ТОРЖЕСТВО НАЦИОНАЛЬНОЙ ЦЕЛИ

Если создание культа народных легендарных героев и мифологизация отца отечества шли довольно быстро, то выработка других патриотических символов и ритуалов новой страны продвигалась медленно и со сбоями. Например, национальный флаг и национальный гимн, которые станут важнейшими атрибутами патриотических мероприятий XX века, сложились окончательно только после Гражданской войны. Первый флаг, под которым колонисты сражались в Войне за независимость, был поднят континентальной армией Вашингтона 1 января 1776 года в Сомервилле, штат Массачусетс. Этот так называемый флаг Великого Союза содержал британский крест Святого Георгия и Святого Андрея на синем поле и тринадцать чередующихся красных и белых полос; он напоминал флаг ВосточноИндийской компании, который развевался в колониальных портах с начала XVIII века. Резолюция континентального конгресса в Филадельфии летом 1777 года предусматривала, что флаг Соединенных Штатов составляют тринадцать чередующихся красных и белых полос и «что Союз олицетворяют тринадцать звезд, белых на синем поле, представляющих новое созвездие», но описание было столь неопределенным, что предоставляло возможность любым вариантам. Даже в армии не разобрались окончательно, что же на деле представлял собой национальный флаг и когда и как его надо выставлять. Американцы воевали в период Революции под местными стягами с разнообразнейшей СИМВОЛИКОЙ — змеями, сосновыми и пальмовыми деревьями, орлами, символическими цепями, якорями и лозунгами типа «Следуй за мной», «Призыв к небу», «Мы едины» и «Vince aut Morire1, — но не под настоящим национальным знаменем.

Штандарт Соединенных Штатов, подготовленный по указанию Вашингтона, был доставлен ему только в марте 1783 года, когда боевые действия уже закончились. Похоже, что больше всех руку к нему приложил Фрэнсис Хопкинсон, филадельфийский судья, человек разносторонних дарований, один из подписавших Декларацию независимости. Легенда о Бетси Росс исходит от ее внука, который рассказал в 1870 году это семейное предание Пенсильванскому историческому обществу, но она не имеет серьезных исторических доказательств.

После присоединения в 1794 году двух новых штатов — Вермонта и Кентукки — конгресс постановил, что флаг должен иметь пятнадцать полос и пятнадцать звезд, но отверг предложение «навсегда утвердить флаг Соединенных Штатов». Даже после того, как число штатов увеличилось, этот пятнадцатизвездный, пятнадцатиполосный флаг развевался над американскими (удами во время войны 1812 года; таким его увидел Фрэнсис Скотт Ки. Затем в 1818 году, после того, как вопрос об этом разнобое обсуждался в конгрессе (в самом конгрессе висел флаг с восемнадцатью полосами, в то время как на флаге над нью-Йоркским военным портом их было девять), законом было установлено, что полос должно быть тринадцать, подразумевая, что с каждым новым штатом на флаге будет добавляться звезда. Но в общественной практике продолжался разнобой. Один наблюдатель забавлялся Четвертого июля 1857 года видом «различных комбинаций на флагах, вывешенных на кораблях, гостиницах, общественных зданиях в Нью-Йорке. На большинстве кораблей звезды были расположены в виде пяти горизонтальных рядов по шесть в каждом, то есть всего тридцать — хотя в то время подлинное число должно было составлять тридцать один... На некоторых кораблях тридцать одна звезда составляла по форме одну большую звезду, и этот вариант преобладал в местах развлечений и гостиницах Нью-Йорка и Джерси. На других звезды располагались в виде ромба, прямоугольника или круга. Над одним судном развевалась большая звезда, состоявшая из маленьких; над другим — тридцать одна звезда располагалась в форме якоря...».

Прошло немало времени, прежде чем звезднополосатый флаг, утвержденный законодательным актом, стал применяться официально и повсеместно. Начиная с индейской кампании генерала Энтони Уэйна в 1793 году, знамена армии Соединенных Штатов были обычно синими, изображавшими в центре белоголового орла, держащего щит Соединенных Штатов с изображением вверху различного количества звезд (по числу штатов) в различных комбинациях и полковой эмблемой внизу. Вероятно, это помогает объяснить происхождение выражения «распластанный орел», употреблявшегося в отношении красноречивого сенатора Томаса Харта Бентона и других сторонников экспансии на Запад (этот американизм впервые был употреблен в данном значении примерно в 1858 году). В армейских частях звезднополосатый флаг вводился постепенно: в гарнизонах и артиллерийских частях — в 1834 году, в пехоте — в 1841м, в инженерных частях — в 1866м, в морской пехоте — в 1876м, в кавалерии — в 1887 году. Несмотря на возвышенность слов, написанных о знамени и его значении, история флага до Гражданской войны представляется весьма беспорядочной. Наконец по распоряжению президента Тафта от 24 июня 1912 года флаг стал единым.

История национального гимна во многом схожа, поиску единой патриотической песни мешали местные страсти. Главный претендент «Славим Колумбию», написанный в 1798 году выдающимся федералистом Джозефом Хопкинсоном, больше напоминал политический, чем национальный гимн. Всем известна история о том, как Фрэнсисом Скоттом Ки были написаны слова «Звезднополосатого стяга», когда он 14 сентября 1814 года находился на борту английского корабля, ведя переговоры об освобождении одного американца, и наблюдал бомбардировку форта МакГенри около Балтимора. Но личные политические чувства Ки (в его песне были сильные антибри танские мотивы, особенно в редко исполняемой третьей строфе, в которой выражается радость, что «их кровь смыла грязные следы их ног»), несомненно, задержали принятие его песни в качестве патриотического гимна. «Звезднополосатый стяг» начал появляться в школьных песенниках только в 1850х годах, и лишь с 1890х годов армейские и морские правила предписывают исполнять его по торжественным случаям. Наконец, Актом конгресса от 3 марта 1931 года сочинение Ки было юридически определено в качестве национального гимна.

В первые десятилетия существования страны было абсолютно не ясно, какие, если вообще такие существовали, события должны отмечаться как национальные праздники. В этом, как и в других попытках национального самоопределения, американцам долгое время мешали неопределенность целей, соперничество и предвзятость разных колоний. Остатки этих проблем сохранились и в XX веке, поскольку в Соединенных Штатах понастоящему до сих пор нет национальных праздников. Существует небольшое число федеральных «узаконенных праздников», определенных президентом и конгрессом, но они распространяются только на округ Колумбия и федеральных служащих, где бы они ни находились. Каждый штат устанавливает свои праздники. Если Новый год, день рождения Вашингтона, День поминовения, День независимости, День труда, День ветеранов (примирения), День благодарения и Рождество — что исчерпывает список официальных национальных праздников — обычно соблюдаются в каждом штате, происходит это потому, что в каждом из них отдельно принят соответствующий закон. В дополнение к этим праздникам, по которым решения штатов совпадают, имеется по крайней мере 50 других дней, признанных в качестве официальных или общественных праздников в одном или более штатов. Они отличаются большим разнообразием целей и содержания, к ним относятся (среди прочих) День древонасаждения, Страстная пятница, Жирный вторник, первый день поста, день рождения Роберта Ли, день рождения Линкольна, День независимости Техаса, День битвы при БанкерХилле, День Колумба, день рождения Натана Бедфорда Форреста, день рождения Эндрю

Джексона, день рождения Томаса Джефферсона, День битвы при Беннингтоне, день рождения Хью П. Лонга, День Пула ски, День поминовения конфедератов, День Уилла Роджерса, День генерала Дугласа Макартура, День национального флага и День всех святых. За исключением чисто религиозных праздников, почти все эти празднества отмечают события, которые либо произошли после, либо не были признаны достойными празднования до Гражданской войны.

Конечно, Четвертое июля должно было стать самым важным и самым специфически американским праздником политического значения. Но происходило это постепенно, и нигде так не проявились причуды американского национального духа, как в его первых празднованиях.

Американская история коротка. Еще в начале 1830х годов память некоторых людей хранила начало Революции. Молодой наблюдательный житель Нью-Йорка Джордж Темплтон Стронг записал в своем дневнике 8 ноября 1854 года:

Мы — народ столь молодой, что чувствуем потребность в национальном и восторгаемся всем, что утверждает наше национальное «американское» существование. У нас нет, как у Англии или Франции, веков достижений и бедствий, на которые можно оглянуться; у нас нет свидетельств «американизма», и мы ощущаем эти нехватки. Отсюда и развитие в каждом штате Союза исторических обществ, которые хватаются за каждое стоящее воспоминание о наших колониальных или революционных временах. Мы стремимся к созданию истории инстинктивно и, не имея за спиной исторических эпох, принадлежащих более старым нациям — англосаксов, Каролингов, Гогенпггауфенов, Гибеллинов и так далее,—мы сосредоточиваемся на мелких деталях нашей истории и чтим каждый маленький факт, касающийся наших героев. Живой рассказ о жизни и порядках в Нью-Йорке пятидесятилетней давности был бы встречен здесь с энтузиазмом. В Лондоне же, например, интерес к подобной картине времен Питта и Фокса был бы сравнительно невелик.

В таком новом государстве национальные праздники должны были, скорее всего, быть связаны с его рождением. Так развивалась зародившаяся еще в начале XVII века характерная и настойчивая американская идея «миссии», питаемая ограниченностью исторического материала.

Когда американцы обратились к своему недавнему прошлому, хорошо известному если не им самим, то их отцам и дедам, они обратились к «основам» своего государства. Это было знакомой темой, которая откликалась эхом снова и снова в первые десятилетия существования страны. «Наши истоки лежат в пределах досконально засвидетельствованной истории, — заявлял, выступая перед Нью-Йоркским историческим обществом в 1828 году ректор Джеймс Кент, — ...нам не дано, подобно нациям древней Европы, устанавливать наше происхождение от высших существ или возвеличивать и покрывать поэтическим глянцем мудрецов и исторических деятелей, заложивших основы нашей империи. Да у нас и нет необходимости в подобных действиях. Для нас достаточно чести иметь возможность обращаться к простым и строгим правдивым свидетельствам». «Истоки американской цивилизации, — добавлял Фрэнсис Паркмен в год Аппоматокса, — в отличие от Старого Света открыты для ясных лучей Истории. С виду они крайне скудны; в действительности жр они обильны и полны сил. Опираясь на источники жизни, орудия, слабые в других обстоятельствах, становятся мощными во благо и зло, а люди, затерянные в толпе в других местах, выступают здесь как посланцы Судьбы». Особенность американской истории не могла не придать особого характера и национальным обрядам.

Праздновать своеобычность страны — ее «независимость» — было бы невозможно без одновременного оправдания ее отделения и провозглашения миру ее миссии. Провозгласив причины отделения решающим фактором в рождении государства, американцы этим положили начало постоянной заботе о национальных целях и национальной миссии. Празднование рождения нации и правомерность ее существования слились в единое целое.

Новая страна предпочитала канонизировать не событие или акт, а его провозглашение: всенародную декларацию юридических прав и общих принципов. «Славу акта затмила слава его провозглашения». Это было одним из наиболее значительных выборов, сделанных американцами в постепенных, неосознанных поисках своей государственности. Это было подходящим способом самовыражения страны, для которой уже стали характерными многочисленные речи, чьи разнородность и расплывчатость порождали беспокойство за общенациональные Цели. Американская расплывчатость заставляла американцев более, чем других, чувствовать необходимость утвердить свою национальность и свои цели с предельной ясностью.

Неудивительно, что в течение десятилетий до начала Гражданской войны американские национальные праздники демонстрировали несколько рекламный характер отношения к прошлому. Американцы составили свое национальное прошлое, свалив в одну кучу то, что действительно произошло, что могло произойти и что должно было произойти. Четвертое июля стало национальным юбилеем для приверженцев подобного ретроспективного подхода.

Что и почему случилось Четвертого июля? Точнее говоря, как именно и почему получилось так, что 4 июля стало датой повсеместного празднования, является тайной, которая, возможно, никогда не будет раскрыта.

Резолюция, которая впервые провозгласила американскую независимость, была принята континентальным конгрессом 2 июля (а не 4 июля) 1776 года. Ибо 2 июля конгресс официально проголосовал за резолюцию, внесенную 7 июня Ричардом Генри Ли и поддержанную Джоном Адамсом, которая гласила, «что объединенные колонии являются и по праву должны быть свободными и независимыми штатами, что они освобождаются от британского подданства и что всякая политическая связь между ними и Великобританией отныне и впредь объявляется несуществующей». На следующий день 3 июля Джон Адамс писал своей жене:

Второй день июля 1776 года будет самой памятной вехой в истории Америки. Я склонен верить, что последующие поколения будут отмечать его как праздник великой годовщины. Он должен быть запечатлен торжественными актами преданности Всемогущему Господу... как день избавления, с пышностью и парадом, представлениями, играми, спортивными состязаниями, пальбой, колокольным звоном, кострами и иллюминациями, от одного конца континента к другому, с этого времени и навечно... потомки будут ликовать по поводу свершений этого дни..

Казалось, все сложилось так, чтобы лишить Ли (и между прочим, Джона Адамса) всей полноты его славы. Имя Ли как человека, сформулировавшего и предложившего важную резолюцию конгрессу, не было тогда опубликовано ни в газетах, ни в протоколах конгресса. Причины этого покрыты мраком. Собственное объяснение Джона Адамса, данное много лет спустя в его автобиографии, состояло в том, что «мистер Хэнкок был председателем, мистер Гаррисон — председателем комитета обеих палат, секретарь мистер Томпсон был кузеном мистера Дикинсона, а мистер Р. Г. Ли и мистер Джон Адамс не были фаворитами ни одного из них». Но, какими бы ни были неточными или неверными сведения, представленные общественности относительно личного вклада и соответствующей личной славы участников событий, не было никаких сомнений относительно настоящей даты провозглашения независимости. Как заявляла вечером 2 июля «Пенсильвания ивнинг пост», «в этот день континентальный конгресс объявил объединенные колонии свободными и независимыми штатами».

Если Четвертое июля не было днем первой официальной декларации американской независимости, почему же называют именно эту дату? Ведь она не была также датой подписания Декларации независимости Джефферсона. Первый вопрос, конечно, состоит в том, почему после решающих событий 2 июля вообще возникла необходимость в последующей декларации. Ответ прост: с целью ограничения дебатов и сохранения времени континентальный конгресс придерживался общей практики рассмотрения вначале самих предложений. Затем согласовывались причины постановки вопроса. Для подготовки декларации незадолго до голосования по предложению о независимости был создан комитет Джефферсона (в который также вошли Бенджамин Франклин и Джон Адамс). Когда резолюция Ли была официально принята, документ Джефферсона также был готов для обсуждения комитетом в полном составе, что и произошло со 2 по 4 июля.

Этот документ был одобрен голосованием континентального конгресса в Филадельфии 4 июля 1776 года, после чего изготовили и разослали отпечатанную копию (содержавшую имена только председателя Джона Хэнкока и секретаря Чарлза Томпсона). Первое голосование документа проходило 4 июля по штатам, и Нью-Йорк воздержался. Только 9 июля местный конгресс Нью-Йорка его одобрил. Информация об этом дошла до континентального конгресса 15 июля. 19 июля континентальный конгресс окончательно проголосовал, что декларация «будет аккуратно переписана на пергаменте под названием и титулом «Единодушной Декларации Тринадцати Соединенных Штатов Америки». Но документ не был еще подписан знаменитыми пятьюдесятью пятью именами, как не было точно обосновано ни тогда, ни позднее, почему эти люди должны были его подписать.

Томас Маккин, член конгресса от Пенсильвании, присутствовавший 4 июля, объяснял, что актом подписания Декларации как бы давалась публичная присяга на верность, обещание следовать избранному курсу. Или (по его словам) это должно было «помешать предателям или шпионам пробраться к нам». Видимо, в целях безопасности было решено, что ни одно лицо не может получить место в конгрессе в течение этого года, пока оно не подпишет Декларацию независимости. Если все обстояло именно так, то Декларация являлась присягой на верность в такой же мере, в какой и декларацией принципов. Таким образом, это была одна из первых в длинном списке и, бесспорно, самая известная и самая славная (как и самая неправильно понятая) попытка американцев заявить о себе публичными клятвами в верности.

Если ее целью было просто утвердить акт континентального конгресса, то вся процедура была необычайно растянута. Только 2 августа в протоколе континентального конгресса была помещена следующая запись: «Декларация независимости, будучи переписанной и сличенной на столе, подписана членами конгресса». На деле эта запись была не совсем точной, поскольку даже тогда имелись не все подписи. По крайней мере один из подписавших, Мэтью Торнтон из НьюГэмпшира, поставил свое имя только в ноябре (когда он впервые стал членом континентального конгресса); еще пять других «подписавших» (Раш, Клаймер, Смит, Тейлор и Росс, все из Пенсильвании) 4 июля даже не были членами конгресса; по крайней мере один (Джордж Рид из Делавэра) стал «подписавшим» с запозданием, хотя 2 июля он присутствовал и отказался проголосовать за независимость.

Утверждение, что Декларация независимости была подписана 4 июля, основывается на множестве личных лжевоспомина ний и даже некоторых последующих исторических фабрикациях. В течение десятилетия после священного 1776 года Франклин, Джон Адамс и Джефферсон независимо друг от друга заявили в письменной форме, что Декларация была подписана 4 июля. Путаница произошла из-за того, что сам континентальный конгресс в течение 1776 года даже не объявил имена «подписавших», может быть, потому, что было благоразумно решено сначала посмотреть, как примут Декларацию в штатах. Впервые конгресс обнародовал имена «подписавших» 19 января 1777 года. Затем, когда конгресс опубликовал официальный протокол, он фактически поправил собственные отчеты (отступая при этом так далеко, что опустил некоторые противоречивые записи от 19 июля и 2 августа 1776 года), для того чтобы показать, что Декларация была подписана 4 июля. Когда в «Секретных протоколах», изданных в 1821 году по решению конгресса Соединенных Штатов, наконец открылась правда об опубликованных ранее отчетах, миф о подписании 4 июля уже настолько утвердился, что сам Джефферсон не поверил реальным фактам. К этому времени сухое юридическое наименование документа Джефферсона также было заменено на более привлекательное, которое и сохранилось на всю последующую историю Америки.

Миф о подписании не был единственным среди тех, которыми обросла дата 4 июля. Были и другие, более колоритные. Один касался Колокола свободы, ставшего в американской патриотической иконографии почти таким же известным, как и история с флагом. Колокол свободы был частью легенды о том, что «подписание» декларации было отпраздновано немедленно и всенародно 4 июля 1776 года. Но в действительности мы не знаем точно, как и когда новость о голосовании за независимость распространилась повсеместно. В те дни новости доходили медленно. Газеты ждали, чтобы перепечатать новости из других газет. Известие о резолюции Ли 2 июля появилось в нью-Йоркских газетах только 8 июля, а в газетах Новой Англии — только 11 июля. Континентальный конгресс в целях безопасности и по иным причинам вел свои заседания за закрытыми дверьми. 6 июля экземпляр декларации Джефферсона попал в комитет по безопасности Пенсильвании, который приказал, чтобы в полдень 8 июля ее прочитали и провозгласили в ратуше. Свидетельства о реакции общественности того времени противоречивы. «Троекратное «ура» вознеслось к небесам, — сообщал Джон Адамс. — Батальоны прошли по плацу и дали для нас ружейный салют, несмотря на нехватку пороха». Но Чарлз Биддл писал в автобиографии, что при этом «присутствовало очень мало уважаемых граждан. Генерал (имя забыто) выступил против, и многие граждане из добрых вигов были сильно настроены против; однако вскоре они примирились». Когда информация о событиях начала июля в течение августа достигала отдаленных частей континентальной армии, там устраивались свои празднества, часто шумные и носившие характер попоек.

Самая популярная легенда о том, что о подписании Декларации независимости миру было объявлено звоном колокола на филадельфийской ратуше (который благодаря этому акту был наречен Колоколом свободы), не имеет под собой никакой реальной основы. Колокол действительно существовал, но ни современные историки, ни протокол конгресса о нем не упоминают. Впервые колокол получил свое легендарное название только в период движения против рабства в 1830х годах. Наиболее раннее упоминание о колоколе содержалось в брошюре против рабства, распространявшейся на Массачусетской ярмарке в Бостоне в 1839 году, которая называлась «О Колоколе свободы — друзья свободы» и содержала рисунок колокола.

Это же название и тот же рисунок использовались и в последующие годы. «Свобода» понималась здесь, конечно, не в смысле независимости колоний от Британии, а в смысле свободы для рабов.

Скоро была сочинена легенда, которая исторически подтверждала право колокола на его новое предназначение и использование в политических целях. Ее автором стал Джордж Липпард, одаренный филадельфийский журналист, который после короткой чиновничьей и юридической карьеры свершил удивительно большое количество патриотических дел в оставшийся период его тридцатитрехлетней жизни. Подобно Уимсу, во второй половине своей жизни он нажил большое состояние как автор сенсационных и фривольных романов о монахах и охотниках за рабами. У него также были свои причуды в области религии: он настоял на свадьбе без священника и даже придумал собственную религию, вылившуюся в Братство Союза, которое он основал в 1850 году. В этой секте братство, людей соединялось с патриотизмом и грубым протомарксизмом. Как глава секты он именовал себя «Верховный Вашингтон и разъезжал по всему Союзу; после его смерти ложи секты остались в двадцати трех штатах. Утверждали, что его газетные серии («Легенды о Революции») в 1840е годы были причиной роста тиража филадельфийского «Сатердей курьер» с 30 ООО до 70 ООО экземпляров и широко перепечатывались по всей стране. Он стал популярным лектором. «Ледиз бук» Годи в 1849 году назвал его, «бесспорно, самым популярным писателем современности».

Самого Липпарда довольно быстро забыли, но он сделал Колокол свободы бессмертным. Книгой «Вашингтон и его генералы, или Легенды Американской революции» (1847) он, как и Парсон Уимс, сделал себе имя, используя чистый вымысел, самым беспардонным образом превратив собственную выдумку в один из самых незабываемых эпизодов американской «истории». Он дал новой стране единый торжественный символ. Колокол свободы будет бесконечно воспроизводиться на монетах, почтовых марках, правительственных облигациях, наконец, он станет одним из самых высокоценимых символов американской нации, американской цели, американской миссии. Во время первой мировой войны на одбом из самых удачных плакатов, посвященных Займу свободы, был изображен Колокол свободы с призывом «Пусть он зазвонит снова». Без плодотворной, хотя н подслащенной выдумки Липпарда это было бы невозможно.

Рассказ Липпарда о происходившем в Филадельфии 4 июля 1776 года в книге «Вашингтон и его генералы» содержал описание «толпы взволнованных людей», собравшихся вокруг ратуши. На колокольне Зала независимости стоял «пожилой человек с седыми волосами и выжженным солнцем лицом... в скромной одежде», а рядом с ним «мальчик с соломенными волосами и смеющимися глазами цвета голубого летнего неба». Поскольку милый старый чудак был неграмотным, мальчик прочитал для него надпись на колоколе «Провозгласи свободу всей земле и всем живущим на ней». Желая узнать, выполнено ли уже предначертание, старик послал голубоглазого мальчика вниз в зал континентального конгресса.

Ему не надо было приказывать дважды. Мальчик с голубыми глазами и соломенными волосами вырвался из рук старого хранителя колокола и устремился вниз по темным ступеням.

Старый хранитель колокола остался один. Прошло довольно много времени. Склонившись над перилами лестницы и оборотившись в сторону Каштановой улицы, он стал тревожно высматривать светловолосого мальчика. Мгновения текли, но мальчик не появлялся. На мостовой и лужайке росла толпа, но мальчика все не было.

Видели ли вы, как зажглись глаза старика? Видели ли вы, как его рука внезапно обнажилась до плеча, видели ли вы эту морщинистую руку, ухватившуюся за железный язык колокола? Старик снова стал молодым; в его жилы влилась новая сила. Вперед и назад сильными толчками он раскачивал язык. И колокол заговорил! Толпа на улице его услышала и взорвалась в едином долгом крике! Старый Делавэр услышал его и отозвался криком «ура» тысячи матросов. Город услышал его и сорвался с канцелярских столов и рабочих скамеек, как будто началось землетрясение.

Ничего этого не было — ни толпы, ни седовласого старого чудака, ни мальчика «с соломенными волосами и смеющимися глазами цвета голубого летнего неба». Нет ни малейших доказательств существования любого из них. Джон Адамс многозначительно сообщал, что звонари филадельфийской церкви Христа (пастырь которой продолжал молиться за короля) звонили после чтения Декларации 8 июля, но ни он, ни ктолибо другой не упоминал о звоне на колокольне ратуши.

Эта легенда о Колоколе свободы была подтверждена и увековечена на страницах созданной Бенджамином Лоссингом «Иллюстрированной полевой книжки о Революции» (1850 — 1852), роскошно изданном и отчасти достоверном альбоме, содержавшем зарисовки исторических сцен и предметов. Изложенная Лоссингом детальная, но несколько смягченная версия истории Липпарда (сопровождаемая изображением колокола) утвердила Колокол свободы в качестве святого Грааля Американской революции.

Но главной загадкой остается причина, по которой 4 июля было выбрано для празднования. Ранняя история праздника только усугубляет эту путаницу. Событие, которое отмечают, обычно неопределенно называют годовщиной Американской независимости, хотя через пять лет после 1776 года Адамс ссылается на него как на годовщину подписания, а еще через пять лет и Франклин, и Джефферсон письменно подтвердили ошибку.

Среди мифов, связанных с этим праздником, ни один не является столь живучим и столь ошибочным, как тот, что с самого начала существования страны Четвертое июля было праздником патриотизма и национального единства. Во время Революционной войны этот день отмечался ежегодно и в праздновании принимал участие конгресс, но далеко не всегда праздник утверждался, в нарушение правил, путем официального голосования. После окончания Революции конгресс проголосовал за празднование Четвертого июля в 1785 и 1786 годах, но не в 1787 году. Законодатели Массачусетса в 1781 году первыми проголосовали за официальное признание праздника их штатом. В Бостоне празднования начались в 1783 году, когда городское собрание проголосовало, чтобы прежний праздник — годовщину Бостонской бойни (5 марта 1770 года) — заменить праздником 4 июля. По этому поводу «должна произноситься публичная речь... в ней оратор должен изложить чувства, поступки и принципы, которые привели к этому великому национальному событию, и рассказать о важных и счастливых его результатах общего либо местного значения, если они уже получены либо будут произрастать вечно в благотворные времена». Но в 1787 году, то есть в год, когда в Филадельфии собирался конституционный конвент, конгресс проголосовал против проведения официального празднования.

После этого в течение более чем трех десятилетий празднования носили хаотический характер, причем разные политические партии проводили собственные мероприятия. Этот день приобрел печальную известность как день острых политических расхождений, иногда заканчивавшийся насилием.

Понятно, что были расхождения и в самой дате. Даже в 1795 году газеты заявляли (на основе цитируемого выше письма Джона Адамса), что истинной датой Американской независимости было не 4, а 2 июля. Но к тому времени Четвертое июля уже слишком прочно утвердилось. И начиная с 1788 года оно стало подходящим поводом для прояснения противоречивых взглядов на суть патриотизма в ходе острых дебатов между федералистами и антифедералисгами относительно принятия вновь предложенной федеральной Конституции; В Нью-Йорке, Филадельфии, Хартфорде и других местах федералисты нажили партийный капитал, монополизируя празднования, связывая воедино священное дело Революции с противоречивыми проблемами новой Конституции и используя в целом это событие для рекламирования федералистской точки зрения. Вполне естественно, это раздражало антифедералистов. В Провиденсе, например, тысяча граждан, возглавляемых судьей верховного суда, предприняла неудачную попытку помешать сделать 4 июля днем празднования ратификации Конституции (решающий, девятый штат — Ныо Гэмпшир — принял постановление 21 июня). РодАйленд не послал делегацию на Филадельфийский конвент, став местом сильной народной оппозиции новой Конституции, и не ратифицировал ее до 1790 года. Граждане утверждали, что этот день «следует праздновать всем, а не только фракции».

Тем не менее федералисты годами стремились главенствовать в том, что могло бы стать подлинно национальным праздником. Общество Цинциннати, имевшее репутацию строго аристократического и федералистского, сделало Четвертое июля днем ежегодного собрания штата, и его тоже обвиняли в узурпировании праздника. В Бостоне и Филадельфии, например, федералисты настолько успешно контролировали празднества, что те буквально стали партийными собраниями. Они .славили новую Конституцию, поддерживали Британию против Франции и позорили Джефферсона и его сторонников. В оплотах федерализма (даже на обедах антифедералистов Четвертого июля) заслуги Джефферсона, связанные с Декларацией, не отмечались, пока в 1797 году он не стал вицепрезидентом у Адамса. К 1798 году партийные страсти настолько накалились, что каждая из двух партий устраивала собственные процессии, обеды и выступления. Дух происходившего отразился в знаменитом тосте, провозглашенном в том году в Бостоне на праздновании федералистов: «За Джона Адамса — и пусть он, как Самсон, сразит тысячи французов челюстью Джефферсона».

В эти годы призывы к «единству» были на деле призывами к партийной приверженности. В Филадельфии празднования Четвертого июля 1799 года проводились раздельно федералистами, которые поднимали тосты за Вашингтона, Адамса, Пинкни, Маршалла (но опускали Джефферсона), и республиканцами, которые провозглашали здравицу Джефферсону как «государственному деятелю, который составил незабываемую Декларацию независимости, — и пусть его добродетели и патриотизм будут вечно жить в сердцах свободных людей Америки». Четвертого июля 1800 года, когда казалось вероятным, что Джефферсон будет избран следующим президентом, федералисты в Филадельфии выражали сомнение в том, следует ли вообще продолжать праздновать этот день. Они даже распространяли ложные слухи о смерти Джефферсона.

Выборы Джефферсона в 1801 году не столько превратили Четвертое июля в национальный праздник, сколько предоставили другой партии (теперь республиканцам) возможность господствовать на нем. Многие федералистские газеты в отличие от республиканских Четвертого июля не публиковали текста Декларации независимости. В Новой Англии практика чтения Декларации до начала ежегодного доклада была прекращена примерно в 1797 году. В Филадельфии 4 июля 1800 года двое школьных учителей вышли из зала во время общественного празднования, когда ученик прочел подрывной документ Джефферсона. После 1801 года республиканцам удавалось исключить федералистов из многих официальных мероприятий и превратить Декларацию в составную часть своих празднований.

Несмотря на отдельные примирения, обе партии в основном продолжали свои раздельные торжества. Федералисты теперь обвиняли республиканцев (которых они обычно не допускали к главной церемонии) в том, что те с запозданием «открыли» Четвертое июля, а республйканцы получали удовольствие, исключая упоминание о Джоне Адамсе в официальных сообщениях о праздновании Декларации. Республиканцы в Бостоне создали Общество Вашингтона (1805 — 1822), чтобы обеспечить исключительно пристрастное празднование, и тогда федералисты создали свою контрорганизацию. Торжества Четвертого июля в Бостоне в 1806 году достигли своего пика, когда лидер федералистов убил сына председательствовавшего на республиканских празднованиях. Накал страстей отразился в федералистской «Коламбиан сен тинел» от 17 июля 1811 года, которая нападала на «советников мистера Джефферсона, ежегодно прилагавших все усилия, чтобы выставить его как автора Декларации независимости», и объясняла, что «только небольшая часть этого памятного документа в том виде, в каком он был принят, принадлежала Джефферсону, да и та была им заимствована из сочинений Локка». Страсти не улеглись и во время войны 1812 года, что особенно ощущалось в Новой АНГЛИИ. ОНИ немного СТИХЛИ под умиротворяющим влиянием президента Монро, который посетил Бостон Четвертого июля 1817 года.

Местные распри также порождали исторические неточности и жестокие противоречия. Когда обнаруживалась хотя бы толика подлинных свидетельств, штат, город или графство с радостью заявляли о своем приоритете. Наиболее интересной и самой успешной из подобных усилий была так называемая Мекленбургская Декларация независимости, которая привлекла внимание после того, как хвастливое заявление о приоритете Виргинии в книге Уильяма Уирта «Патрик Генри» (1817) привело в раздражение патриотов других штатов. Контраргументы против Уирта вскоре появились не только, как мы видели, в Массачусетсе, но и в других местах, и особенно в Северной Каролине. Мекленбургская Декларация независимости, (напечатанная в 1819 году во многих газетах) была документом, который якобы был принят 20 марта 1775 года на собрании избранных представителей в городе Шарлотт Мекленбургского округа штата Северная Каролина. Эта недвусмысленная Декларация независимости Мекленбургского округа от Великобритании включала в себя много фраз, которые к 1819 году уже были известными как принадлежавшие Джефферсону. Если документ был подлинным, он уличал во лжи Уирта, ратовавшего за первенство Виргинии, ибо доказывал, что жители Северной Каролины оказались на целый год впереди континентального конгресса и поэтому были подлинными пионерами независимости. В этом случае Декларация Джефферсона также оказывалась, мягко говоря, гораздо менее оригинальной, чем это всеми предполагалось.

Когда в июне 1819 года Джон Адамс впервые увидел Мекленбургскую Декларацию — «одну из самых любопытных и глубоких тайн, с которыми я когдалибо встречался», — он был поражен и удивлен. Он немедленно написал Джефферсону: «Как могло произойти, что этот документ был скрыт от меня до сегодняшнего дня?.. Вы понимаете, что, если бы он был у меня, я заставил бы зал конгресса повторять и повторять его слова за пятнадцать месяцев до Вашей Декларации независимости. Насколько бедным, невежественным, злым, близоруким, ошибочным выглядит «Здравый смысл» Тома Пейна в сравнении с этим документом!.. Истинный смысл Америки в тот момент никогда — ни до, ни после — не был выражен так хорошо». Он написал преподобному Уильяму Бентли, обвиняя Джефферсона в плагиате: «Мистер Джефферсон... должен был этот документ видеть, поскольку он verbatim1 перенес его дух, смысл и выражения в свою декларацию от 4 июля 1776 года...»

Ответ Джефферсона Адамсу состоял в том, что мекленбургский документ был фальшивкой вроде того «вулкана»; который якобы был открыт в той же части Северной Каролины за несколько лет до этого. Но патриотов Северной Каролины не так легко было обескуражить. Законодательный орган Северной Каролины опубликовал в 1831 году официальный документ, воспроизводящий Мекленбургскую Декларацию вместе с бумагами, «доказывавшими» ее подлинность. Хотя декларация часто приводится в учебниках как классический пример подделки документа, вроде дара Константина, некоторые уважаемые историки до сих пор полагают, что она подлинная. Вопрос о ее подлинности является техническим и сложным. Независимо от того, считается ли она подлинной за пределами Северной Каролины, в пределах штата Мекленбургская Декларация узаконена как историческая. Дата ее написания — 20 мая 1775 года — стоит на большой печати штата, и 20 мая является официальным праздником штата, отмечающим первую Декларацию независимости.

В 1826 году полувековой юбилей Четвертого июля был освящен драматическим совпадением, ниспосланным свыше, чтобы придать годовщине новое национальное значение. Американцы выстояли во второй войне против Британии и пережили постоянные угрозы внутреннего раскола, прежде чем завершить полвека национальной жизни. Это было необычное

Четвертое июля, и оно заслуживало большего, чем обычное празднование. По всей стране газеты призывали к празднику, который не должен быть монополизирован «искателями постов и демагогами». Вашингтонская «Нейшнл интеллинджен сер» вопрошала, должно ли празднование юбилея проходить «обычно, то есть мы будем жарить цыплят, жечь подпорченный порох и наливаться вином в кабаках?». В июне по всей стране были составлены планы торжеств, а сам день отмечался различными способами — военными процессиями, речами, пикниками, частными вечеринками и официальными обедами.

В Вашингтоне подобные планы были составлены комитетом тринадцати во главе с мэром, который пригласил всех оставшихся в живых из подписавших Декларацию независимости и всех бывших президентов. Ни Чарлз Кэрролл, ни Джон Адамс, ни Джефферсон, ни Мэдисон, ни Монро не смогли приехать, но их красноречивые письма с отказами были опубликованы в вашингтонских газетах. Президент Джон Куинси Адамс принял участие в праздновании, которое включало торжественное чтение Декларации, официальную речь, призыв делать пожертвования в фонд по выплате долгов Джефферсона (его плантации недавно пострадали от сильных поздних дождей) и «великолепный фейерверк». Событие не было омрачено местными разногласиями. Через два дня пришло сообщение, что Джефферсон скончался в Монтиселло Четвертого июля в полдень. Еще через два дня поступила информация, что Джон Адамс также умер Четвертого в Куинси.

Это двойное совпадение показалось сыну Адамса президенту Джону Куинси Адамсу «явным и ощутимым» знаком «божественного расположения» как к основателям, так и ко всей стране. Позднее в том же году в своей посвященной обоим усопшим речи, произнесенной в Вашингтоне, Уильям Уирт пошел еще дальше:

До этого времени, дорогие сограждане, Четвертое июля мы отмечали лишь как годовщину нашей независимости, и ее сторонники были обычными человеческими существами. Но в последний раз — на великом юбилее нации, в годовщину (об этом можно твердо сказать) свободы человека, — само Небо явно вмешалось в празднование и осветило этот день заною двойным знамением.

В глубинке, вдали от изощренных политических распрей восточных столиц, этот день, как обычно, отмечали в буйном веселье. Члены экспедиции Льюиса и Кларка далеко за рекой Миссисипи праздновали его «пышным ужином из жирного окорока оленины». Джосайя Грегг так описал рассвет Четвертого июля 1831 года, когда он и его группа расположились лагерем у МакниКрика примерно в двухстах милях к северовостоку от СантаФе:

Едва серые лучи полумрака задели сумеречную вершину, как наш патриотический лагерь явил собою ту непосредственную картину радости, что живет в сердце каждого американца в годовщину этого победного дня. Грохот нашей артиллерии и стрелковых частей эхом отозвался с каждого холма, а треск барабана и пронзительные звуки волынки придали боевой дух сцене, которая была хорошо рассчитана, чтобы взволновать души людей. Бесконечно раздавались крики «ура» и возгласы одобрения; и при каждом новом возгласе долины вокруг отзывались радостным эхом. Эту годовщину путешественник, находясь в далекой пустыне, всегда встречает с искренней радостью, ибо здесь неизвестны споры и интриги партийных дел: ничто в этих местах дикого одиночества не омрачает эту гармонию чувств и почти благочестивого ликования, которые каждый верный американец испытывает в этот великий день.

Спустя двенадцать лет экспедиция Джона Фримонта по пути к тихоокеанскому СевероЗападу остановилась в форте СентВрейн в далеком Колорадо, чтобы отпраздновать Четвертое июля.

Для растущих городов, нуждющихся в поиске ритуалов, которые помогли бы объединить и возвысить общество, Четвертое июля было подходящим поводом для торжественного открытия гостиницы или основания колледжа.

Торжественная речь Четвертого июля вскоре породила столь характерную риторику, что та стала называться по имени праздника. «Распространенным синонимом для напыщенного и публично провозглашаемого патриотизма стала «Речь Четвертого июля», — высокомерно замечал автор статьи о праздниках в «Норт Америкэн ревью» в апреле 1857 года, — ...пиквикская сентиментальность, пиротехника, сигнальные петарды, зеваки, изрыгающие огонь орудия, обвисшие знамена, переполненные пароходы, отвращение образованных и гам толпы составляют спутанную и утомительную картину того, что могло и обязано было бы стать священным праздником, благочестивой памятью, благословенным очищением, Священным днем отдохновения Свободы». На Востоке, Западе, Севере или Юге страны торжественная речь была характерной чертой того, что даже автор из Новой Англии был вынужден назвать «нашим единственным праздником, о котором можно сказать как о национальном». Не случайно государственные деятели и писатели часто получали первое общественное признание после особенно красноречивой речи Четвертого июля. Первой публикацией Уильяма Тюдора в широкой печати была как раз запись такой речи в 1809 году. Первым публичным выступлением Дэниела Уэбстера, продемонстрировавшим тот его стиль, который принес ему славу и богатство, была речь Четвертого июля, которую он произнес в возрасте восемнадцати лет перед гражданами Ганновера в штате НыоГэмпшир, а его многие последующие речи по этому же случаю помогали ему находиться в центре общественного внимания.

Первым публичным выступлением Джона Куинси Адамса была его речь Четвертого июля, порученная ему городскими властями Бостона, когда ему еще не было и двадцати шести лет. Речь Четвертого июля Джорджа Бэнкрофта в Спрингфилде в 1826 году была его первым пространным прозаическим произведением.

Одной из наиболее известных стала речь Четвертого июля Артемуса Уорда в 1859 году в Уэзерфилде, штат Коннектикут.

Сограждане! У меня нет времени описывать рост Америки с того времени, когда «Мейфлауэр» прибыл с пилигримами и дуском Плимутской скалы, но каждый школьник знает, что нами пройден огромный путь. Извините, если я не буду хвалить первых поселенцев колоний. Народ, который вешал сумасшедших старых женщин как ведьм, прожигал дырки в языках квакеров и по малейшему поводу отправлял своих сограждан на виселицу и к позорному столбу, может, состоял из приятных посвоему людей, но, должен признать, я не в восторге от их поведения и обойдусь без них. То есть, может, ими и двигали благие побуждения и так далее, но, говоря поэтическим штампом из газет, «мир их праху». Однако не стоит молчать о тех смелых людях, что дрались, истекая кровью, и умирали за Американскую революцию. Не надо бояться поднять их слишком высоко. Как я покажу, они достойны самого большого восхищения. Дж. Вашингтон был выше самых достойных людей, каких когдалибо видел мир. Он был разумным, добросердечным и принципиальным человеком. Он никогда не перехлестывал! Самая большая слабость многих общественных деятелей — ОНИ ПЕРЕХЛЕСТЫВАЮТ! И напишите это заглавными буквами!—Они наполняются до краев и изливаются. Они спешат. Они много ездят и очень торопятся. Они хватаются за первого же модного конька, нимало не заботясь, идет ли эта тварь ровно, ясно и звучно или она хромает, слепа и норовиста. Конечно, рано или поздно их сбрасывают. Когда они видят, что многие ослепли, они потакают, вместо того чтобы наставить на правильный путь. Они не видят, что толпа, которая, ликуя, несет их на своих плечах, скоро обнаружит, что ошиблась, и сбросит их в пруд Забвения без малейшего колебания. Вашингтон никогда не перехлестывал, это не было свойственно Джорджу. Он очень любил свою страну. Ему не надо было ничего из себя корчить. Он был воплощением ангела в треуголке и бриджах, которого мы никогда больше уже не увидим. Друзья мои, мы все не можем походить на Вашингтона, но мы все можем быть патриотами и вести себя почеловечески и похристиански. И когда мы видим, что наш брат катится вниз к гибели, давайте не будем толкать его, а давайте схватим за фалды и вернем его назад к Морали.

Во всех этих рассуждениях о Четвертом июля звучат по крайней мере два мотива.

Патриотический дух: национальный стиль с упором на ретроспективу. Риторика Четвертого июля выражала для нации в целом то, что для растущих общин на ЮгоЗападе и Западе передавалось языком местных патриотов, языком некоторого «tall talk» и языком надежды. Существенными чертами этого духа оставались те же — оптимизм, энтузиазм, неопределенность грани между реальностью и мечтой, между тем, что действительно произошло, и тем, что должно было произойти. Как патриота местной общины не смущала и даже вдохновляла грубость или отсутствие целостности в общине, которую он восхвалял, так и патриот всей страны не был обескуражен зачаточным состоянием нации, которую он превозносил. Дух Четвертого июля был чемто вроде национального духовного прибежища, построенного заблаговременно, с тем чтобы быть готовым для заселения, когда нация появится.

Чем более туманными были очертания нации, тем более необходимым был язык уверенности. Крайности риторики Четвертого июля, таким образом, проистекали не столько из отсутствия глубины, сколько из неопределенности национального патриотизма. «Эта годовщина зажигает, и радует, и объединяет все американские сердца, — утверждал Дэниел Уэбстер на праздновании в столице 4 июля 1851 года, когда страну раздирали групповые страсти. — В другие дни года мы можем быть сторонниками партий, вовлеченными в полемику, более или менее важную для общественного блага... но сегодня мы все — американцы; американцы — и ничего другого». Самая высокая оценка, которую обладавший богатым воображением Джеймс Партон мог дать Эндрю Джексону в его популярной биографии, опубликованной как раз накануне начала Гражданской войны, заключалась в том, что он назвал Джексона «самым американским из всех американцев — олицетворением Декларации независимости —детища Четвертого июля».

Роль превосходной степени играло слою «первый». Несравненная Декларация независимости объявила о «начале» нации. Это был лишь один повод отметить «первых»; такие поводы появлялись в американской жизни и дальше, поражая иностранцев. Краткость американской истории только подчеркивала эту тенденцию. Американцы отмеряли свои приоритеты делениями микрометра, а не аршинами. Как отмечает Уэсли Фрэнк Крейвен, от «первых семей Виргинии» до первой пресвитерианской церкви все американцы будут соперничать в своих претензиях на приоритет. Сама американская история представляется целиной, распахнутой для поселенцев, где честь и богатство приходили к тому, кто оказывался там первым. Абсолютный приоритет был самой бесспорной формой превосходной степени.

Празднование как подтверждение: нация «зачата на свободе». Американцы превратили свой национальный праздник в фестиваль подтверждений. В день праздника подтверждалась национальная цель. Читать и восхвалять Декларацию независимости означало не только праздновать рождение нации, но и прославлять причины ее рождения, объявлять и вновь подтверждать убедительные доводы и цели национального существования. Таким образом американцы избавлялись от постоянной озабоченности (и тревоги) относительно целей своего национального существования. Они проникались идеей, что если здесь суждено быть новой стране, то ее появление обусловлено вескими причинами и добрыми намерениями.

Четвертое июля стало лишь одной из многих американских церемоний — вероятно, их можно было бы назвать «разгулом» — самооправдания. В Соединенных Штатах национальное существование и национальная цель стали на удивление неразделимыми. Великий праздник был лишь случаем для утверждения, по словам Джона Адамса, «принципов и чувств, которые содействовали свершению Революции».

Американцев больше, чем другие народы, продолжали волновать вопросы их национальной цели. Более древние нации исходили из того, что их существование одобрено Богом и Историей и нет необходимости в создании официальной декларации причин своего существования. Но рождение американской нации нуждалось в подтверждении. Декларация была в первую очередь заявлена для всего мира, а не только для американцев. Нация с самого начала поставила себе задачу постоянно демонстрировать, что у нее есть мировая миссия, и подтверждать эту миссию перед миром. Установив Четвертое июля, американцы избрали странный курс на превращение своего главного патриотического праздника в день очередного объяснения своей национальной цели и оправдания ее перед всем человечеством. Лучше всего это отражено в письме Джефферсона, написанном всего за несколько дней до смерти, в котором он сожалел, что не сможет присутствовать на юбилейном празднике Четвертого июля 1826 года в Вашингтоне, и объяснял смысл самого события:

Пусть это будет для всего мира, и, я уверен, будет (для одних стран раньше, для других позже, но в конце концов для всех) сигналом, призывающим людей порвать цепи, в которые они заковали себя под воздействием монашеского невежества и предрассудков, и принять блага и безопасность самоуправления. Форма правления, которую мы создали, восстанавливает свободное право на беспредельное проявление разума и свободу взглядов. Перед нами открыты или открываются права человека. Всеобщее распространение света науки уже позволило каждому убедиться в том, что если большинство людей таскают на спине седло, а горстка привилегированных, одетых в сапоги со шпорами, готова погонять их на законном основании, то это не является волей Господней. Этот день—надежда для других народов; нам же пусть ежегодный приход его напоминает о наших правах и о нашей им приверженности.

Американцы: Национальный опыт: Пер. с англ. Авт. послеслов. Шестаков В.П.; Коммент. Балдицына П.В. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. — 624 с.