ВЫСПРЕННЯЯ РЕЧЬ: ПОЛУ-ПРАВДА ИЛИ ПОЛУ-ЛОЖЬ?

В такую экспансивную эпоху привычные грани — между действительностью и вымыслом, между существующим и желательным, между настоящим и будущим — уже не могут играть прежнюю роль. Слово «tall» в Англии давно означало либо просто «high» (высокий), либо «lofty» (возвышенный), и в этом смысле «tall talk» считался бы противоположностью «small talk» (обыденная речь). В Америке же слово «tall» (высокий или возвышенный) имеет еще и такие значения, как «unusual» (необычный), «гетагсаЫе» (удивительный) или «extravagant» (экстравагантный). И в этом особенность американского языка. Язык не стал бы американским, если бы не обладал достаточной гибкостью, чтобы описать необычное как общепринятое, а экстравагантное — будто оно не выходит из привычных границ. Причуды американской жизни и несоответствие традиционным языковым нормам сделали «tall talk» такой же необходимой принадлежностью этого экспансивного века, как килевая лодка или крытый фургон.

«Tall talk» передавал детали хорошо знакомого. Он стирал грани между реальностью и вымыслом. Доступный и необходимый всем

Назвать «tall talk» просто языком преувеличений было бы неточно. Этот язык стал необходим, поскольку понятие преувеличения в Старом Свете оказалось неадекватным самому себе. Позднее он приобрел исключительную популярность в литературе для передачи того, что мы называем потоком сознания, необходимым «для описания эмоциональной и интеллектуальной реакции персонажей на внешние события, а не самих этих событий». Удивительно, но как язык рекламы XX века, так и «tall talk» не был ни языком правды, ни языком лжи, а языком дурной помпезности. Было бы также неправильно назвать «tall talk» юмором Запада. Он не принадлежал исключительно Западу и не был только юмором. Его особое значение состояло в его неопределенности: был ли это юмор или нет?

Врач и журналист Томас Лоу Николс, который родился и вырос в Новой Англии, жил и работал в северной части штата Нью Йорк и в 1850х годах в Огайо и долине Миссисипи выступал за свободную любовь и потакание всем прихотям человеческого организма, так описал «tall talk»:

Язык, как и страна, содержит в себе определенную степень свободы и величия. Человек с Запада «спит так крепко, что только землетрясение может его разбудить». Он в «довольно серьезной опасности», «ктото на него катит бочку, как Миссури катит свои волны на песчаную косу». Он «спятил». Он «костерит всех проклятых паразитов», вечно «попадает в переделку» и утверждает, что «это все байки». История «пахнет довольно подозрительно». Он говорит: «Медведя я — одним махом». Он говорит, что жалостливый рассказ погружается в его душу, как «в Миссисипи погружается судно, получившее пробоину от коряги». Он «хохочет, как хохочет гиена над мертвым ниггером». Он «сокрушит забор на своем пути, как падающее дерево паутину». Он «все доводит до конца». Он выращивает «еще то зерно» и живет там, где «навалом препятствий»... Человек с ЮгоЗапада, рожденный в старом Кентукки, он вырос на Миссисипи, обожает бары и хорош в схватке с пумой. Он «перекричит гром, выпьет Миссисипи», полагает, что уж онто «парень — то, что надо», и что те, кого он не любит, «не стоят и гроша ломаного». Он рассказывает о «том слабаке, которому надо прислониться к дереву, чтобы как следует выругаться». Он «несгибаем, как топор мясника». Он «бахвалится» и «важничает, как пароход»...

Американский юмор в основном состоит из преувеличений и странных, причудливых выражений. Многое из того, что кажется забавным английскому читателю, на самом деле исполнено самого серьезного смысла. Человек, который говорит о себе, что он «обалденно невоздержан» («squandering about permiscuos»), ни на минуту не задумывается о.том, что это выражение смешное. Когда он хвастает, что его сестра «крутит самый чертовский угол в старом Кентукки», то это значит, что она просто хорошо танцует. Чтобы молниеносно ускользнуть, надо, как говорят к западу от Миссисипи, «смыться быстрее смазанной молнии».

В некоторых из наиболее колоритных и допускающих цитирование примерах преувеличения достигают колоссальных размеров. В 1840 году Рид Торнтон поместил на страницах флоридской газеты описание «tall talk», ставшее впоследствии знаменитым:

Когда мы проходили мимо здания суда, шутник с Севера шести футов ростом разразился следующей тирадой:

«Это я, и это точно! Билли Землетрясение, эсквайр, повсюду от северного рукава Грязного Потока меня зовут Маленький Билли... Может, вы не знаете, кто такой Маленький Билли? Я вам скажу. Я бедный человек, это точно, и от меня отдает мокрой псиной, но меня не одолеть. Это я своей улыбкой вывел из равновесия весь зверинец и заставил носатую обезьяну опустить голову и покраснеть. Да! Я тот парень, что протащил эту здоровую посудину вверх по Соленой реке, где такие коряги, что даже рыба не сможет там проплыть, не обдирая башки! — точно, а если кто не верит, пусть сам попробует! А может, кто не слышал, как меня лягнула лошадь и вывихнула оба копыта? Если и это не так, пусть меня разрежут на рыбью наживку. Да! Я то дитя, что отказалось от молока, еще не открыв глазки, и потребовало бутылочку старого доброго зелья! Да! Я маленький купидон! Поговорим о том, как содрать кору с дерева. Для меня это — тьфу: одного взгляда на копыто быка будет достаточно. Да, я из породы выносливых — живу вечно и потом обращаюсь в ствол белого дуба Я то, что надо, я мотор с двумя двигателями и MOiy перегнать, перепрыгнуть, переплыть, прожевать больше табаку и сплюнуть меньше, выпить больше виски и быть трезвее всякого в округе, и если это не заставит их драться (роняет он напоследок с явным отвращением), то ничто не заставит. Пусть меня обожгут в печи, как кирпич, пусть меня разрежут на сапоги, если я поверю, что среди них есть парень, у которого хватит смелости свернуть шею цыпленку!»

На самом деле крикун всего лишь украсил преувеличениями обычную речь (1818).

Не только легендарные, сотрясавшие преисподнюю шутники, но и обычные люди изъяснялись со свойственной им природной живостью.

Общепринятые, заботливо создаваемые американизмы все же обладали конкретностью, если только при этом они не были слишком театральными, чтобы их цитировать, или настолько нелепыми, что вызывали лишь смех. То, что вы делаете, — это не мои похороны (это не мое дело) (1854). Хотите встретиться с музыкой? (Хотите иметь неприятности?) (1850). По какому вопросу ты предпочитаешь сидеть на заборе? (По какому вопросу ты займешь выжидательную позицию?) (1854). Берегись человека с хрустящим картофелем на плече (1840; 1950), его гнев не испарится (1854) (Берегись человека, который чувствует себя обделенным судьбой, его гнев не иссякнет). Он может соскочить с рукоятки (вспылить, рассердиться) (1825). Держи жесткой верхнюю губу (Сохраняй хладнокровие) (1815). Постарайся выяснить, не в сговоре ли он (1829) с кемлибо, кто знает, как сбить с ног и как измотать силы своего противника (1857; 1827; 1834). Если он возьмется за дело, то можешь считать себя конченым (1847), он заставит летать мех (1804) и в конце концов выколотит из тебя все пятна (1861) (Если он за тебя возьмется, то можешь считать себя покойником, из тебя полетят пух и перья и в конце концов он во всем обставит тебя). Не позволяй ему увиливать от вопроса (1846). Не бойся уступить работу самому себе (Не бойся энергично взяться за дело) (1864). Не позволяй ему запорошить шерстью глаза (Не позволяй ему себя обманывать) (1842). Этот человек может удариться в религию? (1826). Это тот человек, с которым нужно обращаться без перчаток (Это тот человек, с которым можно не церемониться) (1827). Никогда не разрешай ему капать на тебя (Никогда не позволяй ему брать над тобой верх) (1869). Если дело не выгорит (1868), ты можешь ободрать кору не с того дерева (1833) (Если твои дела пойдут неважно, ты можешь оказаться в невыгодном положении). Затем ты, возможно, захочешь поднять ставки (1841) и пойти туда, где ты скорее разбогатеешь (1852; 1869) и где ты сможешь приодеться так, что всех убьешь (Затем ты, возможно, захочешь испытать судьбу и отправиться туда, где лучше и где ты сможешь предстать во всей красе). Здесь нет двух путей (1818), человек с чувством лошади (1832) может наслаждаться жизнью, не работая в земельной конторе (1839) (Вне всякого сомнения, человек со здравым смыслом может наслаждаться жизнью, не совершая скоропалительные сделки).

Американский язык становился все конкретнее и в глазах обитателей Старого Света выглядел окончательно сформировавшимся «tall talk». Американец не мог использовать высокие слова, не будучи при этом конкретным. В американском языке не существовало четкого разграничения между специфическим и преувеличенным. Да и как могло быть иначе? Преувеличение часто казалось незначительным рядом с грандиозностью реального. Где и когда еще было так трудно отличить вымысел от реальности? Где еще «tall talk» мог стать языком спокойных и честных обывателей? Где еще будничная жизнь была так тесно связана с невероятным?

Итак, «tall talk» слышался не только на речных судах, в крытых фургонах, в шахтерских поселках и среди торговцев мехами. Он звучал с амвона, с университетских кафедр, в залах конгресса. Он достиг вершин. Проповедники, учителя, конгрессмены — все смешались с простым людом. Вот что говорил кандидат от Орегона во время выборов в июне 1858 года:

Уважаемые сограждане, вы можете с таким же успехом попытаться осушить Атлантический океан через соломинку ракитника или вытащить этот пень изпод моих ног оводом в упряжке, с каким убедить меня в том, что я не буду избран на это место. У моего противника нет ни малейшего шанса, ни на понюшку табаку. Потому что у него столько же ума, сколько у селедки средней величины. Я коренной в упряжке с двумя бульдогами под фургоном и ведром деггя, вот кто я. И если есть здесь ктонибудь, кто может победить меня, пусть покажется, я готов. Парни, я за американского орла, за его когти, звезды, полосы, за все за это; да я, если на то пошло, разорву на себе свою любимую рубаху, если не повалю, не протащу и не выбью моргалки каждому, кто против меня!

«Tall talk» удивительно соответствовал высокопарной американской политической речи. Вот, например, «Знаменитая военная реЧь» Дэви Крокетта в одном из «Альманахов Крокетта», популярных в 1835 —1856 годах:

Тяжелые времена обрушились на нас, как ураган, как землетрясение: они настигли нас, как пума внезапно настигает одним прыжком! Нам надо проявить твердость и выдержку, подобную удару молнии, что разрезает сосновое бревно, чтобы уничтожить, усмирить и опорочить врага, как ниггера, засунутого в бревно.

Мы должны проткнуть сердце врага, как тому парню, что плюнет тебе в лицо, завалит твою жену, сожжет твой дом и обзовет твою собаку вонючим скунсом! Набей его гнусное чрево громом и молнией, как нашпигованную колбасу, и вытащи его длинной раскаленной кочергой, чтобы от него не осталось и кусочка, которого бы хватило на завтрак вороне, да еще откуси ему при этом нос. Расколи его спокойствие землетрясением, ужасни его настоящим индейским воплем, пока он не отбросит все свои претензии на расчистку леса на этой стороне Соленого пруда и не смоется с быстротой смазанной молнии, которую преследуют все крокодилы Миссисипи.

Ребята, я с вами! И пока звезды и полосы Дяди Сэма победно развеваются на ветру, где, где, где тот трус, пошлый, взращенный курицей брат жабы, маменькин сынок, который не зажжет путеводный огонь победы, не уничтожит агрессора и не устремится вперед к свободе и славе! Итак, ура, вперед — Крокетт с вами — где враг!

Хотя Дэви никогда не блистал таким красноречием во время своего пребывания в конгрессе, многие до и после него были бы счастливы считаться авторами подобных пассажей.

Американская политическая система — со всеми ее многочисленными представительскими учреждениями и неутомимыми ораторами — объединила, смешала и оживила язык. История развития нашего разговорного языка отражена в протоколах конгресса. В своем «Глоссарии так называемых американизмов», вышедшем в свет в 1859 году, доктор Алфред Элвин, аристократ из Пенсильвании, давал, извиняясь, такое объяснение этому явлению: «Отсутствие языковой нормы явилось причиной существования в языке непривычных и странных выражений. Для народа Англии эталоном является парламент, состоящий из людей, получивших лучшее образование; для жителей нашей страны законодательная власть едва ли будет образцом в области использования языка или изысканных манер». Тем самым он высказал мысль о том, что именно конгресс стал ареной для «tall talk». Распаляемые величием (подлинным или мнимым) обсуждавшихся проблем и солидностью обстановки, вдохновляемые внимающей им аудиторией и бесчисленной публикой за пределами здания, простые американцы становились цветистыми ораторами. Напыщенные выражения, которыми конгрессмены обменивались во время заседаний, они привозили домой и распространяли в своих избирательных округах.

От того, что «tall talk» получил широкое распространение в верхах, он не стал лучше. Зачастую звучал помпезно, а не образно, напыщенно, а не убедительно. Внушительные, отточенные периоды парламентского красноречия лишь иногда отдаленно напоминали о существовании американских Демосфена, Цицерона или Берка — либо ораторов, пытавшихся играть их роли. Часто повторяясь, они говорили на чистом «tall talk». Об этом свидетельствует приводимый ниже отрывок из панегирика Джону Кэлхуну, произнесенный Албертом Брауном из Миссисипи в палате представителей 17 апреля 1840 года:

И как же, как же, сэр, должен я говорить о нем — о человеке, который по справедливости считается чудом света, поражающим человечество? Он низвергается, подобно великой Ниагаре, заставляя всех расступаться перед ним, он мчится вперед, сметая на своем пути тех, у кого хватает безрассудства помешать его неудержимому движению. Да, сэр, это воистину настоящий водопад, политическая Ниагара Америки; благороднейшее создание природы и Бога, он переживет века, не только удивляя, но и восхищая весь мир. Яркая звезда его гения, взошедшая с началом его жизни и осветившая все вокруг, оставила малые звезды, сверкавшие благодаря ей, далеко позади себя в той непроницаемой тьме, на которую их обрекло суровое повеление природы; к его мощному уму обращалась страна в поисках военной защиты; под широко распростертым крылом его гения страна искала политической защиты; его великому уму, его благородной, безукоризненной внешности могли завидовать страны, но даже миры не могли с ним соперничать. Такой человек не нуждается в моих похвалах, человеческий язык здесь бессилен... Его добродетели и слава сияют высоко на нашем политическом небосклоне, там, где их не смогут коснуться низкие сплетни, где размахом крыльев и взглядом он один сравним с орлом... Хвала ему слышится в далеком рокоте грядущих поколений; она подобна торжественному артиллерийскому салюту, раскаты которого будут слышны в веках, пока их не поглотит мощный поток вечности. Пусть ничтожные умы презирают его... пусть; комары жужжат вокруг гривы льва, но не в силах пробудить его. Проклятия лишь добавят звенья к той прочной цепи, которая связывает его с его согражданами, а звук военного горна поднимет миллионы на его защиту.

Во время дебатов по орегонской проблеме, как заметил конгрессмен от Индианы Кэткарт, американского орла «заставляли летать так часто, что его тень, можно сказать, пробороздила дорогу через бассейн Миссисипи».

«Tall story» стала еще одним примером при перечислении типичных черт новой американской речи. Она превратила часть «tall talk» в своего рода повествование. Ее преувеличения могли быть результатом либо несдержанности языка, либо полудосто верности событий, либо того и другого, что прекрасно иллюстрирует собственное восприятие Дэви Крокеттом орегонской проблемы:

Я думаю, читатель слышал о тех местах на Западе, что зовутся Орегон, и о том, как британцы хотят, чтобы была совместная оккупация. Это ясно. Все это вранье, что в одиночку мы не управимся, и, помоему, это похоже на то, как если бы я и пантера очутились вместе на одной ветке дерева. Места вроде бы хватит для обоих, но нам не быть вместе.

Однажды объявился в моем доме один занудный янкиторговец и нагрузился до отвала медвежатиной и виски, но этого ему показалось мало, он захотел еще совместной оккупации моей жены. И вот, как только я встал рано утром, он сразу пополз на спорную территорию и начал отворачивать одеяло. Моя жена это услыхала и сделала вид, что спит, приоткрыв глаз. И вот, когда он сунул ногу в постель, она взяла полотенце, что висело рядом, привязала его за лодыжку к ножке кровати, а потом встала и выпустила на него улей пчел. Он здорово орал и плясал. И я думаю, что и Джон Буль у нас попляшет, если окажется среди пчел янки в Орегоне.

Фантазируя, американцы не разменивались на мелочи; все изображалось куда значительнее, чем было на самом деле. Гномы, эльфы и другие крошечные человечки, которые заполняют сказки других стран, не прижились на американской земле. Мощный водяной поток убаюкивал младенца Дэви Крокетта в колыбели двенадцати футов длиной, сделанной из панциря шестисотфунтовой каймановой черепахи, промасленной ядом гремучей змеи и покрытой шкурами дикого кота. Согласно преданиям, он мог «ходить, как буйвол, бегать, как лиса, плавать, как угорь, вопить, как индеец, драться, как дьявол, грохотать, как землетрясение, любить, как бешеный бык». Его нож Биг Бутчер был самым длинным во всем Кентукки, его собака Тизер могла свалить бизона.

Американцы: Национальный опыт: Пер. с англ. Авт. послеслов. Шестаков В.П.; Коммент. Балдицына П.В. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. — 624 с.