю более подробно познакомиться и с американскими впечатлениями Шатобриана, описанными в 6-8 книгах данного труда.

Хотя в ряде произведений Шатобриан достаточно ясно объяснил замысел поездки в Америку: “не более не менее, как открыть северо-западный проход в Полярное море”, это был всего лишь предлог. Подлинной же целью молодого - в ту пору ему было всего 23 года - гардемарина наварского полка, разочарованного Старым Светом и неприем- лющего Французскую революцию, была мечта увидеть загадочный Новый Свет и обрести свободу.

И вот наконец 8 апреля 1791 г. Шатобриан отплыл из Сен-Мало в Америку. Путешествие через океан заняло целых три месяца. Непосредственно в США он находился с 11 июля по 10 декабря 1791 г., т.е. полных пять месяцев. Встреча с Америкой произошла во время краткой остановки у берегов Виргинии, где Шатобриан познакомился с удивительно красивой негритянкой лет тринадцати-четырнадцати. “Так уж случилось, - вспоминал он, - что первым человеческим существом, встреченным мною на земле свободы, стала рабыня” . Затем корабль прибыл в Балтимор, откуда Шатобриан на почтовом дилижансе отправился в Филадельфию, где намеревался встретиться с первым президентом США (1789-1797) Джорджем Вашингтоном, к которому у него было рекомендательное письмо от маркиза де Да Руэри, известного в период войны за независимость под именем полковника Армана. Генерал Вашингтон встретил молодого гардемарина “с простотой, достойной древнего римлянина”. Шатобриана приятно поразило, что “дворец президента Соединенных Штатов представлял собой небольшой дом, ничем не отличающийся от соседних домов; у дверей ни охраны, ни даже слуг” .

“Деяния Вашингтона окружены молчанием, - заметил Шатобриан, - он, кажется, тревожится за грядущую свободу и боится повредить ей”. Сравнивая Вашингтона с Наполеоном, будущий писатель делает свой выбор в пользу первого: “Вашингтон возвышает нацию до независимости... Бонапарт отнимает у нации независимость... Республика Вашингтона живет; империя Наполеона рухнула. Вашингтон и Бонапарт вышли из лона демократии: оба дети свободы, но первый остался ей верен, второй же ее предал” .

После встречи с Вашингтоном Шатобриан отправляется в Нью-Йорк и затем на пакетботе плывет вверх по р. Гудзон до Олбани, потом через территорию шести ирокезских племен достигает побережья озер Онтарио и Эри, осматривает Ниагарский водопад и затем спускается к югу до пункта, до сих пор еще плохо определенного. По справедливому замечанию его первого биографа, известного писателя Андре Моруа, реальная протяженность маршрута Шатобриана маловажна. Вероятно, путешественник несколько недель бродил в окрестностях рек Огайо и верхней Миссисипи, но спускался ли он вниз по Миссисипи до селения Натчез? Сомнительно, считал Моруа. Во всяком случае он видел достаточно много того, чего до него не мог увидеть ни один другой писатель . И самое главное, во время своего путешествия он вел дневник, занося в него не только данные событийного характера, но и многочисленные наблюдения за природой, флорой и фауной США, интересные сведения о нравах и обычаях североамериканских индейцев. Интересны и обобщающие разделы его дневника, такие, например, как “Нравы дикарей”, “Современное положение дикарей Северной Америки” и части, где детально описаны отдельные племена - натчезы, гуроны и ирокезы .

Американская природа восхитила Шатобриана своей красотой и во многом предопределила в будущем его литературные замыслы. Таков поэтический рассказ об американской лунной ночи в стране ирокезов , использованный с вариациями в “Гении христианства” (ч. I, кн. 5, гл. 12) и “Опыте о революциях” (1797, ч. 2, гл. 57); или впечатление от Ниагарского водопада, возле которого Шатобриан провел “четверть часа в замешательстве и немом восхищении” , высказанное им в конце повести “Атала” и в “Опыте о революциях”; или описание страны натчезов и местности вдоль р. Миссисипи вплоть до Нового Орлеана в исторических границах французской колонии Луизиана в дневнике, повести “Атала” и романе-эпопее “Натчезы” . Причем поражает, с какой точностью Шатобриан указывает дистанцию от Нового Орлеана до устья р. Огайо - 460 миль по ровной линии, но 856 миль по течению реки . Непревзойденным по живописности является и раздел дневника “Канадские озера” , в котором запечатлено восприятие Великих озер, еще не замутненных дымом кирпичных заводов и текстильных фабрик Новой Англии.

Первые впечатления Шатобриана об Америке были весьма восторженны: “гибель старого общества в юной Америке”; “республика неведомого типа, возвещающая преображение человеческого духа”; “Соединенные Штаты, возвращающие Франции революцию, которую та поддержала своим оружием”; и, наконец, о французских роялистах, нашедших убежище в США: “...ничто так неопровержимо не указывает на благородство американских установлений, как добровольное бегство сторонников абсолютной монархии в царство неограниченной демократии”; как это не парадоксально, но “земля свободы давала приют тем, кто бежал свободы” .

Но при всем своем восхищении увиденным, Шатобриан далек от идеализации Америки и прямо говорит о том, что ему не нравится. “Вид Филадельфии скучен, - констатирует он. - Вообще протестантским городам Соединенных Штатов решительно недостает замечательных архитектурных сооружений. Реформация молода и не платит дани воображению... Ни одно строение в Филадельфии, Нью-Йорке, Бостоне не возвышается над общей массой стен и крыш: это однообразие печалит взор” . Но это были, конечно, вполне объяснимые и не совсем оправданные претензии к тогдашней среднеэтажной Америке.

Гораздо более тревожными и справедливыми выглядят его выводы о моральной атмосфере ранней Америки. Так, Шатобриан, искавший в США, по его же словам, “первозданную суровость римских нравов”, не мог не испытать разочарования, “встречая повсюду роскошные экипажи, слыша легкомысленные речи, наблюдая неравенство состояний, бесчестность, царящую в банках и игорных домах” , т.е. все то же, что претило ему в Старом Свете.

Во время встречи с ирокезами сахем племени онандога пожаловался Шатобриану на американцев, назвав их “несправедливыми и жадными”. На каком основании, задавался он вопросом, “цивилизованные державы, как республики, так и монархии, бесцеремонно делят между собой американские земли, им не принадлежащие” . После радушного приема, оказанного ему коренными жителями Америки, он приходит к горькому и, казалось бы, преждевременному для столь молодого человека выводу: “Гостеприимство дикарей - единственная добродетель, уцелевшая среди пороков европейской цивилизации” .

Таким образом, Шатобриан был одним из первых европейских мыслителей, который в условиях упадка христианской морали, задолго до Н. Бердяева, О. Шпенглера, П. Сорокина и Ж. Маритена усмотрел порочность, а говоря языком его последователей, конец, закат, кризис или по крайней мере сумерки западной цивилизации, утратившей благородство, простоту и богатство унаследованной ею античной культуры. И с этих позиций вполне закономерен и понятен его, казалось бы, столь категорический вывод: “Я не верю ни во что, кроме, религии” . Именно в защиту последней он написал, видимо, свое самое значительное литературно-философское сочинение “Гений христианства, или Красоты христианской религии” , составной частью которого стала его повесть “Рене”, впервые напечатанная именно в Америке, в приложении к главе “О зыбкости страстей” в качестве своего рода американской экзотики. Но американская тематика этим не исчерпывалась, о чем Шатобриан признавался в своих мемуарах: «Моя устрашающая рукопись о натчезах в две тысячи девяносто три страницы ин-фолио содержала все описания природы, какие могли мне понадобиться для “Гения христианства”; и я мог сколько угодно черпать из этого источника» .

Таким образом, можно спорить о большей или меньшей степени влияния американских впечатлений на философско-мировоззренческие воззрения Шатобриана или на его чисто литературное творчество. Отчасти он сам дает ответ на такой вопрос в разных местах своих воспоминаний: “...открытия, которые я надеюсь совершить на этих просторах, раскинувшихся позади узкой полоски чужой цивилизации: вот, что волновало мой ум” ; “я не узнал ровным счетом ничего, относящегося к главной цели моего путешествия, но зато погрузился в мир поэзии” . Именно величественная американская природа и коренные американцы - индейцы интересовали Шатобриана больше всего. Достаточно прочитать его “Письмо, написанное среди дикарей Ниагары” , или очень детальное описание индейских брачных церемоний, воспитания детей, погребальных обрядов, занятий земледелием, рыбной ловлей, охотой, а также особенностей их религиозных взглядов, народной медицины и системы самоуправления , чтобы убедиться в этом.

Путешествуя по Флоридам - таково было тогда общее название местности, на которой позже образовались штаты Алабама, Джорджия, Южная Каролина и Теннесси, - Шатобриан поражался изяществом местных индейцев: мускогульков, семинолов, чероки . Две флоридские индианки, вспоминал Шатобриан, “послужили мне моделями: одна - для Аталы, а другая - для Селюты” , в первом случае - героини одноименной повести, во втором - одной из героинь эпопеи “Натчезы”.

И тем не менее интерес Шатобриана к Новому Свету был, конечно же, продиктован и иными причинами, обусловленными его политическими взглядами. Внимание к Соединенным Штатам не исчерпывалось только непосредственным восприятием молодой страны конца XVIII в., нашедшим столь широкое отражение в его философских и литературных трудах. Следует помнить, что путевые дневники 1791 г. были опубликованы через 36 лет после его путешествия в Америку, и нет оснований считать, что Шатобриан не внес в них никаких изменений фактического или редакционного характера. Речь идет, разумеется, не о чисто событийных записях, т.е. собственно дневнике, тем и интересным, что отражает юношеские живые впечатления его автора, который, по собственному признанию, в пору своего путешествия в США был полон иллюзий , а о многочисленных вкраплениях: описаниях географического и этнографического характера и просто отдельных рассуждениях, отражавших совершенно иные реалии, характерные уже для первой трети XIX в. В этом отношении особенно показательны разделы “Соединенные Штаты” и “Испанские республики”, составляющие “Заключение” , хотя после него идет раздел “Конец путешествия”.

Еще более показательно в данном контексте последнее прощальное произведение Шатобриана “Замогильные записки”. Книги 6-8 мемуаров, относящиеся к американскому периоду его жизни, были написаны им в апреле - сентябре 1822 г. в Лондоне, где он находился в качестве посла Франции, перед тем как стать министром иностранных дел в конце декабря 1822 г.

Начитанный и хорошо информированный в силу своего положения человек, Шатобриан продолжал интересоваться Америкой и не мог не отметить произошедших за это время серьезных изменений. Так, по свидетельству переводчика и автора предисловия и примечаний к русскому изданию мемуаров (1995) В.А. Мильчиной, в не вошедшем в окончательный текст авторском примечании 1840 г. Шатобриан сообщает, что первые наброски страниц, посвященных анализу американской жизни и прогнозам на будущее, были сделаны им в Америке в 1791 г., но теперь, по прошествии почти полувека, он, естественно, переработал текст и для более подробного знакомства с Америкой отсылает читателя к ряду книг, называя первой “Демократию в Америке” Алексиса де Токвиля (т. 14, 1835, 1840). Вот как сам Шатобриан признает масштаб изменений, произошедших в США спустя три десятилетия после его непосредственного контакта с Америкой:

“Если бы я вновь очутился сегодня в Соединенных Штатах, я не узнал бы их: там, где раньше были леса, я увидел бы возделанные поля; там, где я пробирался по тропинке сквозь чащу, мне предстала бы проезжая дорога; там, где жили натчезы и стояла хижина Селюты, вырос город, где живет около пяти тысяч жителей; Шактас сегодня мог бы стать депутатом конгресса...

Тридцать три широкие дороги расходятся из Вашингтона в разные стороны, как некогда шли от Капитолия римские дороги; они тянутся, разветвляясь, до самой границы Соединенных Штатов и образуют сеть длинною 25 747 миль. На многих из них имеются почтовые станции. Теперь, чтобы добраться до штата Огайо или до Ниагары, нанимают дилижанс, как нанимали в мои времена проводника либо толмача из индейцев. Есть и другие транспортные средства: все озера и реки соединены каналами, вдоль сухопутных дорог можно плыть на гребных и парусных кораблях, или на грузопассажирских судах, или на пароходах...

С 1790 по 1820 год население Соединенных Штатов каждое десятилетие увеличивалось на 35 процентов. Ожидается, что к 1830 году оно составит 12 875 тысяч душ. Продолжая удваиваться каждые 25 лет, оно к 1855 году вырастет до 25 750 тысяч душ, а еще через 25 лет, в 1880 году превысит 50 миллионов” .

Эти строки, несомненно, свидетельствуют о живом непосредственном интересе, проявленном Шатобрианом к будущему развитию США. Поражает, с какой точностью он смог предугадать демографический рост населения США. Действительно, по данным переписи 1880 г., в США проживало 50 155 783 человек .

Вместе с тем некоторые соображения Шатобриана были несколько преждевременны, а отдельные выводы - слишком категоричны, особенно в той области, в которой его авторитет у современников был очень высок, а именно в художественной литературе:

“Однако не следует искать в Соединенных Штатах того, что отличает человека от других тварей, что сообщает ему бессмертие и украшает его жизнь: вопреки стараниям множества преподавателей, трудящихся в бесчисленных учебных заведениях, словесность новой республике неведома. Американцы заменили умственную деятельность практической...”

Несмотря на очевидную несправедливость такого высказывания, типичного для узкого круга высокообразованной аристократии того времени, автор этой посылки видит, тем не менее, реальную причину подобного положения вещей:

“...не вменяйте им в вину их равнодушие к искусствам: не до того им было. Заброшенные по различным причинам на пустынную почву, они занялись сельским хозяйством и торговлей; прежде чем начать размышлять, следует научиться жить... Американцы не прошли через все те ступени развития, через которые прошли другие народы; их детство и юность остались в Европе... у американцев не было детства; до старости им еще далеко” .

Особый интерес, конечно же, представляют рассуждения Шатобриана об общественно-политическом строе Соединенных Штатов и о будущем этой страны, каковым оно представлялось этому наблюдательному и талантливому человеку в 20 - 40-х годах XIX столетия. В этом смысле 6 глава восьмой книги его мемуаров “Опасности, грозящие Соединенным Штатам” почти дословно повторяет первую часть заключения его американского дневника “Соединенные Штаты” , разве что выглядит еще более пессимистичной, учитывая определенное разочарование Шатобриана в жизни в момент завершения работы над мемуарами.

Случайно ли такое единомыслие романтически настроенного гардемарина 23 лет от роду, непосредственно видевшего США на заре их становления, и умудренного опытом политического деятеля и писателя с мировым именем? Чего опасался этот, казалось бы, сторонний наблюдатель, и был ли он таковым в действительности? Что волновало его в первую очередь и что, наконец, ему откровенно не нравилось или было просто неприемлемо для культурного человека той эпохи? Внимательное прочтение двух вышеназванных разделов, при условии соблюдения сугубо исторического подхода, в соответствии с которым судить о людях и их деяниях следует согласно нравам того времени, дает возможность хотя бы отчасти ответить на эти вопросы, а заодно и продемонстрировать неординарность мышления Шатобриана.

Сохранится ли в Америке ее изначальное государственное устройство? Не произойдет ли раскол среди штатов? Не разнятся ли северные и южные штаты по духу и интересам? А посему, “не вступит ли депутат из Виргинии, отстаивающий античную свободу, которая допускает рабство - наследие язычества, в спор с депутатом из Массачусетса, защитником свободы современной, исключающей рабство, - той свободы, какой мы обязаны христианству?” Вот какие вопросы поставил перед читателем сам Шатобриан, причем в последнем случае его ответ очевиден: как правоверный католик он выбирает свободу, основанную на христианских принципах. Его опасения, что укрепление демократических режимов в Мексике, Колумбии, Перу, Чили, Буэнос-Айресе чревато военными столкновениями с ними, и для Соединенных Штатов, вероятно, не выглядели в ту пору столь нереальными, как это кажется сейчас. Наконец один из центральных выводов Шатобриана о том, что “в общем и целом Соединенные Штаты производят впечатление не метрополии, а колонии, у них вовсе нет прошлого, нравы же их рождены законами” , несправедлив лишь отчасти и заставляет задуматься над концом этой фразы.

Так что же не нравилось Шатобриану в американской морали, разумея под последней, конечно же, не теорию, а господствовавшие в Америке той эпохи общественные нравы, во многом предопределившие дальнейшее развитие этой страны. По мнению Шатобриана, над американцами все больше довлеет корыстолюбие:

“...стремление к наживе становится национальным пороком. Банки различных штатов вступают в соперничество, и общее благосостояние оказывается под угрозой из-за отдельных банкротств... любовь к независимости... не зиждется на нравственном чувстве, но проистекает из жажды наживы и страсти к предпринимательству” .

Шатобриан оказался своего рода провидцем, предположив, что в Америке вот-вот появится хризогенная аристократия с ее любовью к отличиям и страстью к титулам. Этот удивительно точный по сути вещей неологизм Шатобриана можно перевести как златородную или взращенную на злате аристократию. В силу этого он ставит под сомнение принцип декларируемого равенства:

“Обычно считается, что в Соединенных Штатах все равны: это совершенно не верно. Существуют кружки, члены которых презирают друг друга и друг с другом не знаются... Эти знатные плебеи стремятся к кастовости, идя вспять по пути просвещения, сделавшего их равными и свободными... Огромная разница состояний - еще более серьезная угроза духу равенства. Среди американцев есть такие, которые имеют один или два миллиона дохода... Но самое удивительное заключается в том, что одновременно с выплескивающимся наружу неравенством состояний и появлением аристократии внешнее стремление к равенству принуждает промышленников и землевладельцев скрывать роскошь, прятать богатства из страха быть убитыми соседями” .

Подобные выводы Шатобриана вполне соответствуют более поздним, но одновременно и более детальным заключениям Токвиля о том, как декларируемое равенство порождает фактическое неравенство, так же как и их сходная позиция по вопросу о будущем Соединенных Штатов, и о том, какие опасности грозят этому федеративному союзу .

Несколькими штрихами Шатобриан мастерски отобразил одну из самых неприглядных сторон американского образа жизни на начальном этапе его становления:

“В городах царит холодный, жестокий эгоизм; пиастры и доллары, банковские билеты и серебро, повышение и понижение курса акций - вот и все темы для беседы; кажется, будто ты попал на биржу или к прилавку большого магазина...”

Далее следует далеко не риторический, а скорее сакраментальный вопрос известного писателя: “Следовало бы выяснить, не истощила ли цивилизованная свобода до времени силы американцев, как истощил силы русских цивилизованный деспотизм?”

Сколь не парадоксальны отдельные умозаключения Шатобриана, нельзя не признать, что некоторые из них вполне приемлемы и теперь для понимания специфики американской цивилизации. Таково, например, его утверждение, что американцы не признают исполнительной власти и, насмехаясь над всеми демократическими теориями и законами, выдуманными людьми, “чтут демократию на практике”. Видимо, сюда же следует отнести и центральный тезис политических воззрений Шатобриана, возникший не без влияния американских впечатлений его юности:

“Представительная монархия, по моему мнению, во многом превосходит республиканскую форму правления, ибо она устраняет индивидуальные претензии на политическую власть и объединяет вместе порядок и свободу” .

Это-то стремление обрести такую упорядоченную свободу и побудило, вероятно, Шатобриана отправиться в Америку в далеком 1791 г. на заре американской демократии. И хотя ему не удалось разрешить эту далеко не теоретическую антиномию, его замечательные зарисовки американской природы и коренных американцев, во многом обогатившие европейскую литературную традицию в ее романтическом варианте, его критический взгляд на американское общество и американцев того времени, его неординарное восприятие Нового Света, несомненно, оказали большое влияние на современников. Можно без преувеличения сказать, что в результате своего рода синтеза реального восприятия и недюжинного художественного воображения Шатобриану удалось постичь специфическую хризогенную цивилизацию Америки на начальном этапе ее становления, задолго до того, как она перешла в свою машинную или более привычную для нас индустриальную, а затем и постиндустриальную стадию, не утратив при этом своего изначального генетического кода.

Наблюдения Шатобриана почти сразу же продолжил другой, не менее известный в ту эпоху, а теперь почти забытый французский философ, путешественник и общественный деятель Константен Вольне, труды которого почти не известны в России. Как и Шатобриан разочарованный во французской революции, он отправился в 1795 г. в Америку, убежденный, что понять справедливость той или иной политической системы, страну или народ можно только непосредственно наблюдая их на месте. Едва прибыв в Америку, он сразу же стремился узнать как можно больше об этой стране, которая, по словам автора предисловия к полному собранию сочинений Вольне, А. Босанжу, “была, несомненно, объектом достойным его наблюдения”, ибо, “ставшая свободной, Америка шла гигантскими шагами к цивилизации” . Он поступил также, как и 12-ю годами раньше, посещая страны Востока, т.е. почти всюду путешествовал пешком и без проводника. Именно так ему удалось посетить почти все части США, попутно изучая климат, законы, людей и их нравы. Первый президент США Джордж Вашингтон с уважением принял автора известных ему философских трудов “Руины, или размышления о революциях в империях” (1791) и “Естественный закон, или физические принципы морали с начала организации человека и вселенной” (1793). Все было иначе в случае с Джоном Адамсом, который тогда только начинал свою активную политическую карьеру. Вполне искренне, но неосмотрительно он покритиковал книгу будущего второго президента США (1797-1801) “В защиту конституций Соединенных Штатов”, за что был обвинен ни много ни мало как в шпионаже в пользу Франции и в подготовке завоевания Луизианы .

После возвращения во Францию Вольне задумал обширный план крупной работы об Америке, в которой собирался рассмотреть кризис независимости во всех его фазах и последовательно разобрать все различные мнения, которые высказывали сами американцы, политику нового правительства, возможное расширение штатов и, наконец, показать романтическое заблуждение писателей того времени, которые считали новым народом собрание обитателей старой Европы: немцев, голландцев, ирландцев, шотландцев и англичан. Но это значительное произведение, многие части которого были закончены, требовало много труда и времени, кроме того, его мнения во многом отличались от мнений тогдашних американских публицистов, вот почему Вольне решил опубликовать только часть этой работы - “Обозрение климата и природных богатств Соединенных Штатов”. В авторском предисловии к этому труду он писал: “Эта работа - плод трехлетнего периода путешествий и пребывания в Соединенных Штатах... я успешно посетил почти все части США, изучая климат, законы, жителей и их нравы...” Вольне намеревался продолжить свое пребывание в США, но весной 1798 г. по уже известным причинам отношение к французам изменилось и дело дошло чуть ли не до разрыва отношений с Францией. Вот как сам Вольне определял суть своей концепции тогдашней ситуации в Америке:

“Я рассматривал с моральной точки зрения поведение народа и его правительства с 1783 по 1798 г. и доказал неоспоримыми фактами, что в Соединенных Штатах пропорционально их населению было не больше ни деловой активности, ни финансовой экономии, ни здравого смысла в сделках, ни благопристойности в общественной морали, ни умеренности в партийном духе, ни озабоченности в образовании и воспитании, чем в большинстве государств старой Европы. Из того, что здесь есть действительно доброго и хорошего, так это наличие гражданской свободы, безопасности личности и собственности, но это скорее зависит от народных и индивидуальных привычек, необходимости труда и высокой цены любой рабочей силы, нежели от какой-либо искусной меры или мудрой политики правительства: поскольку в лице почти всех своих руководителей нация отступила назад от принципов своего образования. В ситуации 1798 г. не было ни одной партии, которая при других обстоятельствах не упустила бы возможности узурпации власти и насилия полностью контрреволюционного характера. Одним словом, Соединенные Штаты были обязаны своим общественным процветанием скорее своему обособленному положению и удаленности от какого-либо могущественного соседа... чем добротности своих законов или мудрости своего руководства” .

Вольне выражал свое искреннее восхищение свободой прессы и мнений в США и признавал, что между двумя народами существует контраст обычаев и социальных норм, мало способствующий их тесному сближению: американцы ставят в вину французам легкомыслие, нескромность и болтливость, а французы упрекают их в холодности, сухости манер, молчаливости, которая воспринимается ими как чванство и высокомерие. Таков был достаточно интересный замысел Вольне, который, к сожалению, полностью не был реализован.

Вся первая половина XIX столетия прошла под бесспорным влиянием другого французского мыслителя, который обрел мировую известность именно из-за своего внимания к Соединенным Штатам. Сорок лет спустя после путешествия в Америку Шатобриана его не менее известный в будущем соотечественник, а в ту пору всего лишь скромный молодой человек, помощник судьи в Версале Алексис Клерель де Токвиль тоже совершил девятимесячное путешествие по Северной Америке с целью изучения организации американских тюрем. До недавнего времени он был знаком нашим соотечественникам лишь по устаревшему русскому переводу его капитального труда “О демократии в Америке” (1835, 1840), а теперь и благодаря осуществленному при содействии американского информационного агентства (ЮСИА) новому, но опять- таки не вполне совершенному переводу. Его дневник содержит уникальные наблюдения нравов и обычаев американского народа, дословные записи бесед со многими современными ему политическими и общественными деятелями США, свежие впечатления об Америке того времени и ее новой, тогда еще только формирующейся цивилизации.

В возрасте 25 лет Алексис де Токвиль вместе со своим другом Гюставом де Бомоном предприняли путешествие в Америку. Оба они были адвокатами парижского королевского суда и поэтому естественно главная цель поездки состояла в изучении системы исправительных тюрем в США. Они высадились в Нью-Йорке 10 мая 1831 г. и оставались в США до 20 февраля 1832 г., т.е. более девяти месяцев. Руководствуясь главной задачей своего путешествия, они посетили тюрьмы Синг-Синг и Энборн в штате Нью-Йорк, а также в штатах Коннектикут, Пенсильвания и много других. После возвращения на родину в 1833 г. в Париже ими было опубликовано специальное исследование “О пенитенциарной системе в Соединенных Штатах и ее приложении во Франции”, на последней странице которого было заявлено, что те же авторы готовят к изданию книгу “Американские нравы и институты”, но этот проект так и не был реализован. Только в 1835 г. Бомон опубликовал свою книгу “Мария или рабство в Соединенных Штатах. Картина американских нравов”, но это произошло уже после публикации первых двух томов книги Токвиля “Демократия в Америке”. Ее заключительные два тома вышли в свет лишь в 1840 г. И это понятно. Данная книга представляла собой первое в Европе научное исследование о США, и ее подготовка требовала необходимого в таких случаях срока. Она сразу же стала популярной.

Гораздо больший интерес с точки зрения тогдашнего восприятия Америки представляет собственно путевой дневник Токвиля “Путешествие в Америку”, равно как и публикация Бомона “Письма из Америки, 1831-1832”, дающие возможность понять их первоначальное непосредственное восприятие новых незнакомых прежде реалий. По свидетельству Ж.-П. Майера, главного редактора полного собрания сочинений Токвиля, на страницах путевого дневника Токвиль предстает более свежим и впечатляющим, чем в законченном труде “Демократия в Америке” .

Так, некоторые принципы, сформулированные в дневнике и изначально охарактеризованные Токвилем как главные, послужили отправным пунктом для создания двух первых томов его последующего исследования “Демократия в Америке”:

“Два великих социальных принципа, которые, как мне кажется, регулируют американское общество и к которым следует постоянно обращаться, чтобы найти причину всех законов и обычаев, которые им управляют, суть следующие:

1. Большинство может заблуждаться по некоторым моментам, но в целом оно всегда право и нет никакой моральной силы выше него.

2. Любой индивидуум, частное лицо, община или нация является единственным законным судьей своего собственного интереса, и пока они не покушаются на интерес другого, никто не имеет права вмешиваться в их дела.

Я полагаю, что не следует упускать из виду это замечание” .

В отличие от Вольне и Токвиль, и Бомон сразу же восприняли США как общество, в корне отличное от известных им европейских образцов, а его первоосновы в такой степени специфичны, что делает Соединенные Штаты даже опасными для какого-либо подражания. И в то же время оба они признают как важнейший элемент этой специфики хризогенный характер американской цивилизации, впервые сформулированный Шатобрианом. Так, в письме отцу из Нью-Йорка от 16 мая 1831 г. Бомон отмечал следующее обстоятельство:

“Политические партии в США - почти не известны. Единственный интерес, который всецело овладел умами - это торговля. Это поистине национальная страсть. Американский народ - это торговый народ, т.е. он пожираем жаждой богатств, что влечет за собой большинство малопочтенных страстей, таких, как скупость, мошенничество, недобросовестность”.

Вместе с тем Бомон пишет, что в народе сильны моральные устои: чистые нравы, верные женщины, счастливые семьи. И причины всего этого он видит в религиозном духе, господствующем в американском обществе, где нет праздных людей . Сходное положение у Токвиля выглядит следующим образом:

“Наипервейшей из всех отличительных черт Америки являются деньги. Именно они способствуют формированию в обществе подлинно привилегированного класса, который очень жестко показывает свое преимущество перед другими. При отсутствии каких-либо внешних различий, богатство в Америке часто представляется естественной шкалой измерения достоинства людей. Более того, американцы малочувствительны к наслаждениям духа. Исключительно озабоченные желанием разбогатеть, они, естественно, питают глубокое уважение к богатству” .

В труде “Демократия в Америке” Токвиль сделает вывод, что именно “демократия благоприятствует формированию в людях склонности к материальным удовольствиям” . Рассуждая о национальном характере американцев, он приходит к заключению, что желание американца сделать состояние является по сути дела единственной страстью в его жизни, у него нет воспоминаний, которые бы привязывали его к одному месту больше чем, к другому. Поэтому местные жители не имеют привычек, ибо большинство из них приехало из Европы, оставив там свои привычки и воспоминания. По мнению Токвиля, пока еще нет собственно американских нравов. В США природа меняется более быстро, чем человек. Нет в мире страны, где человек с таким доверием относится к будущему, где он чувствует себя более гордым, где он может преобразовать мир по своему усмотрению. У американца просто нет времени привязаться к чему-либо, он привыкает только к изменению и в конце концов рассматривает таковое как естественное состояние человека. Более того, считает Токвиль, американец в нем нуждается, любит его, ибо нестабильность вместо того чтобы привести его к бедствию, наоборот, порождает вокруг него, кажется, одни только чудеса .

В то же время понятия равенства и свободы для Токвиля далеко не равнозначны. Коренное отличие Америки от Европы в том и состоит, что у американцев свобода старше равенства, в Европе же, напротив, равенство вошло в обиход народов намного раньше, чем они познакомились с идеей свободы . Некоторые его выводы удивительно подтверждают сделанный намного позже вывод Н.А. Бердяева о том, что “свобода есть право на неравенство”. Так Токвиль весьма убедительно констатирует в своем классическом труде “Демократия в Америке”:

“Какие бы усилия ни предпринимал народ, ему не удастся создать для всех совершенно равные условия существования; и даже если, к несчастью, он придет к абсолютной и полной уравниловке, все же сохранится интеллектуальное неравенство, которое, завися напрямую от Всевышнего, всегда ускользнет из- под власти человеческих законов” .

В своем путевом дневнике он не раз отмечал чрезвычайно высокую степень равенства, царящую в социальных отношениях американского общества, где самый богатый человек и самый беднейший ремесленник пожимают друг другу руки при встрече на улице. Но это лишь внешнее, видимое равенство, уточняет он. Богатство и образование быстро приводят к естественному неравенству, хорошо просматриваемому в частной жизни . Таким образом, декларируемое равенство порождает фактическое неравенство.

Другим примером неравенства в США Токвиль справедливо считает фактическое положение двух расовых групп - индейцев и негров. Уже первая встреча с индейцами племени онейда в 270 милях от Нью- Йорка крайне разочаровала его. Ожидая под впечатлением образов, созданных воображением Шатобриана и Купера, встретить краснокожих, в чертах которых сквозил бы дух свободы, он на самом деле увидел низкорослых, уродливых людей, большинство которых находились в состоянии опьянения. Ему пришлось с горечью констатировать, что в этом столь вежливом и милосердном американском обществе царит холодный эгоизм и полное бесчувствие, когда речь идет о коренном населении страны. Беседы с американцами убедили его, что индейской расе суждено вскоре полностью исчезнуть. Так, в беседе с американским дипломатом М. Пуансетом, последний прямо сказал Токвилю: “Я думаю, что этой расе суждено погибнуть, если ее не цивилизовать... цивилизованный человек имеет право забрать земли дикарей, которые не умеют их обрабатывать” . Положение негров было еще хуже. Даже в Массачусетсе, где негры обладают избирательным правом и могут голосовать на выборах, отмечает Токвиль, предрассудки столь сильны, что черные не могут посылать своих детей в школы белых. Находясь в филадельфийской тюрьме Уолнат-стрит, он заметил, что негры отделяются от белых даже во время еды. В столице штата Пенсильвания, который спутник Токвиля Бомон охарактеризовал как “центр цивилизации США” , негров не хоронят на одном кладбище с белыми. В Мэриленде свободные негры, как и белые, платят школьный налог, но не могут посылать своих детей в школы белых .

В отличие от Вольне Токвиль приходит, казалось бы, к парадоксальному выводу: “Я не знаю ни одной страны мира, где в целом свобода духа и свобода слова были бы так ограничены, как в Америке”. Его дальнейшие аргументы по этому поводу убедительны и современны .

О сходных факторах в психологии американцев нашего времени свидетельствует А.И. Солженицын в своей яркой гарвардской речи, обращая внимание на наличие у западной, в частности американской, прессы “допустимых границ суждений”, “общего направления симпатий”, “общекорпоративных интересов” и определенной унифицированности, благодаря чему “создаются сильные массовые предубеждения”, ибо на самом деле “свобода существует для самой прессы, но не для читателей” .

И еще одна важная психологическая особенность американского образа жизни, на которую обратили внимание и Токвиль, и Солженицын. Поразительно почти полное сходство их суждений об американцах, несмотря на почти полуторавековой разрыв по времени восприятия.

“В Америке я видел самых свободных, самых просвещенных людей на свете, имеющих самые благоприятные для жизни условия, однако мне казалось, что их лица обыкновенно омрачены какой-то легкой, как облачко, тенью; они были серьезны, почти грустны даже во время развлечений. Основная причина этого парадокса... постоянно думают о тех благах, которых они лишены” .

Так воспринимал американцев первой трети XIX в. известный французский историк и государственный деятель. А вот как полагал по аналогичному поводу не менее знаменитый для своего времени русский писатель, наблюдая поведение американцев уже в наши дни:

“Постоянное желание иметь все больше и лучше и напряженная борьба за это запечатлеваются на многих западных лицах озабоченностью и даже угнетением, хотя выражение это принято тщательно скрывать” .

Неправда ли, удивительная схожесть суждений, заставляющая нас усматривать в этом некий перманентный характер этой черты американского образа жизни.

Токвиль признает, что одним из самых счастливых последствий отсутствия мелочной регламентации со стороны правительства в США стало развитие индивидуальной силы и поэтому каждый американец с самого начала учится мыслить и действовать сам по себе, не рассчитывая на поддержку со стороны . Однако это хорошее явление имеет и свою оборотную сторону: “Видя, что им без всякой помощи удается решать все несложные проблемы практической жизни, они с легкостью приходят к умозаключению, что все на свете объяснимо и предсказуемо” .

Равенство и демократия - эти базовые понятия американского образа жизни привлекают особое внимание Токвиля, который не только далек от их идеализации, но и постоянно подчеркивает их двойственный, противоречивый и неоднозначный характер:

“...равенство, даруя миру великие блага, в то же самое время возбуждает в людях... крайне опасные инстинкты: оно ведет человека к самоизоляции от всех окружающих, заставляя каждого заниматься только собой”.

“...демократия не только заставляет каждого человека забывать своих предков, но отгоняет мысли о потомках и отгораживает его от современников; она постоянно принуждает его думать лишь о самом себе...”

“Я упрекаю равенство отнюдь не за то, что оно толкает людей на поиски запретных удовольствий, а за то, что ...они всецело поглощены этим занятием” .

Главный вывод непредвзятого французского наблюдателя современной ему американской политической жизни действительно примечателен и непреходящ:

“Подлинно демократическое правительство настолько опасное оружие, что даже в Америке были вынуждены принять массу предосторожностей против заблуждений и страстей Демократии: создание двух палат, вето губернаторов и, в особенности, введение института судей” .

Видимо, желая быть правильно понятыми американцами и как-то оправдать свою достаточно жесткую и бескомпромиссную позицию в отношении американской демократии, Токвиль в самом начале второй книги “Демократия в Америке”, изданной спустя пять лет после выхода двух томов первой книги, как бы предвосхищая будущую критику в свой адрес, в обращении к читателям заявляет буквально следующее:

“...не являясь врагом демократии, я хотел бы быть искренним по отношению к ней. От своих врагов люди не получают и крупицы правды, не одаривают их ею и друзья; именно поэтому я и говорю правду” .

И наконец, некоторые рассуждения по поводу собственно американской цивилизации, такой, как ее понимали Токвиль и Бомон. “Любовь к достатку стала господствующей чертой национального характера” американцев, констатирует Токвиль. “Деньги - вот божество, которому все курят фимиам”, - отмечает в письме из Америки Бомон. Таким образом, хризогенный характер американской цивилизации бесспорен. Но это порождает, в свою очередь, множество вопросов, волновавших людей уже в то далекое от нас время:

“...народ просвещается, знания растут, средняя способность становится всеобщей, выдающиеся таланты, самые твердые характеры встречаются все реже. Общество становится менее блестящим и более обеспеченным...”

“Почему, когда цивилизация распространяется вширь, число наиболее выдающихся людей уменьшается? Почему, когда знания становятся достоянием всех, самые крупные интеллектуальные таланты встречаются все реже? Почему, когда больше нет низших классов, нет больше и классов высших? Почему, когда мудрость правительства доходит до масс, во главе общества не находится самых великих гениев? Америка четко ставит эти вопросы. Но кто сможет их разрешить?”

Очевидно в какой-то степени ответ на подобные вопросы следует искать у всех тех французов, кто продолжал “открывать Америку” и после Токвиля. Непосредственным его последователем в первой половине XIX в. стал французский экономист и государственный деятель Мишель Шевалье, который с конца 1833 по конец 1835 г. посетил Северную Америку и в 1836 г. издал в Париже двухтомное сочинение “Письма о Северной Америке”. Уже во введении к этой работе Шевалье отмечает специфичность этой страны, расположенной между двумя цивилизациями - западной и восточной . Никакому народу в мире, кроме американского, считает он, по своему внутреннему характеру, по условиям территории и населения не свойственна в такой степени демократическая форма правления с ее преимуществами и недостатками, отмечая при этом, что почти все английские путешественники увидели в США слишком много зла и совсем уж немного добра, оставив карикатурные портреты Америки и американцев . Нужно отдать должное наблюдательности Шевалье, обратившего внимание на факт всеобщего достатка, характерный для США той эпохи: “Здесь нет бедных, по крайней мере в штатах Севера и Запада”, тогда как все европейские общества в большей или меньшей степени подвержены бедствию пауперизма .

Как человек своего времени Шевалье, конечно же, следовал уже сложившейся во Франции традиции восприятия Америки, но привнес и определенную новизну в характеристику ее народа. С одной стороны, он подтверждает, что в основе всех действий американцев лежат деньги и в этом отношении они даже превзошли англичан, которых Наполеон называл “народом торговцев”, но, с другой стороны, констатирует: “Американец пожираем страстью к богатствам” не из удовольствия накопления денег, а потому, что они являются силой, с которой можно покорить природу; здесь положение самого богатого человека, служащего, рабочего или фермера полностью сравнимо, у всех одни обычаи, одни привычки, те же дома; правда, неравенство условий уже начинает чувствоваться .

Характеризуя тогдашнее общество США, Шевалье обращает внимание на наличие двух сильно отличающихся друг от друга групп - “янки” и “виргинцев”. Даже на территории нового Запада, считает он, слияние европейцев с янки происходит только по происшествии долгого времени, поскольку янки не является человеком мирового сообщества и сам считает, что “старший сын Адама был янки”. Виргинец, представитель американского Юга, по натуре открыт, более сердечен, экспансивен, куртуазен и напоминает по манерам английского джентльмена, однако он малоактивен и даже ленив. Янки же, напротив, сдержан, малообщителен, недоверчив, задумчив и угрюм, холоден и малопредупредителен в обращении с людьми, его внешний вид однообразен и лишен изящества, однако он практичен, предприимчив и склонен к бродячей жизни. Шевалье сравнивает янки с “рабочим муравьем”, но с врожденным индивидуализмом. Он предпочитает людям вещи, которым способен придать ценность, несравним как первопроходец и колонизатор. “Если попытаться изобразить исключительный тип, представляющий американский характер, - пишет французский наблюдатель, - то нужно было бы взять по крайней мере три четверти янки и добавить четверть от виргинца” . Вместе с тем Шевалье справедлив в своих суждениях, отмечая, что средний американец той эпохи, в частности тот же янки, был более свободен, чем французы, на которых более похожи южане виргинцы .

Повсюду в США там, где нет рабства, а также за исключением нескольких крупных городов на атлантическом побережье Шевалье особое внимание обратил на чопорную протестантскую регламентацию американского образа жизни, четко разделявшую трудовую жизнь и воскресный отдых, причем последний был тоже жестко определен и, помимо прослушивания псалмов в церкви, не допускалось каких-либо развлечений, азартных игр или тем более употребления алкогольных напитков. В этом отношении весьма показателен случай, произошедший с Джоном Куинси Адамсом в период его президентства (1825-1829). Когда шестой президент США поставил в Белом доме биллиард, на котором любил играть в свободное от работы время, это было расценено общественным мнением как серьезный моральный проступок. “Позор, безобразие, разложение” - таковы были аргументы противников переизбрания Адамса на новый срок, а сам президент, высокие нравственные добродетели которого, по мнению Шевалье, были выше всякого подозрения, характеризовался в некоторых оппозиционных газетах как “учитель безнравственности”, и это послужило одним из аргументов при избрании следующим президентом генерала Эндрю Джексона .

Подобно его знаменитым предшественникам Шевалье подтвердил хризогенный характер американской цивилизации. В отличие от канадцев, народа, во многих отношениях близкого американцам, которые в конце 60-х годов XX столетия смотрели на своих соседей к югу от 49 параллели как на “новых римлян” , мнение представителя французской общественной мысли 30-х годов XIX в. было совсем иным: “Соединенные Штаты не являются вторым изданием римской или греческой республики; это просто колоссальный торговый дом” . Подобно Токвилю и Солженицыну, Шевалье тоже обращает внимание на то, что чрезмерная озабоченность делами накладывает на лица американцев странный, на взгляд европейцев, отпечаток и именно поэтому американцы не нравятся большинству иностранцев, которые посещают их страну. Но это не столь уж важно, считает французский мыслитель начала XIX в. Речь не о том, чтобы знать, сохранят ли американцы XX или XXI в. национальный характер, обычаи и законы его времени. Вопрос скорее состоит в том, не воплощают ли современные ему американцы особую миссию, которую им доверило Проведение - миссию народа-первооткры- вателя, и не заслуживают ли они поэтому того, чтобы им простили все их недостатки .

Среди крупных французских писателей и поэтов первой половины XIX в., в художественном творчестве которых американская проблематика нашла свое отражение, следует упомянуть Стендаля и Альфреда де Виньи. Приведем характерные отрывки из их произведений, позволяющие увидеть, какое представление получала читающая публика той эпохи о далекой Америке. Так, в уста главного героя романа “Люсьен Левен” (“Красное и белое”) автор вкладывает следующее изречение:

“Ах Америка! ...Ему пришлось горько разочароваться: там господствует большинство, состоящее в значительной мере из черни... Всеобщее голосование является тираном, и при том тираном с грязными руками... Там все дело не в качестве, а в количестве...”

Таково было типичное среди французской интеллектуальной элиты того времени мнение об Америке, как о насквозь меркантильной демократии невежественных и самодовольных лавочников. Непосредственно же авторская мысль Стендаля о США содержится в его примечании к роману “Красное и черное”, в котором как бы подводится определенный морализаторский итог всего художественного замысла и в то же время формулируется авторское нравственное кредо:

“Неограниченное господство общественного мнения связано с тем неудобством, что оно, предоставляя свободу, вмешивается в такие области, кои его совершенно не касаются, например, в частную жизнь. Отсюда то уныние, которое царит в Америке и в Англии” .

В меньшей степени это относится к более раннему скетчу “Американец и француз”, написанному еще в 1821 г., где Америке отводилась роль экзотического места, пригодного для того, чтобы оттенять недостатки самой Франции. В отличие от выходца из состоятельной буржуазной семьи Стендаля потомственный аристократ граф А. де Виньи видит в Америке пример для подражания. В этом отношении его дневниковая запись, датированная 1835 г., весьма впечатляюща:

“Единственное правительство, мысль о котором в настоящее время не является для меня невыносимой, это такой республиканский строй, конституция которого была бы подобна конституции Соединенных Штатов Америки” .

Одним из интереснейших наблюдателей Америки середины XIX в. был французский ученый и путешественник Ксавье Мармье, имя которого мало о чем говорит современному отечественному читателю, хотя некоторые его рассуждения о России и сравнение ее с Америкой позволяют думать, что он живо интересовался и нашей страной. Хорошо образованный и начитанный человек, он приехал в Америку в 1849 г., вероятно, находясь под двойственным влиянием пережитых страной революционных потрясений и стремясь обрести моральное успокоение в Новом Свете. Однако, в отличие от своих предшественников Токвиля и Бомона, это был человек с твердо сложившимися взглядами и предрассудками, одним из которых было, несомненно, его европоцентристское видение мира, черта, вообще характерная для представителей имперской традиции как во Франции, так и в Англии. Отсюда его совершенно очевидное неприятие Америки, что отчасти компенсировалось его природной наблюдательностью и прозорливостью, благодаря чему его “Письма из Америки” остаются важным источником восприятия Америки середины XIX в. просвещенными европейцами, так или иначе свидетельствующим о их неподдельном интересе к новой, непохожей на привычные образцы страны.

Подобно другим путешественникам, объясняющим холодную молчаливость американцев их постоянной озабоченностью торговыми и политическими делами, Мармье тоже неприятно поражен этим обстоятельством, и его рассуждения об американском национальном характере весьма откровенно нелицеприятны. Из всех людей цивилизованного мира, считает он, “самые уродливые - это, без сомнения, американцы”; они гораздо более неразговорчивы, чем турки, устремляются к столу как голодные животные, “здесь не едят, а пожирают”, не привыкли пользоваться салфетками и отдыхают, положив ноги на спинку другого стула; “лицо янки безразлично и холодно как маска или медаль” .

“У американцев, подобно русским, национальная гордость превосходит всякое воображение. Они не могут, как русский народ, говорить о своих древних традициях; у них нет столь почитаемых старинных памятников и новых грандиозных монументов. Им не довелось, подобно солдатам Суворова и Александра, завоевать репутацию храбрых людей на основных полях баталий в Европе. Тем более у них нет такой литературы, столь наивной в своих народных песнопениях, и столь оригинальной в произведениях Пушкина и Гоголя. Но для них маловажно, что существует в других странах. Американцы счастливы верить, что другие нации стоят намного ниже по уровню развития, и все, что постоянное использование цифр им оставляет от воображения, самым превосходным образом используется для возведения воздушного замка их славы” .

Некоторые умозаключения Мармье несколько категоричны и порой в дальнейших рассуждениях на эту тему он противоречит сам себе. Так, его утверждения, что американцы ничего не читают, что литература здесь развита незначительно, а такие личности, как Купер, Вашингтон, Ирвинг и историк Прескот, более известны в Европе, чем в Соединенных Штатах, в целом справедливы, однако некоторые факты культурной жизни даже его приводят в изумление. Так, посещая библиотеки Нью-Йорка, Мармье обратил внимание на огромное число публикуемых в Америке газет, общее число которых достигало тогда 2400, и у него невольно возникла мысль, что нет в мире страны более любящей литературу, чем США. Библиотека конгресса, состоявшая из 40 тыс. хорошо подобранных и богато переплетенных книг, тоже приятно удивила его .

Особенно поразила Мармье религиозная регламентация общественной жизни в США. Внутри домов он увидел то же молчание и неподвижность, что и на лицах людей. Пианино закрыто, музыка запрещена. Хорошим тоном считается идти в церковь на службу, но после ее посещения никто не осмеливается послушать у себя дома религиозный гимн. Странный деспотизм народа, который объявляет себя самым свободным в мире, отмечает Мармье, странное отклонение от Библии, откуда, как считают американцы, черпаются истоки их нравственного поведения. По его мнению, такой воскресный отдых диктуется простым материальным расчетом - заставить каждого не работать по воскресеньям, чтобы никто не смог использовать это время для наживы .

Как бы в подтверждение всех предшествующих замечаний такого рода Мармье заключает: “Есть только одна подлинная религия - религия материального благополучия. Банк ее храм. Самый предпочтительный культ - это культ золота. Нью-Йорк - это Иерусалим нового Евангелия”. Эта страсть к деньгам, считает он, проникает в самое сердце населения, разъедает чувства, самым пагубным образом воздействует на его мораль и честность. Она придает законность фактам, которые европейцы подвергают справедливому осуждению, и прославляет успех, в котором в Европе постыдились бы признаться. Так, часты случаи поджога домов, чтобы получить желанную страховку, намного превышавшую реальную стоимость дома. В отличие от своего непосредственного предшественника Шевалье, Мармье констатирует: “Я осмелюсь утверждать, что ни в одной из столиц Европы... нищета или скупость не порождают таких чудовищных преступлений, какие периодически совершаются в Соединенных Штатах”. Даже в Филадельфии, самой религиозной и филантропической общине США, упадок нравственности столь же велик, как и в Нью-Йорке, и здесь больше нищеты, чем в Лондоне или в Париже . В своем неприятии специфических американских реалий Мармье опять прибегает к сравнению Америки с Россией и не в пользу первой:

“В России, этой ужасной стране, где все самые священные законы природы, согласно заявлениям добродетельных друзей свободы, подчинены капризу одного деспота, где все права человека попраны, русский крепостной, один из этих несчастных существ, о которых философы XIX в. изливались в благих жалобах, может добиться полной и неограниченной свободы и иметь хороший дом, лошадей, повозки, слуг. В Соединенных Штатах, этой стране абсолютного равенства, всеобщего братства, которая призывает всех людей к божественному приобщению к свободе, негр остается рабом на берегах Миссисипи и слугой в остальной части государства” .

Более того, по свидетельству этого путешественника, в Филадельфии старейшие семейства Пенсильвании с презрением относились к вновь прибывшим иммигрантам. Созерцание подобного отношения вызывает у него следующую сентенцию: “О, напрасно стараетесь господа, апостолы равенства, вам не изменить законов неравенства, созданных самим Богом” . И еще одна характерная черта американского образа жизни, которая привлекла внимание многих иностранцев, посещавших страну в различные эпохи ее существования. Отмечая наличие относительного материального благополучия в Нью-Йорке, Филадельфии и других больших городах Соединенных Штатов, Мармье обратился к своему собеседнику американцу с таким вопросом: “Почему же при таком благополучии, хорошем питании и добротной одежде у ваших соотечественников всегда такие мрачные физиономии и они выглядят такими несчастными”? И не получив вразумительного ответа, сам сформулировал его следующим образом: “Дело в том, что это материальное благополучие составляет только часть счастья в душе человека... вы же делаете из него идола... создаете своеобразную религию... своего рода золотого тельца...”

Во второй половине XIX в. во Франции больше всего способствовали привлечению внимания к США и изучению американской истории два человека: архивариус военно-морского архива Франции Пьер Мар- гри и адвокат по образованию и историк по призванию Анри Аррис. Благодаря усилиям и энтузиазму первого из них делались тогда рукописные копии с хранившихся во Франции многочисленных оригинальных документов по колониальной истории Северной Америки, в результате чего впоследствии в США были изданы различные сборники источников по периоду XVII-XVIII в. Самому Маргри удалось издать шеститомный труд источников о французских исследованиях и колонизации на западе и юге Северной Америки . Эта до сих пор ценная публикация стала возможной при финансовой поддержке США, благодаря содействию видного американского историка Френсиса Паркмена, что подтверждается в интенсивной дружеской переписке между ними .

Коллекцией документов Маргри заинтересовался Анри Аррис, этот, как его называет американский историк Генри Бирс, “недавно репатриированный француз”. Аррис был уроженцем Парижа, который в течении четверти века жил в США, зарабатывая на жизнь в качестве учителя и адвоката. В 1860-х годах в Нью-Йорке он занялся библиографическими изысканиями об открытии Америки. Финансовый успех, сопутствующий ему в Париже, куда он переехал в 1870 г., занявшись адвокатурой, позволил уделять больше внимания историческим работам по ранней американской истории. В определенной степени этому помешало занятие немцами Парижа в 1870-1871 гг.

А. Аррис пользовался широкой известностью как один из самых сведущих специалистов по истории Северной Америки в интеллектуальных кругах Парижа, в частности в элитарном кругу лиц, собиравшихся в салоне французской писательницы Жорж Санд. В богато иллюстрированной иконографии Санд его имя упоминается дважды среди таких известных лиц той эпохи, как Дюма-сын, Флобер, Ренан, Тургенев". Его многочисленные книги, издававшиеся как в Старом, так и в Новом Свете, были по существу первыми действительно научными исследованиями по наиболее трудному раннему периоду истории Северной Америки. Исторические, источниковедческие и картографические работы Арриса имеются в российских библиотеках, в частности в Музее книги при Российской государственной библиотеке. Они ничуть не устарели, о чем свидетельствует сравнительно недавнее переиздание в Чикаго на французском языке его классического труда о путешествиях в Америку итальянских мореплавателей отца и сына Каботов, почти 90 лет спустя после первой публикации в Париже .

Большой интерес в качестве своеобразного завершающего цикла знаний об Америке в конце XIX в. представляет и малоизвестная в нашей стране книга французского публициста Макса Леклерка, изданная в Париже в последнем десятилетии XIX столетия под заманчивым названием “Американские разности: экономический и религиозный кризис в Соединенных Штатах в 1890 г.” Это был сборник наблюдений, собранных автором в период его путешествия по США с июля по октябрь 1890 г., отдельные отрывки из которой широко публиковались во французских периодических изданиях того времени. С 1800 по 1890 г. население Соединенных Штатов выросло с 6 млн до 60 млн человек и они стали самой населенной страной среди цивилизованных государств Запада. В настоящий момент США, этот, по выражению Леклерка “вечный подросток” переживает кризис роста, поскольку еще более быстрой, чем рост населения, была концентрация огромных богатств в нескольких руках. Если еще в 1860 г. в США было всего 2 миллионера, то теперь их насчитывается 31 тыс., но зато если раньше практически не было бродяг, то сейчас их стало 2 млн. Комментарии излишни, считает этот сторонний наблюдатель. 3/4 всех богатств страны, или 60 млрд долл. оказалось в руках менее 20% населения. Американский сенат, который прежде был собранием дипломатов, считает он, стал конгрессом миллионеров, а по существу превратился просто-напросто в сборище дельцов. Сосредоточенные в одних руках миллионы долларов самым прямым образом влияли на политику, коррумпируя ее. В этом-то, по мнению Леклерка, и состояла главная причина кризиса, когда летом 1890 г. фермеры и рабочие городов выступили под лозунгом “гражданин против доллара”, выступив против политики президента МакКинли .

Одной из первых зарождавшуюся опасность социального конфликта увидела католическая церковь США и использовала все свое влияние, чтобы его погасить. Во время пребывания Токвиля в США было чуть более 1 млн католиков, к концу XIX в. обстановка сильно изменилась: на 10 млн католиков приходится 6 млн протестантов. Тем не менее дух американских институтов и американской конституции - протестантский, только 20 членов палаты представителей и 3 сенатора - католики. Цитируя отдельные очень либеральные пассажи из речи архиепископа Эйрелэнда, произнесенной в ноябре 1889 г. по случаю 100-летия основания католической церкви в Америке, Леклерк приходит к выводу, что в США развивается подлинная католическая демократия . Тем самым подтверждается сделанный Токвилем 60-ю годами ранее оригинальный вывод о том, что американские католики являются самым преданным республике и демократии слоем населения Соединенных Штатов. Он аргументировал это утверждение следующим образом:

“Те, кто считает, что католичество по своей природе враждебно демократии, ошибаются. Напротив, среди различных христианских учений католичество в большей степени, чем другие, благоприятно для возникновения равенства между людьми.

Католичество, приучая верующих к послушанию, готовит их к равенству. Протестантство же, напротив, обычно направляет людей не к равенству, а к независимости.

Поэтому религию, которая в Соединенных Штатах никогда не вмешивается в управление обществом, следует считать первым политическим институтом этой страны” .

В то же время Леклерк признает, что прогрессирующий рост агностицизма заставит католическую церковь США активно бороться с безразличием к религии, и в этом смысле подчеркивает важное значение просветительских книг главы американской католической церкви кардинала Гиббонса “Вера наших отцов” и “Наше христианское наследие”, которые очень популярны среди населения и продаются по 200- 300 тыс. экземпляров. Поразительно, как точно оправдалось его предвидение того, что через век в США будет 70 млн католиков .

Американская цивилизация, приходит к заключению Леклерк, - глубоко материалистична, поскольку у американского народа отсутствует идеал более возвышенный, нежели богатство и материальное благополучие . Тем не менее его рассуждения о характере и нравах американцев настолько позитивны, что стоит на них остановиться подробнее. Согласно его наблюдениям, американцы добродушный, жизнерадостный, но не беззаботный народ. Американец никогда не торопится и не спешит, под маской кажущегося безразличия скрывается терпение к любому испытанию. Американец - фаталист, он привык рассчитывать на судьбу, на шанс, на действие времени и больше всего на природу, но это не свидетельство пессимизма, наоборот, он по природе своей оптимист, и если что-то у него не удается сразу, он не огорчается, а верит в свой шанс. Леклерк считает, что фатализм, как форма оптимизма, является доминирующей чертой в характере этого народа. Нервный в деловой активности, американец спокоен и терпелив в частной жизни. Ему присущ культ успеха, ибо успех оправдывает все. Американцы легкодоступны, независимо от своего положения и состояния. Формулы вежливости им почти не известны, они никогда не говорят спасибо, но каждый из них готов оказать услугу и быть полезным ближнему.

В этом народе, признает Леклерк, царит подлинный демократический дух. Равенство принято всеми, как в частной, так и в общественной жизни. Какое отличие от нашего “равенства”, которое вот уже в течение 200 лет красуется на фронтонах наших памятников, но не утвердилось в душах людей! О человеке здесь судят по его делам, а не по предкам или образованию. Однако видны уже некоторые симптомы изменений в худшую сторону. Так, легендарное отношение американцев к женщинам во многом изменилось благодаря эмансипации. В общественном транспорте в часы пик мужчины не встают больше, чтобы уступить место женщине. На западе США неверность женщины - чрезвычайно редкая вещь. Женщина выходит замуж без приданого, поэтому она полностью зависима от мужа. Леклерк приводит на этот счет интересное высказывание своего знакомого англичанина: “Американки рассматривают своих мужей как станок для делания денег”.

Американский же мужчина - в высшей степени эгоист: все его внимание и силы направлены к одной цели - сделать состояние. Его идеал - стать самым богатым, ибо богатство дает власть и известность. Если женщина много читает, то мужчина не читает вовсе. Оба они мало занимаются детьми, которые рано становятся самостоятельными и начинают зарабатывать себе на жизнь уже с 12-13 лет. Даже богатый американец не считает своим долгом помогать сыновьям или нуждающимся в финансовой помощи братьям. В США отец работает не для своих детей или семьи, а для того, чтобы увеличить собственную мощь и престиж. Все это от того, приходит к выводу Леклерк, что, “к несчастью, это общество основано на эгоизме, доведенном до пароксизма - богатство как увенчание всей карьеры. И этот дух наживы царит повсюду” .

Впечатления об Америке среди французских писателей второй половины XIX в. носили двойственный характер. Так, обращаясь к рабочим 1870 г., Виктор Гюго произнес следующие слова в адрес США:

“Я люблю Америку, как отчизну. Великая республика Вашингтона и Джона Брауна - это гордость цивилизации. Пусть же она не колеблясь примет державное участие в управлении миром. Европа пристально смотрит на Америку. То, что сделает Америка, будет сделано хорошо. Америка счастлива вдвойне: она свободна, как Англия, и логична, как Франция” .

Однако он же в более ранних обращениях, датированных 1859 и 1860 гг. достаточно критичен в адрес правящих кругов США в связи с восстанием Джона Брауна, употребляя фразы типа: “Палачом Брауна... будет... вся огромная американская республика”; “...гирлянду штатов этой могущественной республики будет скреплять петля с виселицы Джона Брауна”; “отныне Американский союз надо считать распавшимся... Юг и Север разделены виселицей Джона Брауна”. И только в небольшой заметке 1867 г. его тон несколько смягчился в пожелании: “Америка должна воздвигнуть Джону Брауну статую такой же высоты, как статуя Вашингтона. Вашингтон основал республику, Джон Браун провозгласил свободу” .

Большой интерес к Соединенным Штатам проявлял и знаменитый французский писатель Жюль Верн. По крайней мере в 10 его романах действие происходит в Северной Америке. Это такие художественные произведения, как “Путешествия и приключения капитана Гаттераса” (1866), “В стране мехов” (1873), “Север против Юга” (1887), “Вверх дном” (1889), “Семья без имени” (1889), “Плавучий остров” (1895), и другие. В марте-апреле 1867 г. Жюль Верн вместе с братом Полем совершили поездку в Америку, побывав в Нью-Йорке, Олбани, Рочестере, Буффало, осмотрели канадскую границу, оз. Эри, Ниагарский водопад. Впечатления об этом путешествие позднее были положены в основу романа “Плавающий город” (1871), а также нашли отражение в фантастическом рассказе “В XXIX веке. Один день из жизни американского журналиста в 2890 году” (1890) и в написанном в 1874 г., но опубликованном уже после его смерти в 1910 г. рассказе “Блеф. Американские нравы”. В целом Жюлю Верну неприемлем американский образ жизни с его господствующей страстью к наживе. Он в принципе осуждает “стремление извлечь деньги из всего на свете”, прибегая к следующему образному сравнению: “В Америке человек представляет меньше ценности и значения, чем равный ему по весу и объему мешок каменного угля или тюк кофе” .

В XX в. знакомство французской публики с США продолжил известный географ и социолог Андре Зигфрид. Его книга “Современные Соединенные Штаты”, выдержавшая на протяжении второй четверти нашего столетия 16 изданий - результат прямых наблюдений автора в течение неоднократных поездок в Америку с 1898 по 1925 г. Помимо превосходной панорамы американской политической жизни в первой четверти XX в., Зигфрид, подчеркнув важность этнического и религиозного факторов, особенно выделил то обстоятельство, что именно в отдельных штатах, а не в Вашингтоне принимается большинство законов, регулирующих социальную жизнь страны.

В данном случае речь идет о профессиональном ученом политологе, эксперте по англосаксонским странам; это своего рода Токвиль для

Новой Зеландии, ибо одна из его первых книг была опубликована в Париже в 1904 г. под характерным заголовком “Демократия в Новой Зеландии” . Зигфриду принадлежат две ценные и нисколько не утратившие своего научного значения монографии по Канаде , книги по Англии, Латинской Америке и некоторым международным, политическим и религиозным проблемам , не говоря уже о США, о чем речь подробно пойдет ниже. Заслуживает внимания также его книга “Мои воспоминания о Третьей республике: мой отец и его время”, дающая прекрасную панораму событий второй половины XIX - начала XX в., а также написанное совместно с Андре Латрейлем интересное исследование о религиозном и внутриполитическом положении во Франции в середине XX в.

Интерес к Америке проявился у Зигфрида очень рано. Впервые посетив Соединенные Штаты в 1898 г., когда ему было всего 23 года, он затем трижды побывал там до 1914 г., семь раз пересекал Атлантику между двумя мировыми войнами, а потом с 1945 г. еще четыре раза совершал туда поездки . Поэтому все его рассуждения о США носят далеко не умозрительный характер, а основаны на большом личном опыте и конкретных наблюдениях автора за развитием этой страны на протяжении полувека, о чем он регулярно сообщал своим соотечественникам на страницах французской периодической печати. Первым успешным опытом такого рода стали его письма из Америки в начале 1914 г., которые он регулярно посылал во французские газеты с информацией о его путешествии через континент накануне приближающейся мировой войны. Два года спустя они были опубликованы отдельной книгой, вызвав живой интерес французской публики к событиям, происходившим в далекой заокеанской стране, что, несомненно, способствовало росту популярности Соединенных Штатов во Франции .

Как ученый и яркий представитель общественной мысли Франции Зигфрид, естественно, продолжил те традиции восприятия Америки, которые были выработаны задолго до него Шатобрианом и другими его соотечественниками. Но он стал и первым среди тех, кто смог разглядеть первые симптомы качественных изменений в общественно-политической жизни Соединенных Штатов, произошедших на рубеже веков, а в особенности после первой мировой войны, когда США стали все больше и больше оказывать влияние на европейские события и мировую политику, что стало уже очевидным к 1945 г. Зигфрид не только верно подметил и критически оценил новые тенденции, процессы и реалии Америки, но и, пожалуй, больше чем кто-либо другой из французских ученых способствовал действительно научному изучению американского опыта и его осмыслению с точки зрения европейской культуры.

Изначально рассматривая Соединенные Штаты как интегральную часть англосаксонской цивилизации , Зигфрид с изумлением и смутным опасением наблюдал, как эта страна все более и более обретает свою собственную цивилизационную сущность. Так, находясь на конференции в Сан-Франциско в начале мая 1945 г., он с тревогой констатировал, что хотя Россия и не фигурировала на этом форуме в качестве европейской страны, “Европа уже не играла руководящую роль на этой конференции”. Собственно говоря в этой войне было всего “два победителя: США и Россия и оба вне старого континента”. В отношении России у Зигфрида сложилось “сложное чувство уважения и опасения” из-за ее восточной мистической непредсказуемости, а в отношении Соединенных Штатов “восхищение их могуществом”, к которому примешивалось “смутное чувство опасения”, хотя и другого рода, чем в случае с Россией .

В течение XIX в., считал Зигфрид, характерные черты американского народа существенно изменились: он стал менее протестантским благодаря массовому притоку германских и ирландских католиков. Немцы привнесли приверженность к систематизации и регламентации, ирландцы, наоборот, фантазию и беспорядок. С 1890 по 1920 г. в иммиграционном потоке в США стали преобладать уже не немцы и скандинавы, а латиняне и славяне из различных стран Европы: Австро-Венгрии, Италии, России. Так, по данным переписи 1920 г., из 95 млн белого населения США только 58 млн родились в Америке; 36 млн составляли иностранцы, 10 млн - негры. Стопроцентных американцев были только 55% среди всего населения страны. Согласно Зигфриду пуританская традиция американской цивилизации по своей сути была кальвинистской, а не лютеранской. А это принципиально важно, ибо согласно кальвинистской концепции субъект религиозной жизни - не индивидуум, а группа, свобода же при этом отнюдь не абсолютна, а ограничена определенными моральными рамками. Таким образом, пуританская демократия допускала обязанности и права, что, по его мнению, отличало ее в первую очередь от латинских демократий Европы, изначально индивидуалистских и негативных .

Самой антипатичной чертой англосаксов, отмечает французский политолог, является сознание морального превосходства над другими народами. Именно поэтому протестантизм становится менее демократичным, чем католицизм: “Ведь Иисус Христос умер не за избранных, а за всех людей”. Завезенная в Америку пуританами XVII в. пессимистическая доктрина первородного греха существенно видоизменилась в ходе столетнего американского эксперимента, переродившись в своего рода практический идеализм - веру в прогресс. И теперь, возможно, самой существенной религией Америки является “мистика успеха” .

Основным тенденциям протестантского американизма противостоят другие церкви: лютеранская, англиканская и, особенно, католическая, которая являлась долгое время исключительно церковью иностранцев. Им приходилось бороться не только против официального протестантизма, но и с народным американским протестантизмом, именно под давлением которого, считал Зигфрид, в штатах Теннесси, Кентукки, Флорида в 20-е годы были приняты законы, запрещавшие преподавание дарвинского учения об эволюции, а в штате Орегон не разрешалось начальное образование вне государственных школ. Сюда же следует отнести и рестрикционные законы 1917, 1921 и 1924 гг. об иммиграции. Так, “Соединенные Штаты стали страной, где тот, кто не соответствует моральной и общественной воле большинства, рискует утратить возможность свободного развития”. Как это не парадоксально, рассуждал ученый, но в своем поступательном движении к богатству и могуществу Америка сменила “ось свободы” на “ось доходно- СТИ”120.

В таких условиях, продолжает Зигфрид, в общественной жизни Соединенных Штатов сложилось два течения, или формы “американизма”. Первое из них, это - “нейтивизм” или совокупность явлений, выраженных в формуле “Америка для первых американцев”. Оно включает в себя: антиэволюционистскую кампанию, запрет на алкоголь, ограничение иммиграции, организацию Куклукс-клан. Основными приверженцами его являются американские протестанты англосаксонского происхождения, которые рассматривают себя, как своего рода аристократию, носителя особых прав. Так, несмотря на конституцию, моральное и социальное равенство между “урожденными” и “неурожденными” американцами не является полным, поскольку допускается существование граждан первого и второго сорта. Зигфрид приводит высказывание из американского социологического журнала, исчерпывающе выражающего, по его мнению, точку зрения широких масс американских протестантов:

“Мы самый великий народ в мире. У нас самое лучшее правительство. В области религии, веры и морального поведения мы, протестанты, представляем из себя в точности то, чем человек должен быть, и являемся самыми лучшими воинами, которые когда-либо существовали на земле. Как народ, мы являемся самым мудрым, в политическом отношении— самым свободным, в социальном отношении — самым развитым. Другие нации могут ошибаться, приходить в упадок, но, что касается нас, мы в безопасности. Наша история - это повествование о триумфе справедливости: мы видим эту силу, вырисовывающуюся на протяжении каждого поколения нашего славного прошлого. Мы уверены в нашем развитии, нашем успехе в будущем, точно так же как в законах математики. Проведение постоянно на нашей стороне. Единственная война, которую американцы проиграли, это война, в которой одна треть среди нас была побеждена двумя другими третями. Мы избраны богом, чтобы спасти и очистить мир своим примером. Если бы только другие нации захотели принять наши религиозные и политические принципы, нашу общую концепцию человеческой жизни, то очень быстро и безо всякого сомнения они стали бы такими же счастливыми и процветающими как и мы” .

Но есть и другой тип “американизма”, считает Зигфрид, особенно присущий многим группам иммигрантов, таким, как итальянцы, русские, немцы, которые выступают против полной ассимиляции. Это совершенно иной американизм, дух которого хорошо выразил американский писатель еврейского происхождения Израель Цангвиль. Он ввел в моду сравнение Америки с плавильным тиглем, в котором переплавляются все народности Европы, и поскольку этот процесс все еще продолжается, подлинный американец пока еще не родился. Это же чувство хорошо выражено Уолдо Франком в его книге “Наша Америка “, в которой автор требует равных возможностей для всех, кто хочет сотрудничать в строительстве Америки будущего, которую еще только предстоит создать .

Изучая общественные настроения в США, Зигфрид приходит к выводу, что история партий дает лишь очень узкий взгляд на национальную жизнь страны. Создать новую политическую организацию, чтобы воплотить иную точку зрения, здесь практически невозможно, считает он, поскольку для этого нужно получить поддержку по всей стране. Вот почему в демократической партии состоят и протестанты, и католики, которые не выносят друг друга, а в республиканской - и консерваторы, и радикалы, у которых просто не может быть общих принципов. В региональном отношении у демократов Востока и Юга общим является только название партии, и никакое согласие между ними тоже невозможно. Обычные люди мало интересуются политикой. Так, на президентских выборах 1920 и 1924 гг. примерно около половины лиц, имевших право голоса, не пришли голосовать. На Юге в 1924 г. участвовал в выборах только 31%, а в Новой Англии - 58% избирателей. Таковы были конкретные факты, подтверждавшие, что политика не является первоочередной заботой американцев. Все это дало возможность Зигфриду прийти к заключению, что политическая жизнь в США не сравнима с политической жизнью в крупнейших странах Западной Европы, поскольку существующие здесь институты, в отличие от Европы, никем не оспариваются .

Особый интерес представляют рассуждения Зигфрида о принципиально важных и цивилизационных различиях между Европой и Америкой, что уже само по себе симптоматично, ибо, в отличие от большинства его предшественников, теперь уже существование специфической американской цивилизации им даже не ставится под сомнение. Необходимо признать, считает он, что старая европейская цивилизация не пересекла Атлантику, а, наоборот, в атмосфере, очищенной от традиций и политических препятствий, американский народ создал новое общество, похожее на европейское лишь искусственно. Американское обновление состоит не только в размерах, но и в самой природе концепций: материальный прогресс был достигнут ценой пожертвования некоторыми привилегиями индивидуума, которые в Старом Свете считались самыми главными завоеваниями западной цивилизации. Несмотря на свое общее этническое и религиозное происхождение, Европа и Америка начинает сильно отличаться друг от друга в иерархии ценностей.

“Европа, белая раса, западная цивилизация - еще вчера эти термины были синонимы”, - патетически восклицает французский ученый, а понятия “Европа” и “Запад” накладывались одно на другое почти так же точно, как геометрические фигуры. Но где будет в будущем центр гравитации Запада? Переместится ли он в Америку, в цивилизации которой Европа больше не узнает себя? Так ставится вопрос с тех пор, как Соединенные Штаты в соперничестве с Россией стали лидерами планеты. Несмотря на более тесные отношения, различия между Европой и Америкой возрастают. Америка теперь стала более американской, чем это было прежде, когда она еще была дочерью Европы. По справедливому мнению Зигфрида, это противостояние следует рассматривать скорее с континентальной, чем национальной точки зрения: так лучше понимаются проблемы США. Рассматривая вопрос под этим углом зрения, считает ученый, быстро замечаешь, что объект изучения является больше цивилизацией, чем страной: “...американская цивилизация все больше и больше отличается от нашей традиционной европейской цивилизации, и так как она одерживает верх, то именно в ней ощущается вся будущность мира” .

С экономической точки зрения Америка находится в хорошем положении. В результате материального прогресса человек достиг уровня, неизвестного в других странах: с точки зрения США, Европа кажется страной бедняков, Азия - страной несчастных. Перенос изобилия в повседневное потребление, расширение для всех условий жизни, прежде зарезервированных для немногих, - это новое явление в истории человечества, констатирует Зигфрид. Но действительно новое в этом обществе, считает он, это то, что вся энергия была направлена на производительную цель, и в результате мы видим наличие “рентабельного общества”, почти рентабельной теократии, конечная цель которого производить скорее вещи, чем людей. Еще никогда в истории человечества подобная цель не была реализована. Причем оригинальность этого общества менее выражена в объеме созданного богатства, чем в могучем человеческом динамизме. Европа растрачивает людей и бережет вещи, считает он, а Америка растрачивает вещи и бережет людей. Благодаря машинам, стандартизации, разделению и организации труда характер производства в Америке обновляется в невероятной степени. Но в этом коллективном деянии, доведенным до пароксизма, по мнению ученого, кроется опасность утраты индивидуальности, ибо целостность индивидуума как производителя и как потребителя отныне не гарантируется. Если цель общества состоит в том, чтобы производить для возможно большего числа людей возможно большее число предметов комфорта и роскоши, то США на пути к достижению этой цели. Однако этот комфорт для всех, дающий каждому рабочему дом, ванну, автомобиль, оплачивается почти трагической ценой - ценой миллионов людей, обреченных на автоматизм в работе. Та необходимая “фордиза- ция”, без которой нет американской промышленности, привела к стандартизации самого индивидуума. В новом мире нет места искусному индивидуальному мастерству, но вместе с ним испарилась и некая концепция человека, ассоциированная с нашим представлением о самой идее цивилизации, ибо индивидуальное мастерство несовместимо с серийным производством .

А товар, вышедший из современного завода, не теряет ли он своего индивидуального характера, или, говоря иначе, способен ли индивидуум обрести свою личность в потреблении? - задается вопросом пытливый ученый. Одно из самых блестящих достижений американской демократии состоит в том, что каждый американец может иметь почти то же, что и его самые богатые сограждане. Но это общее довольство возможно только потому, что производство сосредоточено на небольшом числе видов товарной продукции, которым публика удовлетворяется. Цена, которую Америка платит за бесспорный прогресс, это - жертва в угоду такому однообразию самого аспекта цивилизации. С одной стороны, есть продвижение, с другой - несомненное движение назад: практическое продвижение по сравнению с Европой - огромно, но индивидуальный, творческий аспект искусства, утонченности принесен в жертву.

При такой концепции общества, чисто материальной, несмотря на идеализм его основателей, вполне логично, что понятие эффективности и рентабельности поставлено в центр. “Для американца, - подчеркивает Зигфрид, - рентабельность первенствует над свободой во всех сферах”. И навязывают это не руководители, ни правительство, а сама широкая публика. Так, в университетах студенты требуют от преподавателей не столько культуру, сколько инструмент для успеха. Социальная трансформация огромных масштабов, которая имела место в США, является фактическим результатом такой общественной структуры, которая направляет энергию всех людей к одной и той же цели. При этом человек, становясь больше средством, чем целью, принимает роль винтика в огромной машине, ни на миг не думая, что он в ней станет уменьшенным существом.

В глазах среднего американца рентабельность обретает характер “мистики жизни и прогресса”. Но между атрофированным индивидуумом и слишком сильно организованным обществом уменьшается значение семьи: в глазах подвижников “социальной рентабельности” она выглядит как плотина, сдерживающая этот поток. Ввиду отсутствия промежуточных институтов, которые утоляли бы автономию, масса американцев стремится принять аспект желаемого американской элитой “фактического коллективизма”, который обманным путем подрывает свободу человека и так узко направляет его деятельность, что, без всяких страданий и даже не сознавая, человек как бы сам отрекается от себя как такового. С этой точки зрения, считает Зигфрид, американское общество, более чем какое-либо из обществ Западной Европы, походит на античное общество, в котором гражданин принадлежал к Граду. Так мечта Руссо воплотилась в жизнь, благодаря ни средствам, ни условиям, о которых тот размышлял, а единственной вещи - воздействию способа промышленного производства, предвидеть который он не мог .

Промышленная революция, которая изменила облик всего мира, произошла в Европе, но именно Соединенные Штаты в XX в. воспользовались всеми ее последствиями, сделавшими из них фигуру созидателей. Зигфрид характеризует американца как homofaber (человека-созидателя), в отличие от европейца homo sapiens (человека-мыслителя). Однако он далек от отождествления всех американцев с этой категорией. Как и во всех обществах там есть разные, порой противодействующие личности, что не вредит, а, наоборот, способствует общественному развитию. В динамичной американской среде он выделяет два типа личностей, в равной степени характерных для различных областей экономической, социальной и политической жизни США. Первый тип - это “бустеры” (booster), которые, будучи оптимистами по природе, являются подлинными побудителями, усилителями и своего рода носителями всего нового, передового и часто непонятного для несведущего большинства людей. Ко второму типу - “нокерам” (knocker), напротив, относятся в большей или меньшей степени люди пессимистического склада ума, скептики по натуре, те, кого принято называть критиканами, хаятелями всего непривычного, необычного, что не совпадает, или кажется, что не совпадает, с общепринятыми “нормами”. Оба эти типа в равной мере способствовали становлению того специфического общественного климата, который сложился в Соединенных Штатах на протяжении двух столетий их существования, сдерживая или побуждая развитие тех или иных тенденций, характерных только для этой страны. В отличие от многих других экспертов по США Зигфрид считает, что оригинальность американского опыта состоит исключительно в принципе организации, независимо от какой-либо технологии или особого источника энергии, и затем делает, на первый взгляд, совершенно невероятный вывод о том, что “Советская Россия является техническим последователем Соединенных Штатов” .

В момент, когда Соединенные Штаты находятся в стадии процветания, которого остальной мир никогда еще не видел, непредвзятый наблюдатель, считал Зигфрид, испытывает сомнение в отношении того, ведет ли это невиданное овладение земными благами к более высокой цивилизации? Европа буквально устрашена этим инициатором современной формы крупного промышленного производства, предчувствуя крайние последствия, которые логично влечет подобная практика. Разве такую судьбу она хотела? Не компрометирует ли это прежнюю европейскую цивилизацию? По его мнению, некоторые европейцы смотрят на США как на модель собственного развития, другие сожалеют о прошлом, ибо в свете американского контраста они замечают, что в своей иерархии ценностей материальный успех еще не все поглотил, что у них еще осталось большое уважение к свободной и бескорыстной мысли, к поиску радостей духа, за что порой нужно платить отказом от имущества или комфорта . В этой связи интересен портрет типичного американца середины XX в., который французский ученый приводит в качестве иллюстрации своих взглядов:

“Средний американец - уроженец США, белый, 30 лет от роду, имеет жену и двух детей, живет в городе, владеет домом, обычно находящимся под залогом, у него есть автомобиль, холодильник, радиоприемник, телефон, и дети требуют купить к Новому году телевизор. Его доход достигает 3000 долларов” .

В итоге Зигфрид приходит к следующему концептуальному выводу, определяющему суть его восприятия Америки и ее специфической цивилизации. Между Европой и Америкой существует не просто географическое различие, а скорее противостояние между двумя разными эпохами в истории Запада, двумя в корне отличными цивилизациями, противостояние не расовое или национальное, а континентальное и культурно-психологическое, отвечающее двум концепциям жизни: той, где человек рассматривается не только как средство производства или прогресса, но как независимый дух и как самоцель, и той, где крупное промышленное производство вовлекает всего индивидуума полностью. Единственную перспективу выхода из такого противостояния этот автор видит в проявлении некоторых общих черт в европейском и азиатском образе мысли, что могло бы стать своеобразным диалогом между Фордом и Ганди. Огромной заслугой Зигфрида можно считать то обстоятельство, что он первым среди французских американистов исследовал и характеризовал американскую цивилизацию не только с французской, а с подлинно европейской точки зрения.

Своеобразным связующим звеном двух культур стал известный французский писатель-католик американского происхождения Жюльен Грин. Во время первой мировой войны он служил в американской (1917) и французской (1918) армиях, затем учился в США, где закончил университет в Виргинии; в 1939 г., после долгого пребывания во Франции, снова возвращается в США, где выступает с лекциями во многих южных штатах; в годы второй мировой войны находился в США, в 1942 г. был мобилизован, работал на американском радио, о чем вспоминал впоследствии в 3 и 4 томах - “Перед вратами мрака” (1940-1942) и “Око урагана” (1943-1945) - своего знаменитого дневника, который он постоянно вел с 1926 по 1979 г.; в Америке была издана его единственная книга на английском языке “Счастливых дней воспоминанья” (1942), получившая премию “Харпер”. Помимо многочисленных романов (так называемые метафизические романы, такие, как “Мон-Синер” (1926), “Адриенна Мезюра” (1927) и “Левиафан” (1929), несут отблеск Америки) и литературных эссе, подробнейший дневник и эпистолярное наследие Грина являются ценным свидетельством интеллектуальных контактов Франции и Соединенных Штатов .

Малоизвестен в России и американский период творчества такого всемирно признанного французского писателя, автора многочисленных романов и романизированных биографий, как Андре Моруа. Между тем его вклад в изучение американской культуры и ознакомление с ней широкой французской публики, равно как и американцев с богатейшей культурой Франции, поистине неоценим. Это прежде всего выпущенные в США издательством “Мэзон Франсез” книги: “Трагедия во Франции” (1940) - яркое свидетельство очевидца о начальном этапе второй мировой войны, “Мемуары” в двух томах (1943), “Американские этюды” (1945), где, в частности, помещена его рецензия на одно из лучших научных изданий классического труда Токвиля “О демократии в Америке” на языке оригинала (1945). Во Франции после возвращения на родину в июле 1946 г., были опубликованы: “Американский дневник” (1946), в котором подробно описано его пребывание в США с января по середину июля 1946 г., содержатся интересные наблюдения об американской общественной и политической жизни того времени, в частности подробная оценка книги профессора Гарвардского университета, талантливого русского ученого Питирима Сорокина “Кризис нашего времени” (1946); “История американского народа” в двух томах - прекрасная научно-популярная работа; “Параллельная история США и СССР, 1917-1960” в четырех томах, подготовленная совместно с Луи Арагоном, где Моруа, помимо собственно истории США (т. 1.), основанной на тщательном изучении многочисленных источников, опубликовал записи бесед с видными американскими политическими и общественными деятелями (т. 4); наконец, французское расширенное издание “Мемуаров” (1970), в которое помимо двух частей, напечатанных ранее в Америке, вошли две новые, существенно дополняющие американский период его биографии, в особенности третья часть под красноречивым заголовком “Годы невзгод”.

Во время его первого знакомства с Америкой в 1931 г., вспоминает Моруа, он очень полюбил университет Принстон, в котором читал лекции по французской литературе, и вернулся из Соединенных Штатов уверенный в том, что французский писатель, говорящий по-английски, должен поддерживать духовную связь между Францией и Америкой. Этого принципа он неукоснительно придерживался на протяжении всей своей долгой и плодотворной жизни. В феврале 1939 г. Моруа снова должен был поехать в США, чтобы совершить лекционное турне по всей стране, однако эту поездку удалось осуществить только в середине лета 1940 г. Американцы в то время, вспоминает писатель, были больше озабочены президентскими выборами 1940 г., чем ухудшающейся европейской ситуацией. Он был свидетелем того, как организация “America First Committee” (Америка прежде всего) проводила яростную агитационную кампанию против избрания президентом Ф.Д. Рузвельта и вмешательства в европейские дела. Этот комитет включал как откровенных пронацистов, враждебных президенту промышленников, изоляционистов, настроенных антианглийски ирландцев, немцев, итальянцев, так и людей доброй воли, пацифистов, или, как он их называл, “апостолов ненасилия”. Именно тогда Моруа был представлен в Белом доме президенту Рузвельту и сразу же включился в активную антивоенную деятельность, спешно написав несколько статей, которые в августе 1940 г. были опубликованы как книга “Трагедия во Франции” .

Многочисленные выступления Моруа в разных штатах сочетались с работой в Публичной библиотеке Нью-Йорка, где он собирал материал для книги “История Соединенных Штатов”, публиковал многочисленные статьи в двух франкоязычных газетах Нью-Йорка - “Pour la victoire” и “France-Amerique”. Издательство “Мэзон франсез” выпустило его роман “Земля обетованная”. В своих выступлениях писатель много говорил об “общем наследии нашей цивилизации”, созданной одновременно на основе греческой мудрости, римского права и христианской религии . То, что Токвиль называл Республикой в США, рассуждал Моруа в сборнике “Американские этюды, - это царство большинства, но оно не всемогуще, над ним стоят: в моральном плане - человечность, справедливость, разум, в политическом плане - завоеванные права, и большинство граждан США признает эти два барьера. Во включенной в названный сборник статье “Три вида секретного оружия Соединенных Штатов”, которыми Моруа считал свободу, научную организацию производства и американский идеализм, он писал следующее: “Америка хорошо знает, что в человеческой породе нет ничего идиллического, что первую роль в ней играют цинизм, эгоизм и жестокость, но она верит в то, что чистосердечность, доброжелательность и свободно уважаемые добровольные обязательства тоже являются реальностью”. Американцы верят, что идея может в определенной мере моделировать общество. У них есть подобный опыт: в 1776 г. группа американцев решила организовать республику свободных и равных перед законом людей. Ничего подобного тогда на земле не существовало. Сейчас же это самая могущественная страна мира .

В речи по случаю окончания семестра в Канзасском университете в 1946 г. Моруа говорил о необходимости защищать “западную цивилизацию”: “...американцы, на вас возложен большой долг, поскольку теперь вы стали одной из двух самых могущественных наций на земле... Прощай, Америка - последняя и наилучшая надежда нашей Земли, хранительница гуманного наследия...” Писатель покинул Нью-Йорк 19 июля 1946 г., но он не утратил интереса к Америке и в последующие годы постоянно обращался к своему американскому опыту. Так, в предисловии к двухтомной “Истории американского народа”, опубликованной в Париже в 1955-1956 гг., Моруа отмечал в факсимильно воспроизведенном рукописном тексте: “В этой истории американского народа я стремился дать французскому читателю очерк развития цивилизации и политической системы”, существенно отличных от привычных для европейцев образцов . Промышленная революция, отмечал он, в данном случае как историк и философ, обогатила американскую нацию, однако после окончания второй мировой войны в США наблюдаются определенные симптомы нарастающей психологической разобщенности и тревожной неуверенности в завтрашнем дне. Хотя эти неврозы не так многочисленны, как об этом пишут романисты, однако они в меньшей степени присущи Европе, чем Америке; американцы первого и второго поколения, отрезанные от своей цивилизации, чувствуют себя лишенными какой-либо привязанности и поддержки .

Еще в 1945 г. Моруа отмечал, что история не может быть точной наукой, ибо в ход ее вмешиваются непредвиденные факторы, способные существенно повлиять на ход событий . Так, несмотря на Ялту и Тегеран, подчеркивал писатель, Сталин оставался подозрителен в отношении капиталистических стран, особенно США. И это особенно огорчало Моруа, поскольку к концу войны стало очевидно, что земной шар стремится к разделению на два лагеря, один руководимый славянами, другой - англосаксами . В 1958 г., когда Моруа выступал с циклом лекций в США, американо-французские отношения тоже ухудшились. Писатель глубоко переживал наблюдаемые явления и стремился хоть в какой-то мере способствовать взаимопониманию между народами. Именно тогда он согласился стать президентом общества “Франция - Соединенные Штаты”. Находясь в Америке, он с этой же целью настойчиво собирал материал для задуманной им вместе с Луи Арагоном “Параллельной истории Соединенных Штатов и СССР”. “По правде говоря, - писал он впоследствии, - нам не удалось установить вполне убедительного параллелизма” . Тем не менее такое издание сыграло большую роль не только для знакомства французской публики с историей столь непохожих стран, но и для преодоления определенных предрассудков среди населения в каждой из них.

В четвертом томе этого издания были помещены интервью Моруа с видными общественными и научными деятелями Америки, которые представляют интерес как специфический источник восприятия и само восприятия Америки в конце 50-х годов нашего столетия. Так, на вопрос Моруа, “в какой степени прошлое определило контуры настоящего”, американский писатель, специалист по истории американской культуры в Гарвардском университете Говард Мэмфорд Джоунс высказался следующим образом:

“Настоящее кажется мне очень отличным от прошлого. Американец времен Эмерсона был прежде всего индивидуумом, человеком с душой. Большинство же наших современников безлики как цифры. У каждого есть свой номер телефона... номер водительских прав... номер страхового свидетельства... Американец 1840 г. безгранично верил в будущее. Американская демократия, думал он, должна была покорить весь мир не силой, а примером. Современный же американец дезориентирован, поражен несоответствием между тем, чему его учили в школе, и фактами, которые он наблюдает в реальном мире” .

Однако американцы продолжают верить в демократию для своей собственной страны, настаивал Моруа, на что его собеседник резонно отвечал: “...демократический процесс не функционирует больше достаточно хорошо в масштабах всей страны. Много избирателей, около 40%, отказываются голосовать”. На вопрос Моруа, почему так происходит, Г.М. Джоунс делится с ним такими соображениями:

“Частично из-за безразличия... частично из-за отсутствия информации. Конечно, у них есть возможность получать ее из газет, радио, телевидения, но они им не доверяют. У них сложилось впечатление, что обсуждаемые вопросы выше их понимания. Это очень опасное чувство, ибо его дальнейшее распространение означало бы конец демократии” .

На вопрос Моруа о судьбе пуританской традиции, американский писатель дает достаточно исчерпывающий ответ:

“...если Вы говорите о традиционной морали средних классов, буржуазных добродетелях, сексуальном лицемерии, то, кроме самых консервативных районов страны, это отошло в прошлое... Если же Вы имеете в виду теологический пуританизм XVII в., кальвинизм, то совершенно верно, что к 1930 г. у нас возник неокальвинизм, в соответствии с которым ответственность индивидуальной души перед Богом представляется чрезвычайно животворной идеей” .

В разговоре с другим известным американцем, авторитетным специалистом по Америке, директором журнала “American Heritage” Брюсом Каттоном Моруа высказал следующее предположение: “Иногда у меня возникает впечатление, что вы, американцы, считаете себя ответственными за моральное состояние всего мира”, на что его собеседник ответил:

“Да, к сожалению, это именно так... И это не только религиозное чувство, оно тесно связано с нашим прошлым. С самого начала народ нашей страны, не отдавая в этом отчета, испытывал чувство миссии, выраженное в идее, что, основывая нашу демократию, мы открывали дорогу к свободе и были в своем роде призваны руководить другими на этом пути. Я думаю, что средний американец чувствителен к этой идее до сих пор” .

А разве “не добродетелью этой ответственности руководствовались вы при защите доктрины Монро”, - допытывается пытливый французский литератор, вынуждая своего собеседника на достаточно откровенный ответ:

«Вся эта проблема “моральной ответственности” является малопонятной. Возьмите случай с нашим первым вторжением на Кубу в период испано-американской войны 1898 г. Я уверен, что подавляющее число американцев восприняло эту войну как средство нанести решающий удар в борьбе за свободу. Мы полагали, что, делая это, сбрасываем оковы с кубинцев, но в то же время мы, конечно же, открывали новый рынок для экспорта наших товаров. Короче говоря, мы поступали так, как действовала бы любая империалистическая страна, но с уверенностью, что делаем это по моральным соображениям» .

На вопрос Моруа о том, что же осталось в американском национальном характере от легендарного духа первооткрывателей, пионеров, именитый американец тоже ответил с исчерпывающей прямотой:

“Парадокс состоит в том, что пионер - это одновременно и суровый индивидуалист, и человек, готовый трудится вместе с другими. По моему мнению, такой смешанный тип существует до сих пор, равно как и уверенность в том, что мир пластичен и ему можно придавать любую форму. Поэтому американскому духу присуще чувство того, что можно сделать все что угодно из нашей страны, из наших союзников, из человеческого общества. Именно к этому чувству призывал Джон Кеннеди, когда в период своей избирательной кампании он говорил о новой границе. Этот термин сохраняет свою магическую власть” .

Таков был вклад замечательного французского писателя, который, как никто другой из его предшественников, за исключением разве что А. Зигфрида, воплощал в своем художественном и публицистическом творчестве традиции европейского гуманизма. В отличие от остальных французских исследователей, путешественников, писателей и публицистов в его восприятии Америки гораздо больше позитивного, чем негативного. Такая позиция Моруа была обусловлена иным временем, другой эпохой, которая диктовала, по его мнению, терпимость и защиту идеалов гуманизма, вот почему он стремился к сближению столь разных народов и стран, как США и Россия, прекрасно понимая, что от взаимоотношений между ними зависела и судьба самой европейской цивилизации и будущее всего мира.

Американская тематика так или иначе нашла свое отражение в творчестве таких разных по своим философско-эстетическим, литературным и политическим взглядам французских писателей, как Ромен Роллан, Луи-Фердинанд Селин или Жорж Дюамель. Точно так же, как и в случае с Жюльеном Грином или Андре Моруа, нас интересует не сами художественные произведения как таковые, а прежде всего то, в какой степени в их творчестве проявился интерес к Соединенным Штатам. И не столь важно даже, каким было их отношение к этой стране - позитивным или негативным. Уже сам факт внимания к США говорит о многом. Так, в своей публицистике 20-30-х годов Р. Роллан высказал много интересных, подчас поистине провидческих мыслей и соображений о Соединенных Штатах, сохранивших свою актуальность и поныне. Вот, например, его высказывания об американском национальном характере, датированные сентябрем 1926 г.:

“Англосаксонский характер Америки - сильный и гордый, цельный в своих склонностях и принципах, решительный и негибкий. Он отличается странным, поражающим всех нас, европейцев, неумением понимать образ мыслей других рас, неумением вникать в их психологию и внутреннюю жизнь, почувствовать их душу, их потребности, как свои собственные. Американец считает, будто бы все, что правильно, что хорошо для него, должно быть так же правильно и хорошо для всех других народов земного шара; а если народы с этим не согласны, то ошибаются, мол, они, - Америка якобы имеет право навязывать им свое мнение в интересах всего мира и в их собственных интересах. Подобные взгляды порождают стремление к завоеванию мира, прикрытое фальшивым морализированием, которое (быть может бессознательно) восходит к алчному животному инстинкту власти над другими народами.

Это чрезвычайно опасно. Если уж Соединенные Штаты считают себя призванными воздействовать на мир, то тем больше они обязаны понимать подлинную сущность, подлинные потребности, подлинные идеалы других народов земного шара, ибо долг сильного помочь менее сильному самоопределиться, а не угнетать его, вынуждая лгать собственной душе. Было бы катастрофой для всего человечества, если бы какая-либо одна раса, один народ, одно государство, как бы значительны они ни были, попытались навязать великолепному разнообразию вселенной прямолинейное и скучное однообразие своей собственной индивидуальности” .

Подобно многим своим современникам, французский писатель был поражен казнью на электрическом стуле двух рабочих итальянского происхождения Сакко и Ванцетти, произошедшей 23 августа 1927 г. (шесть лет спустя после вынесения приговора) и немедленно, на следующий же день, осудил этот постыдный для цивилизованной страны факт. Больше всего в этой драме его поразило то, что ни один из видных политических или общественных деятелей США не выступил в защиту человечности. С этого момента, заявил Роллан, народы Европы и Соединенные Штаты “находятся в состоянии моральной войны”, которая через десять, двадцать, пятьдесят или сто лет проявится в действии . Роллану присущи как негативные, так и позитивные оценки в отношении США. С одной стороны, в начале 30-х годов он осудил “особо зверские формы” социального кризиса в Америке, где “бактерии европейского хаоса... обрели чудовищно благоприятную среду для размножения” и имеет место “двойной гнет - эксплуатация масс и порабощение разума”; с другой же стороны, он в своих ранних заявлениях 1916-1917 гг. призывал американских писателей, свободных от традиций и вековых предрассудков, поддержать гаснущий светильник свободы, сохранить и расширить ее завоевания, защитить “свободу политическую и свободу интеллектуальную” .

Уделил внимание Америке и такой неоднозначный, в свое время скандальный писатель, как Луи-Фердинанд Селин, лишь совсем недавно ставший доступным читающей публике России. В романе “Путешествие на край ночи”, изданном во Франции в 1932 г., глазами главного героя Бардамю, приехавшего в Соединенные Штаты в качестве нелегального иммигранта, показана гротескная, аллегорическая, подчас доведенная до абсурда жизнь в Америке первой трети XX столетия, где все подчинено коммерции. Герой романа воспринимает Нью-Йорк как “жестокий до ужаса” город, подавляющий человека своей звуковой агрессией: “Рядом проходила надземка. Поезда, набитые дрожащим человеческим фаршем, мчались между двумя улицами, прядая от квартала к кварталу сумасшедшего города”. Не лучше его впечатления и от Детройта: “...приземистые застекленные корпуса, этакие нескончаемые клетки для мух, где двигались люди, но двигались еле-еле, словно с трудом отбиваясь от чего-то немыслимого. Это и есть Форд?” Таково восприятие конвейера, изобретенного для облегчения труда человека, а на деле дегуманизирующего его своим однообразием и оглушающим шумом. “Форд хорош тем, - поясняет герою старый иммигрант из России, - что тут берут на работу кого попало, не разбираясь” .

Разочарованный возрастающей разобщенностью людей в довоенной Европе, герой Селина надеялся обрести душевное спокойствие в Новом Свете, “но в американском муравейнике отчужденность от всех грозила принять еще более удручающие формы” . И он невольно задает себе следующий вопрос, остающийся без ответа:

“Может быть, эти нагромождения коммерческих структур, разгороженных бесчисленными переборками и похожих на соты, по-иному, чем на меня, действуют на тех, кто к ним привык? Может быть, этот застывший поток и дает им чувство уверенности, но для меня он был лишь отвратительной машиной принуждения...”

В своем неприятии американских реалий автор романа доходит до грубых, порой вульгарных сравнений, вполне справедливо шокировавших добропорядочную публику того времени: “Вот мы тебе сейчас расскажем, что такое американцы. У них так: каждый либо уже миллионер, либо падла” . Даже то, как американцы проводят свободное время, вызывает у героя Селина негодование: “За два года, проведенных там, он не слишком глубоко врос в жизнь американцев, но его все-таки трогала их музыка, которая помогает им в попытках сбросить с себя груз мучительной привычки каждый день делать одно и то же, позволяет вприпляс идти по жизни, лишенной смысла” .

Обращался к Америке в своем творчестве и такой известный писатель, как Жорж Дюамель, член Французской Академии с 1935 г. Поклонник Ромена Роллана, он так же, как и тот, протестовал против войны и пришествия “машинизма”. Подлинная цивилизация, согласно Дю- амелю, возможна только “в сердце человека”. Один из его ранних рассказов так и назывался “Цивилизация” (1918). Во время своих многочисленных путешествий, в том числе в Москву в 1920-х годах , он неустанно пропагандировал близкие ему идеи пацифизма, “царства сердца”, “отказа от механической цивилизации”. После длительного путешествия в Соединенные Штаты Дюамель под впечатлением увиденного вскоре опубликовал роман “Сцены из будущей жизни” - своего рода сатиру на американский образ жизни, где, как и в его последующей книге “Гуманизм и автомат”, подверг резкой критике “злоупотребления материальной цивилизации”, которая, по его мнению, буквально уродовала тело и душу его современников. Будучи противником каких-либо революционных потрясений, Дюамель видел решение проблем своего времени в “мудрости” и приверженности “французским традициям”, что придавало его гуманизму некую ограниченность и абстрактность. В 1940—1950-х годах он написал пять книг воспоминаний, объединенных впоследствии в книгу “Освещение моей жизни”, в которой большое внимание уделено и проблемам современной цивилизации, оцениваемой с точки зрения писателя-гуманиста .

И наконец, следует признать большой вклад в осмысление Америки, который внес крупнейший католический мыслитель XX в. фило- соф-неотомист Жак Маритен, обзором американского периода в творчестве которого и завершается данная статья. Он родился в 1882 г. в Париже в протестантской семье. Судьба Маритена сложилась так, что значительная часть его преподавательской и научной деятельности была связана с США. Свои первые лекции в Новом Свете он начал читать в 1933 г. в Институте средневековых исследований в Торонто (Канада), затем преподавал в различных американских университетах: Колумбийском, Чикагском, Принстонском, Нотр-Дам; с 1945 по 1948 г. был послом Франции в Ватикане, затем на протяжении 12 лет, вплоть до 1960 г., постоянно жил в Соединенных Штатах, работая в Принстонском университете. В творчестве Маритена особенно интересен американский период (1940-1945 гг. и 1948-1960 гг.), когда он на протяжении 17 лет постоянно находился в США, что не могло не отразится в его произведениях этого времени.

Еще в феврале 1939 г., выступая в Париже с лекцией “Сумерки цивилизации”, опубликованной впоследствии в Канаде и США отдельными брошюрами, Маритен развил свой основной тезис о том, что кризис, переживаемый тогда Западом, являлся продуктом четырех столетий развития рационализма и антропоцентрического гуманизма и выйти из него можно только путем возврата к христианскому порядку вещей . Эта работа пользовалась большой популярностью в США, в частности, видный американский журналист и политический обозреватель Уолтер Липпман в письме к Маритену от 6 мая 1939 г. так охарактеризовал ее: ‘‘Я читаю ее, как и все, что Вы пишите, с глубоким интересом и чувством возрастающего просвещения” .

Выход из кризиса западной цивилизации Маритен видел не в возвращении к средневековью, а в поступательном движении по пути создания нового христианского строя, аналогичного средневековому времени лишь по своей духовной и философской ориентации. Он делал различие между христианством как религией, основанной на вечных истинах, открытых человеку Богом, и христианским порядком или строем как особой формой секулярной культуры, подверженной изменениям. Цивилизация сможет стать христианской только в том случае, полагал французский мыслитель, если основные принципы и ориентации ее развития станут вытекать из неизменных супратемпоральных (надвре- менных) доктрин христианства. Только тогда в институтах и политических структурах общества смогут реализоваться такие, имеющие христианский источник, демократические принципы, как уважение прав личности, свобода совести, равенство всех людей перед законом. Таков конкретный исторический идеал, считал Маритен. Путь к нему труден и долог, и начаться он должен в духовной сфере, ибо новая христианская цивилизация - это прежде всего “пульсация Духа Святого в общественной жизни” .

Конкретизируя свое видение этой новой христианской цивилизации, Маритен в конце 50-х годов пришел к убеждению, что США - это именно та страна, где, возможно, более чем в каком-либо другом месте на земле сложились условия для ее реализации . Особенно ярко это видение США проявилось в книге “Размышления об Америке” (1957). Уже само ее название достаточно показательно: это ни философская или публицистическая работа, она скорее сродни тургеневским “Литературным и житейским воспоминаниям” (1880), своего рода философские и житейские раздумья. И здесь, конечно же, важно мнение самого автора о том, что кроме чисто научного систематического исследования справедлив и совершенно иной личностный подход к изучению страны, основанный на пережитом опыте. Наши мысли о стране и народе восходят к знанию индивидуума, единичного человека, важнейшей составной части такой громадной коллективной личности, как народ с его историей, обычаями, общим психическим складом, призванием, мечтами и иллюзиями .

Как не поверхностны первые впечатления, а именно они подчас бывают самыми верными, неподверженными посторонним влияниям. Для Маритена, начавшего свое знакомство с США в 1933 г., таким впечатлением стало наблюдение острого контраста между духом американского народа и структурой или ритуалом промышленной цивилизации, импортированной в Америку из Европы. Ее внутренняя логика, основанная на плодовитости денег и примате индивидуальной прибыли, была повсюду материалистической и бесчеловечной. Но, странный парадокс, народ, живущий в этой структуре, вопреки ей сохранил свою душу: он любил свободу и человечность, верил в значение этических норм, был миролюбив, чистосердечен и наименее материалистичен из всех народов индустриального общества. И это был не просто контраст, а состояние напряженности, скрытый конфликт. Каков же будет результат такого конфликта, задавался вопросом французский философ и так отвечал на него: духу народа постепенно удалось сломать логику структуры, иными словами, совершенно бессистемное, прагматичное жизненное давление американского народа и его души на структуру современной индустриальной цивилизации и привело к внутренней трансформации промышленного порядка, вышедшего таким образом за рамки капитализма. В результате американский народ, почти не сознавая этого, реально способствовал созданию новой фазы в современной цивилизации .

Первый контакт европейца с Америкой вызывает чувство опьянен- ности свободой, как если бы старое историческое наследие перестало существовать. Быть свободным от истории, от груза прошлого - это всего лишь большая иллюзия, считал Маритен, тем не менее Америка полностью обращена к будущему, а не к прошлому, что, без сомнения, является одним из важных показателей величия этой страны. В противовес приверженцам марксистской философии американцев интересует не будущая мессианская свобода человечества и не стремление стать хозяевами исторической необходимости, а современная свобода человека. “Со временем я все более понимал грандиозность человеческих усилий, употребленных для создания в течение двух веков нового мира... достойного свободных людей, и учреждения реальной и подлинно оригинальной цивилизации, способной удивлять, восхищать и соблазнять людские сердца” , - таков важнейший вывод Маритена.

Правда, другой тезис философа о том, что американцы являются наименее материалистическим из всех современных народов, достигших индустриальной эры , выглядит несколько претенциозно и во всяком случае спорен. Так, например, его соотечественник Макс Леклерк на основе личных наблюдений в конце XIX в. пришел к совершенно иному выводу: “К несчастью это общество основано на эгоизме, доведенном до параксизма - богатство как увенчание всей карьеры. Этот дух наживы царит повсюду. У американского народа отсутствуют идеалы более возвышенные, нежели богатство и материальное благополучие” .

Более справедливы рассуждения Маритена о подлинных характеристиках американского народа: его великодушии, доброй воле и чувстве человеческого сотрудничества. Америка не эгоистична, хотя в ней есть эгоисты, есть там алчные и жадные индивидуумы, но нет скупости американского духа. По мнению Маритена, средний европеец также заботится о деньгах, как и средний американец, но первый привык ассоциировать деньги с жадностью, тогда как второй заботится о деньгах открыто, рассматривая их как средства, необходимые не для хранения, а для траты с целью увеличения личной свободы и улучшения условий своей жизни. Кроме того, американцы охотно тратят деньги с благотворительной целью, именно поэтому крупные американские фонды, порожденные частной инициативой, являются одним из самых почетных и плодотворных институтов современной цивилизации.

Идея денежных пожертвований на общественные нужды, восходящая еще к античным Греции и Риму, играет, по мнению Маритена, важную роль в американском сознании. “Я никогда не забуду, - вспоминает он, - работу комитетов помощи европейским интеллигентам, свидетелем чему являлся во время войны, благодаря чему удалось спасти от гитлеровских преследований стольких людей и дать им возможность приехать в США” . В тот трагический для Европы момент истории Маритен не только занимался своей профессиональной деятельностью, но и активно участвовал в общественной жизни в среде многочисленных европейских эмигрантов, вынужденных найти временное убежище в Соединенных Штатах от преследования фашизма. Он был одним из авторов знаменательного документа той эпохи под названием “Перед лицом мирового кризиса” (Манифест европейских католиков, временно пребывающих в Америке), подписанного 43-я представителями различных стран Европы, среди которых, помимо самого Маритена, была его жена Раиса Маритен, урожденная Уманцева, и дочь последнего посла дореволюционной России во Франции, личный секретарь русского философа Н.А. Бердяева Е.А. Извольская . Этот яркий антифашистский документ был опубликован 18 мая 1942 г. в самый разгар второй мировой войны созданным на пожертвования американцев издательством “Мэзон франсез”, в котором за годы войны вышли книги Маритена, Моруа и других видных представителей европейской интеллигенции того времени.

Среди других фундаментальных ценностей американской цивилизации Маритен выделяет такие черты, как склонность к свободной дискуссии, право иметь отличное от общепринятого мнение и жажда знаний, не только для практического приложения, но и как жизненная необходимость для духа, особенно среди молодежи . Особое внимание он обращает на такие черты американцев, как сердечность, доброжелательность и вежливость. В Европе “быть добрым” означает “быть наивным”, в Америке же, напротив, приоритет в шкале ценностей принадлежит доброте: быть человеком, на которого можно рассчитывать, иметь добрую волю, обладать способностью к преданности, оказанию помощи ближнему. Именно отсюда, по мнению философа, происходит эта вежливость, открытость американского сердца, что так поражает иностранных наблюдателей .

Желание сделать жизнь терпимой - одна из важных характеристик среднего американца, и ничто не символизирует это лучше, считал Маритен, чем знаменитая американская улыбка. Вы постоянно видите на улицах городов улыбающиеся лица. Фраза “take it easy” стала стереотипом Америки. Летом 1940 г. расстроенный только что полученными известиями об оккупации Франции немецкими войсками, он зашел позавтракать в небольшой ресторан в Вашингтоне, и незнакомая официантка одарила его самой сладкой анонимной улыбкой. «Я прекрасно понимал, - вспоминает философ, - что это чистая иллюзия, нечто ирреальное, подобно “улыбке исчезнувшего кота” ...однако тут же почувствовал себя умиротворенным... внезапно осознал значение данного символа... был поражен элементарным и глубоко укоренившимся чувством... человеческого братства, которое существует в стране и скрыто за такой улыбкой... На заднем плане безымянной американской улыбки существует чувство евангельского происхождения - сочувствие к человеку, желание сделать для него жизнь более терпимой» . Маритен особенно подчеркивает фундаментальную роль иммиграции, благодаря которой милосердие, сострадание и чувство ответственности по отношению к несчастным укрепилось в коллективной психике американцев .

Популярный образ янки, имеющего самый большой автомобиль или руководящего самой крупной компанией, полностью обманчив, считает Маритен, который, напротив, был поражен скромностью американцев и их уважением к мнениям экспертов. У типичного американца нет ответов на все вопросы, и он способен искренно признать “я не знаю”. Существует даже антипатия к самоуверенным людям. Согласно Маритену, американская скромность - это не только большая моральная добродетель, но и динамичное качество значительной эффективности. Истоки ее коренятся в неосознанном чувстве сложности вещей, флюидности жизни, которая ускользает от наших концепций, и в многообразии аспектов реальности, делающим наши суждения ненадежными. Отсюда - особая американская осмотрительность перед тем, как принять решение или сформулировать заключение, что так поражает иностранцев; медлительность в процессе подготовки сочетается с крайней смелостью и быстротой в исполнении . Поистине, долго думают, да быстро делают.

Маритен усматривает излишнюю скромность в отсутствии у американцев каких-либо идей о том, какое же общество те строят и какова его конечная цель. Наблюдающееся в США общее недоверие к идеологии проистекает именно из-за этой скромности, а не из чистого эмпиризма. Однако такое недоверие к идеологии способно подтолкнуть людей к эмпиризму, ко всеобщей боязни идей, что нанесло бы огромный ущерб интеллектуальной созидательности, в частности фундаментальной науке .

В течение первой половины XX в. экономический порядок в США, по мнению Маритена, претерпел изменения, позволившие ему выйти за рамки антитезы “капитализм - социализм” и воплотиться в новую оригинальную американскую “систему без системы”. Правда его попытка охарактеризовать такую модель как “экономический гуманизм” несколько идеалистична. Достаточно спорными выглядят и его утверждения о существования в США общества без классов, или об отсутствии там классового мышления, а особенно тезис о том, что Америка - это страна среднего класса, а не буржуазии .

Отвергая стереотип потрясающего долларом “Дяди Сэма” как символа американской цивилизации, философ, наоборот, считает, что в американской шкале ценностей господствует труд, а отнюдь не деньги. Американская цивилизация ставит акцент на достоинство и плодотворность труда, преобразующего материю и природу. Отсюда - примат труда и пренебрежение к отдыху . Последнее, правда, спорно, ибо, по свидетельству уже упоминавшегося Леклерка, американцы конца XIX в. работали упорно и с большим напряжением по 6-8 часов в сутки в течение 8 месяцев в году, а летом много отдыхали, путешествовали и вообще весьма заботились о своем досуге . И это вполне оправдано, ведь сам же Маритен резонно заключает: “Труд, который является фундаментальной необходимостью нашего существования, сам по себе не представляет цели. Мы работаем, чтобы улучшить человеческую жизнь” .

Несмотря на определенную идеализацию американцев и их образа жизни, Маритен отмечает и ряд уязвимых моментов в психическом складе этой нации. Таковы и их неуемное желание понравиться иностранцам, чтобы Америку и американцев любили все; и отсутствие у них прочных корней в прошлом; и своего рода внутренняя незащищенность, замаскированная усиленным оптимизмом; и, наконец, потребность в естественной среде, дабы быть самим собой - своеобразная американская почвенность. “Я не очень верю, - признается философ, - в этот лучащийся оптимизм, к которому социальная этикетка обязывает американцев” .

В еще большей степени скептицизм Маритена проявился в специальном разделе книги, красноречиво озаглавленном “Американские иллюзии”. Прежде всего это сама американская концепция жизни, восходящая к господствовавшей в XVIII в. оптимистической точке зрения на человека и природу, в частности мысли Ж. Ж. Руссо о природной доброте человека. В соответствии с ней все будет хорошо, если только не вмешиваться в природу, как будто бы в последней нет сокрытых корней зла, нет первородного греха, нет нужды в Божественной благодати, вопрошает философ. Как будто человек может достичь своего совершенства чисто естественным путем и восторжествовать над злом благодаря единственному средству - собственной энергии и научным знаниям, как будто он сам себе - Спаситель. Проявляется и иная противоположная тенденция, восходящая к прежнему пуританству. Согласно этой точке зрения природа сама по себе не так уж и хороша, а природа человека и вообще жалка: всего лишь совокупность инстинктов и грубых желаний, которые, сталкиваясь друг с другом, не примиряются моральным сознанием внутри человека, а лишь подавляются извне путем всевозможных социальных табу. Затем следуют иллюзии такого рода, как: культ успеха, когда внешняя удача не подкрепляется внутренним совершенствованием; стремление принимать часть за целое, отдельное благо за всеобщее, склонность американцев считать, что хорошо для них - хорошо для Америки и всего человечества; отрицание идеи иерархии, будь это даже вопрос степени знания, из-за ложно понимаемого равенства; определенное недоверие к интеллектуалам, мыслителям и вообще людям творческих профессий - в отличие от Европы, свидетельствует Маритен, в США мнение художника или писателя имеет меньший вес, чем суждение делового человека; наивность американцев в уверенности, что они подчиняются закону, а не людям; наконец, склонность многих американцев рассматривать брак одновременно как романтическую любовь и как путь полной реализации индивидуальности каждого из партнеров - романтический брак есть большая иллюзия, поясняет философ, а многовековая социальная концепция брака полностью бесчеловечна .

Все эти многочисленные размышления выдающегося французского мыслителя-католика о США середины XX столетия прекрасно иллюстрируют его исходный теоретический и мировоззренческий тезис о том, что любая великая человеческая реальность является амбивалентной, т.е. неразрешимо противоречивой, и даже самые наилучшие реалии и явления таят в себе опасность саморазложения или сопровождаются более или менее серьезными изъянами .

В целом же впечатления Маритена об Америке настолько благоприятны, что позволяют ему говорить об американских уроках по политической и социальной философии. Именно здесь он увидел “демократию как живую реальность” и был поражен отсутствием на улицах американских городов отношений унижения или угодливости, проявлений агрессии или злобы. Средний американец осознает свою свободу и человеческое достоинство, и нигде в мире понятие “политическое общество” не воплощено в жизнь больше, чем в США. Вот почему, по его мнению, из всех существующих демократических режимов американская система наиболее эффективна, хотя и она не совершенна .

И если есть какая-либо одна исключительная черта американской цивилизации, которая произвела на Маритена самое сильное впечатление, то это, безусловно, ее глубоко христианская сущность. Еще в 1951г. в книге “Человек и государство” он охарактеризовал американскую конституцию как “замечательный христианский мирской документ, окрашенный философией того времени, отвергавшей идею общества без Бога и всякой религиозной Веры . В своих раздумьях об Америке французский философ развил эту мысль дальше в следующих знаменательных словах: “Отцы-основатели не были ни метафизиками, ни теологами, но их мировоззрение и политическая философия, их понимание естественного закона и прав человека были пропитаны концепциями, выработанными христианским разумом и поддержанными непоколебимым религиозным чувством . Именно это и дало основание замечательному мыслителю нашего времени высказать предположение о том, что, если новая христианская цивилизация возникнет когда-либо в человеческой истории, то это произойдет непременно на американской земле.

* * *

Французский писатель и общественный деятель Франсуа Рене де Шатобриан положил начало длительной традиции восприятия Америки во Франции, продолжателями которой стали его хорошо и малоизвестные соотечественники Константен Вольне, Алексис де Токвиль, Мишель Шевалье, Максимилиан Леклерк, Андре Зигфрид, Андре Моруа и Жак Маритен. Влияние Америки в той или иной мере отразилось в творчестве таких всемирно известных французских писателей, как Стендаль, А. де Виньи, В. Гюго, Ж. Верн, Р. Роллан, Ж. Грин, и многих других, вклад которых в раскрытие сущности американскую цивилизации еще предстоит выявить и оценить. Американская проблематика была, конечно, очень популярна во Франции и до них. Достаточно упомянуть имена таких выдающихся исследователей, как Жозеф Франсуа

Лафито или Франсуа Ксавье де Шарлевуа, но они знали и описывали иную, колониальную Америку, большую часть которой в XVII-XVIII вв. составляли обширные североамериканские владения Франции - Канада, Акадия и Луизиана, тогда как, начиная с Шатобриана, осмыслению подверглось уже само недавно возникшее в Новом Свете государство - Соединенные Штаты Америки. Все они, несомненно, не только внесли крупный вклад в изучение США и распространение знаний об Америке среди просвещенной публики своего времени как во Франции, так и в других странах Европы, а также в России, где французский язык и французская литература традиционно пользовались большой популярностью, но и оставили бесценные источники непосредственного восприятия Америки, ее жителей, ее ценностей и институтов, словом всего того, что принято называть цивилизацией, в данном случае совершенно новой американской цивилизации.

Американская цивилизация как исторический феномен. Восприятие США в американской, западноевропейской и русской общественной мысли. - М.: Наука, 2001. - 495 с