ОРАТОРСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В основу литературы, созданной новой нацией, легла разговорная речь американцев. Разговорная речь, напечатанная на бумаге, явилась самой характерной, имеющей особенное влияние и самой яркой чертой новой американской прозы. Американский вариант европейской художественной литературы, если таковой вообще существовал, был невозможен до тех, пор, пока окончательно не сформировался американский разговорный язык. Он прежде всего отражал особенности развития Америки, а также свидетельствовал о зарождении американского диалекта, о приверженности американцев к общине, к конкретному делу. Многое из перечисленного, лучшее и наиболее характерное в разговорной речи, превратилось в печатное слово. Эта литература должна была звучать, произноситься, и в этом смысле она осознавала свое влияние на аудиторию, на установление взаимопонимания скорее между лектором и слушателем, чем между писателем и читателем. Это была ораторская литература.

Лучше всех этот вид литературы охарактеризовал Дэниел Дрейк в своих «Рассуждениях об истории, особенностях и пер

спективах Запада» — лекции, произнесенной в Университете Майами в Оксфорде, штат Огайо, в 1834 году. Дрейк родился в НьюДжерси, вырос в Кентукки. Он был среди первых переселенцев и горячим сторонником развития Цинциннати. Он знал жизнь растущих городов и разделял энтузиазм их основателей.

Проза молодого и свободного народа должна быть ораторской; тем самым она выражает наш национальный характер. Дальнейшее развитие, несомненно, ослабит ее многословие и многообразие; но наш природный ландшафт и наши либеральные политические и общественные институты еще долго будут способствовать ее причудливости. И разве это повод для наших сожалений или чьихлибо насмешек? Разве не должна быть ораторской литература свободного народа? Разве не должна она убеждать и воодушевлять? Если она холодна, буквальна и бесстрастна, то как она может быть служанкой в деле усовершенствования? При абсолютистских режимах все политические, общественные и литературные институты поддерживаются монархом — у нас они создаются и поддерживаются общественным чувством. Во времена деспотизма нечего и пытаться пробудить чувства или воображение народа — но только благодаря им общество в состоянии двигаться вперед. Если ваши речи разбудят воображение народа и его чувства, вы сможете поднять людей на добровольные действия во имя великих общественных целей. Вы должны воздействовать не только на разум, но и на устремления людей, на их волю; цель должна быть преподнесена так, чтобы они восхитились ее полезностью и привлекательностью; температура сердца должна повыситься, а холодный эгоизм—растаять, как тают под лучами апрельского солнца снега на полях; и тогда — подобно пробившемуся из под земли ростку — пробиваются в людях великие чувства и свершаются ими патриотические деяния. Как только литература новой страны теряет метафорический и декламационный характер, исчезают и теряют значение институты, основанные на общественных чувствах; так бурные волны Миссисипи сносят назад сопротивляющуюся им лодку, как только слабеет ее ход. Тут не помогут моторы малой мощности — необходим пар высокого давления; и даже если оратор время от времени перебирает через край, это помогает ему предпринять такое плавание, которое не осуществить под воздействием умеренного давления в паровом котле.

Даже в колониальный период разговорный язык занимал особенное место в Америке. Пуритане заменили алтарь кафедрой проповедника; их выступлениями были молитвы. В то время как страна боролась за независимость, оратору — человеку, говорившему с общиной, для нее либо от ее имени, — принадлежала почти мифическая роль.

В Великобритании благодаря парламентской форме правления и развитию общего права большое значение придавалось речам, произносимым в суде, как, например, речам Эдмунда Берка с призывами к примирению, а также против Уоррена Хастингса или блистательным речам Роберта Эммета; политическая жизнь викторианской эпохи была отмечена громоподобными пассажами речей Гладстона и едкими остротами Дизраэли. Своими лекциями были знамениты такие известные британские литераторы, как Мэтью Арнолд и Джон Рескин. В Великобритании произнесенное слово играло значительную роль. Хотя за долгую, наполненную событиями историю отдельные высказывания мало что решали. Американцам же казалось, что словами можно заполнить небогатую событиями, короткую историю Соединенных Штатов.

В этот первый период национального самосознания «великие речи» рассматривались всеми в качестве движущей силы американской истории, в них была сформулирована цель американского общества. Вехами национальной судьбы, которая постепенно прояснялась, становились те или иные общественные речи, звучавшие с кафедры, в суде, в законодательном собрании или же с трибуны. Ораторская проза соответствовала духу своего времени, и это подтверждается тем, что многие из самых знаменитых и запомнившихся, самых популярных выступлений в действительности вообще не были произнесены. Тексты многих известных и широко цитируемых речей, которыми мы располагаем, на самом деле выглядят весьма сомнительно. Одни из них представляют собой значительно переделанные и улучшенные варианты, другие были написаны уже после смерти авторов и являются фабрикацией от начала до конца. Стремление овладеть искусством изъясняться доверительно и пророчески заставляло общественных деятелей говорить загадочно, цветисто и высокопарно, взмывая от конкретного случая к национальным судьбам и вечным истинам. Это породило в американцах такой голод на метафоры, что они вновь переживали в памяти все свое прошлое, погружаясь в фальшивую риторику.

Начиная с революционной эпохи образные выражения получили большое распространение. Например, речь Джеймса Отиса, произнесенная перед полным составом верховного суда Массачусетса в феврале 1761 года и направленная против постановлений суда о налогообложении, стала священйым текстом первых десятилетий существования нового государства. «Отис был само пламя! — вспоминал в 1817 году Джон Адамс, свидетель того события. — ...Он уничтожал все, что стояло на его пути. Именно тогда и именно там родилась американская независимость; семена, давшие нам патриотов и героев, были посеяны именно тогда и именно там». Но никто точно не знает, что же сказал Отис. Хотя жизнеописание Отиса, составленное Уильямом Тюдором (1823), и предлагало страждущей публике детальное описание этого события, знаменитая речь Отиса была воспроизведена там по заметкам Адамса, которые, хотя и являлись наиболее полной ее записью, сделанной современником, все же были отрывочными и уж никак не дословными. Самое знаменитое изречение Отиса — «налогообложение без представительства — это тирания» — вообще отсутствует в заметках Адамса. Оно появляется только к 1820 году, когда Адамс наконец подробно изложил то, что кратко записал полвека назад.

Эта классическая речь Отиса была записана не во времена Революции, а в более позднюю эпоху. Первый случай воссоздания текста уже после смерти его автора, он представлял собой, как мы увидим в следующей главе, запоздалый ответ Виргинии со стороны Новой Англии. Дело в том, что в начале XIX века жители Виргинии начали выступать с утверждением, что американская независимость родилась в выступлениях Патрика Генри перед горожанами в 1765 и 1775 годах. Самое раннее из них было направлено против Закона о гербовом сборе и будто бы заканчивалось следующей тирадой: «У Цезаря был Брут, у Карла I — Кромвель, и Teopiy III следовало бы учесть их опыт». Предполагалось, что в более поздней речи, провозгласившей готовность колоний к борьбе за независимость, прозвучали известные слова Генри: «Свобода или смерть!» Но похоже, что на самом деле самые знаменитые речи Генри созданы в такой же степени усилиями его биографа XIX века Уильяма Уирта, в какой и самим Генри. Историки до сих пор спорят, какие именно высказывания, сделавшие Генри знаменитым, принадлежат ему, если таковые вообще существуют.

Одна из наиболее широко цитируемых и запоминающихся «исторических речей» этого века была вместе с тем одним из самых очевидных вымыслов. В своей речи об Адамсе и Джефферсоне, произнесенной 2 августа 1826 года, Дэниел Уэбстер благодаря своему исключительному ораторскому искусству воссоздал достоверную атмосферу заседания континентального конгресса 1776 года. Председателем был Джон Хэнкок, обсуждался вопрос о том, насколько разумно немедленное принятие Декларации независимости. Один оратор призвал к осторожности. Тогда Джон Адамс (как это представил себе Уэбстер) встал и произнес речь, подготовленную для него Уэбстером же.

Утонуть или выплыть, жить или умереть, выжить или погибнуть, я отдаю мою руку и мое сердце за этот выбор. Правда, что вначале мы не стремились к независимости. Но — «есть Бог, и он наши намерения довершает».

Несправедливость Англии по отношению к нам вложила в наши руки оружие; ослепленная своими интересами, она упорствовала, пока независимость не оказалась в пределах нашей досягаемости. Мы должны лишь устремиться к ней, и она — наша Так почему же мы должны отказаться от принятия декларации? Неужели сегодня мы так слабы, что можем рассчитывать только на примирение с Англией, которое не обеспечит ни безопасность стране и ее свободам, ни нашу собственную безопасность и честь! Разве вам, сэр, занимающему кресло председателя, или нашему уважаемому коллеге, сидящему рядом с вами (Сэмюелу Адамсу), не было уже предопределено подвергнуться наказанию и мести? Отбросьте всякую надежду на королевскую милость; кто вы такие, вы, которые могут оказаться изгоями, если останется власть Англии?.. Что касается меня, то двенадцать месяцев назад я призвал вас здесь назначить Джорджа Вашингтона командующим формирующимися силами либо теми силами, что еще будут сформированы, чтобы защитить американскую свободу; и пусть отсохнет моя правая рука и мой язык прилипнет к гортани, если я начну колебаться, если перестану поддерживать его...

Мы должны превратить этот день в день бессмертия и славы. Когда мы сойдем в могилу, наши дети будут отмечать его. Они будут праздновать его с благодарностью, с иллюминацией и фейерверками. И каждый год с его приходом они будут проливать слезы — много слез, но это будут не слезы зависимости и рабства, не агонии и печали, а восторга, благодарности и радости.

Сэр, перед лицом Бога я верю, что час настал. Я одобряю это решение, и в нем все мое сердце. Все, что у меня есть, все, что есть во мне, все мои будущие надежды я готов посвятить этому делу; я покидаю трибуну с теми же словами, с которых начал: жить или умереть, выжить или погибнуть: я за декларацию! Этим чувством я живу, и с благословения Господа с ним я и сойду в могилу: независимость сейчас и независимость навечно.

Включенная в «Хрестоматию» Макгаффи как одна из лучших работ Уэбстера под заголовком «Предполагаемая речь Джона Адамса», она читалась вслух и заучивалась наизусть многими поколениями школьников.

Американская история начинала казаться чередой событий, связанных знаменитыми речами. В 1816 году Джон Адамс сам выразил пожелание собрать все великие речи и «затем написать историю последних сорока пяти лет, делая комментарии к ним». Менее образованные американцы, чье знание американской истории основывалось на примерах красноречия, помещенных в книге Макгаффи, были особенно склонны считать эти знаменитые речи главными и определяющими «событиями» при образовании страны.

Нам до сих пор трудно поверить, что национальная история в период между Революцией и Гражданской войной не совсем то, что содержится в знаменитых выступлениях. Среди традиций минувшей эпохи мы унаследовали представление о том, что именно красноречие вело тогда все сражения и определяло решение важнейших проблем. Это были времена Кэлхуна, Клея и Уэбстера, сенаторского «триумвирата», чьи яркие выступления, конечно же, находили отклики во всей стране. Но была ли еще хоть одна сравнимая по величине страна, где искусное красноречие ценилось бы так высоко? Одна карьера за другой свершалась благодаря медоточивости голоса. Два увесистых тома представлял собой труд сенатора Томаса Харта Бентона «Тридцать лет в сенате, или История деятельности американского правительства., с 1820 по 1850 год» (1854 — 1856). Описанные в нем исторические события представлены через хронологию политических речей, которые можно считать политической автобиографией сенатора. Казалось, произнесение речей стало главной формой политической деятельности, почти заменив собой законотворчество. «Великие речи» того периода воздействовали на народ, они обладали исторической и символической значимостью, которую нам теперь трудно понять.

Например, в спорах Уэбстера и Хейна перед американцами представал ораторский прообраз Гражданской войны. Поводом для этих знаменитых дебатов века послужила резолюция от 29 декабря 1829 года сенатора Сэмюела Фута от Коннектикута, предложившего выяснить, не целесообразно ли ограничить продажу государственных земель только теми, которые уже находятся на рынке, приостановить обследование общественных земель и распустить ведомство генерального землемера. Решительный сенатор Бентон от Миссури увидел цель этой резолюции в том, чтобы «ограничить поток переселенцев в новые штаты на Западе, остановив рост и заселение этих штатов и территорий, и передать большую их часть во владение диким зверям». Дебаты в сенате 19 — 27 января 1830 года, развернувшиеся между Дэниелем Уэбстером от Массачусетса и Робертом Хейном от Южной Каролины, не затронули резолюцию Фута и касались истории написания Конституции, характера Союза и власти федерального правительства. Уэбстер и

Хейн заняли прочные позиции на трибуне, но и другие старались тут не отстать и показать свое красноречие. Чаще всего цитируется особенно любимая школьниками заключительная часть первого ответного выступления Уэбстера, обращенного к Хейну 27 января 1830 года.

Когда моих глаз в последний раз коснется луч солнца, пусть не увижу я его сияющим над разбитыми и обесчещенными осколками когдато славного Союза, над разобщенными, погрязшими в противоречиях, враждующими штатами, над землей, где царят распри и даже проливается братская кровь! Пусть вместо этого мой последний слабый и угасающий взор будет обращен к величественному, еще выше поднятому флагу республики, известному и почитаемому ныне на всей земле, пусть сияет наш герб, и пусть ни одна из полос на нашем флаге не исчезнет, не запачкается и ни одна из звезд не потухнет. И пусть не встает перед нами жалкий вопрос «А для чего все это?» и не звучат прочие слова обмана и безрассудства, провозглашающие сначала Свободу, а потом Союз. Нет! Пусть везде, повсюду разносятся лучами живого света сияющие над обширными просторами, летящие над морем и сушей и с каждым порывом ветра под небесами пробуждающие чувство, близкое каждому истинно американскому сердцу, — пусть разносятся слова «Свобода» и «Союз» отныне и навеки, единые и неделимые!

Биография Уэбстера как общественного деятеля отмечена рядом великих речей—речью, произнесенной в защиту его альмаматер в деле Дартмутского колледжа (1816 — 1819), вдохновенным выступлением, посвященным памяти Джефферсона и Адамса (1826), двумя ставшими историческими ответами Хейну (1830), речью у памятника в честь сражения при БанкерХилле (1825; 1843) и «Речью Седьмого марта» (1850), произнесенной в ответ на «Речь Четвертого марта» Кэлхуна, критиковавшего Соглашение Клея 1850 года. Между тем Уэбстер был лишь одним из наиболее известных политиков, кто сделал себе карьеру из океана слов.

Карьеру Авраама Линкольна можно также проследить по его ранним выступлениям в судах и во время политических кампаний. Это речь «Палата разделена» на съезде республиканцев в 1858 году, последовавшие затем дебаты между Линкольном и Дугласом во время избирательной кампании, речь в «Купер Юнион» в 1860 году, геттисбергская речь 1863 года и вторая инаугурационная речь 1865 года. Чтобы понять библейскую силу воздействия выступлений Линкольна, надо помнить, что он говорил в век высокопарных слов и напыщенных фраз.

Сама американская жизнь — с ее федеральной системой, новыми общинами, многочисленными законодателями, несколькими судебными системами, с регулярными и частыми выборами — делала необходимыми и возможными публичные выступления. Эпоха великих дебатов между Уэбстером и Хейном, между Линкольном и Дугласом из-за недостатка подобного опыта и «священных политических текстов» сыграла особую роль в поисках нацией своего «я». В 1829 году в свет вышла книга Сэмюела Лоренцо Кнаппа «Лекции по американской литературе», которая, по существу, являла собой первую попытку описать уже сложившуюся американскую литературу. «В этой стране имеются все возможности овладеть красноречием и продемонстрировать его перед публикой», — писал Кнапп. При этом он отмечал, что каждый из 24 штатов имеет свой законодательный орган, в среднем насчитывающий более 150 человек, которые собираются вместе на два и более месяцев каждый год. Кнапп с гордостью утверждал, что в период с XIII по III век до нашей эры «в Афинах было не более пятидесяти четырех выдающихся ораторов и мастеров слова. У нас же меньше чем за полвека появилось их гораздо больше».

Конечно, мы можем соглашаться или не соглашаться с тем, что Отис, Генри, Уэбстер или Кэлхун в своем красноречии превзошли Перикла и Демосфена, но мы не можем отрицать, что произнесение речей стало основной чертой американской общественной жизни. Некоторые связанные с произнесением речей ритуалы, установленные вскоре после Революции, до такой степени стали неотъемлемой частью американской жизни, что нам уже невозможно себе представить, что когдато они были изобретены. Возьмем, например, инаугурационное обращение президента. В федеральной Конституции нет упоминания о нем, как, кстати, и о других формах самого ритуала, хотя в ней предусматривалась клятва или торжественное обращение, с которыми должен выступить президент при вступлении в должность. Конституция требовала, чтобы президент «время от времени предоставлял конгрессу информацию о состоянии Союза» и рекомендовал свои меры на его рассмотрение. Однако в период после Джефферсона до Вильсона ни один президент не делал этого ежегодного сообщения лично. Хотя не существовало точного прецедента для инаугурационного обращения президента (самой близкой предшественницей могла бы быть, вероятно, тронная речь британского монарха при открытии сессии нового парламента), однако американские президенты, начиная с Джорджа Вашингтона, не упускали возможности выступить с обращением во время инаугурации.

В отличие от британской американская инаугурационная речь была обращена не к ограниченной аудитории конгресса, а к открытому общему собранию. При коронации британского монарха тщательно разработанный ритуал не предусматривал личного обращения самого монарха. В новой стране, где не было выработанного веками обряда, самобытное ораторское искусство заполнило вакуум. Инаугурационная речь, как молитва пуритан Новой Англии, приковывала всеобщее внимание. К 1832 году прилагательное «инаугурационный» уже употреблялось как существительное, обозначавшее речь президента при вступлении в должность. Подобные церемонии стали устраивать для губернаторов штатов, глав колледжей и т.д. В 1830е годы по всей стране полным ходом шли съезды по выдвижению кандидатов на пост президента, сопровождаемые широкими кампаниями, которые давали тысячи поводов для публичных обращений: от официальных речей до импровизированных выступлений во время агитационных мероприятий кандидатов.

Широкое распространение получила в Америке практика предоставления двум самым способным ученикам выпускного класса права произнести выпускную и приветственную речи во время церемонии окончания и начала учебного года. Оба слова, «выпускной» и «приветственный», начали употребляться еще в эпоху Революции и вошли в широкий обиход в связи с резким увеличением количества колледжей, стремившихся связать себя с общинами. Позже подобные ритуалы быливведены в средних школах, а затем и в начальных.

Публичные выступления всегда были формой развлечения. В новых городках, где театр еще не был известен или вовсе запрещен, ораторимпровизатор, умеющий воздействовать на публику, стал американским бардом, трубадуром или менестрелем XIX века. Церковные обряды и ритуалы, основанные на древнем религиозном чувстве, американцам заменила трибуна оратора.

Для тех, кто слушал речь, посвященную такому историческому событию, как годовщина Бостонской бойни, одно только сочувствие словам оратора было актом проявления общности людей. Местные власти и другие общественные организации по каждому поводу назначали своих официальных «ораторов» либо же утверждали постоянную должность «оратора городка» или «оратора города». Джон Адамс подметил в 1816 году, что «среди влиятельных лиц не много найдется тех, кто не начинал бы свою карьеру публичным выступлением в день Пятого марта (в день Бостонской бойни)». Биографический труд объемом в 700 страниц Джеймса Спира Лоуринга «Сто бостонских ораторов, назначенных местными властями и другими общественными организациями с 1770 по 1852 год» была своеобразным справочником «Кто есть кто» в городской общественной жизни. Когда начали отмечать первый национальный праздник Четвертого июля, то естественно, что оратор становился центральной фигурой всех его торжеств.

Образование также все чаще приобретало ораторский характер, поскольку среди преподавателей в новых колледжах преобладали священники. Многие из них становились «профессорами», едва покинув кафедру проповедника, не имея никакого опыта преподавания. Было принято, чтобы глава колледжа заведовал кафедрой «философии и этики», а классные комнаты превращались в место для проповедей. Устав Денмарк ской академии, старейшего учебного заведения на территории Айовы (1843), гласил: «Назначение образования — в развитии духовных и интеллектуальных способностей человека, а не в обилии сообщаемых сведений, которыми и так переполнена его память».

Но скоро рамки колледжей оказались слишком тесными для быстро растущего населения. Нужно было чтото еще: такая форма обучения, которая не требовала бы ни аудиторий или классных комнат, ни библиотеки, ни строгого соблюдения расписания или утвержденного штата педагогов. Все это и учел «американский лицей», гибкая система образования. Лицеи впервые появились в Новой Англии и отражали реформаторский дух их основателей. Успех, с каким движение лицеев охватило всю страну, был обусловлен их приспособленностью к нуждам населения растущих городов: оно стало как бы устным приложением к газете или к пособию «Сделай сам».

Американский лицей — детище Джосайи Холбрука из Дерби, штат Коннектикут, который в 1810 году окончил Йейлский колледж и рано проявил интерес как к бизнесу, так и к реформе в области образования. В экспериментальной школе, созданной им на ферме своего отца, он стремился сочетать трудовое воспитание и работу на ферме с книжным образованием. Прослушав курс лекций Бенджамина Силлимана в

Йейле (1813 — 1817), он начал путешествовать и сам читать лекции по различным предметам. В 1826 году в статье «Ассоциации взрослых людей в целях взаимного обучения» он описал свой принцип и создал в Милбери, штат Массачусетс, «Первый лицей, отделение американского лицея». Целью его было расширение образовательной сети, которая предполагала дать навыки разговорной речи, научить организовывать развлечения, создавать музеи и библиотеки, стимулировать интерес к публичным школам, оказывать помощь в подготовке учителей и многое другое.

Неожиданно слово «лицей» — греческое название сада в Афинах, где обучал Аристотель, — стало американизмом. О таком успехе своего предприятия Холбрук даже и не мечтал. За 8 лет по всей стране было основано 3 тысячи лицеев, их организацией и управлением занимались местные жители. Дэниел Уэбстер, например, был организатором и президентом Бостонского лицея. «Лицей, или курс зимних лекций в городах и деревнях по всей стране, прочно вошел в американскую жизнь», — отмечал в 1858 году «Харпере мэгэзин». Будучи важным явлением в развитии народного образования, таким же мощным и распространенным, каким вскоре стала система публичных школ, именно лицей способствовал созданию и распространению обычных публичных школ в стране. Лишь к 1890 году ему на смену пришло движение Чаттокуа, которое больше внимания уделяло развлечениям, чем обучению.

Хотя в лицее преподавались самые разные предметы (их увлеченно описал историк Карл Боуд), центральное место в учебной программе занимала публичная лекция, напоминающая евангелическую просветительную проповедь, где роль заезжего священника исполнял приглашенный лектор. Вот список тем лицея в Сейлеме, рассчитанных на учебный год (1838/39):

В 1830-е и 1840-е годы страсть к посещению различных лекций охватила многих американцев. Например, в Бостоне зимой 1837/38 года существовало 26 различных лекционных курсов, которые посещало около 13 тысяч слушателей. Причем в это число входили только те курсы, которые давали не менее 8 лекций. По всей стране — меньше на Старом Юге, но все больше и больше на Юго-Западе и Западе — рос спрос на людей красноречивых, внушительного вида и солидной репутации, которые могли бы завладеть вниманием аудитории. Мы не должны забывать, что прежде, чем речи этих людей появлялись напечатанными, они много раз — снова и снова — звучали устно. Вознаграждение подобной деятельности и предоставление для ее осуществления кафедр и трибун способствовало созданию ораторской литературы. В Америке появились литераторы, известные в основном своими публичными выступлениями, впоследствии напечатанными.

Ралф Уолдо Эмерсон, который традиционно считается ведущим защитником американской литературы, был, бесспорно, одним из самых популярных лекторов этой насыщенной лекциями эпохи. Для нас литературные эссе Эмерсона иногда кажутся неясными, полными повторов и противоречий и не совсем понятными потому, что мы пытаемся прочитать то, что надо было услышать. Лекции Эмерсона были рассчитаны не на читателя, а на слушателя. На аудиторию лицея впечатление производило не содержание литературного сочинения, а его звучание. Не случайно знаменитый оракул своего века был наиболее ярким представителем ораторской американской литературы.

Притягательная сила выступлений Эмерсона действовала на всех, поскольку он говорил то, что от него хотели услышать люди любого уровня грамотности и интеллектуального развития. Даже если его лекции не всегда привлекали самые большие аудитории и собирали не самые высокие гонорары, он все равно выступал по всей стране, и его снова и снова приглашали в те же края. Как известно из исследования Уильяма Чарвата, в период с 1833 по 1881 год Эмерсон прочитал около 1500 лекций в более чем 20 штатах и в Канаде, посетив около 300 различных городов. Длительные переезды в грязных поездах и по ухабистым дорогам — «это долгое плавание по бесконечной отвратительной реке путешественников, с ее холодными водоворотами гостиниц и общежитий», — подвергали серьезному испытанию даже крепкое здоровье. Лекционный сезон длился с ноября по март, когда путешествие становилось особенно затруднительным, к тому же Эмерсон не переносил холода. Приветствуя владельца гостиницы, он говаривал обычно: «Согрейте же меня!»

За годы активной деятельности (по крайней мере до 1860 года) доход Эмерсона от издания книг был мизерным, и лекции служили ему основным источником существования. Только с 1878 года издатели начали платить ему гонорар, сумма которого в год составляла как минимум 1500 долларов — конечно, тогда их покупательная способность была в несколько раз выше нынешней. Его обычный гонорар за отдельную лекцию колебался от 10 до 75 долларов, но за полный курс лекций (как, например, за 7 лекций, прочитанных в Филадельфии в январе 1854 года) он мог при удаче заработать более тысячи долларов. В 1830е и 1840е годы Эмерсон либо организовывал «частные» лекционные курсы и брал на себя весь финансовый риск, снимая зал, продавая билеты и распоряжаясь выручкой, либо соглашался на «публичные» лекционные курсы, за которые организацияспонсор гарантировала ему чистый гонорар. Только в 1860х годах появились коммерческие агентства по организации лекций на комиссионных началах.

Лектору, как и проповеднику, приезжающему на новое место, не нужно было сочинять новый текст. С годами Эмерсон все чаще читал одну и ту же лекцию по многу раз. Например, в течение 1864 года свой новый курс из шести лекций под названием «Американская жизнь» он повторил по пути из Бостона в Милуоки и обратно по крайней мере 7 раз. Самую популярную из них, «Задачи общества», он прочитал не меньше 70 раз за 5 лет в различных городах 15 штатов, получив за нее немногим более 4 тысяч долларов.

Выступая с одной и той же лекцией, Эмерсон шлифовал материал и готовил его тем самым к публикации. В дневнике за 1834 год молодой Эмерсон так описывает метод, который затем он использовал всю свою жизнь: «Когда в ответ на просьбу комитета сельского лицея прочитать лекцию я говорю, что прочитаю ту, которую сейчас пишу, заказчики довольны. Бедные люди, они не подозревают, насколько эта лекция будет отличаться от той, которую я прочту в Нью-Йорке или напечатаю. Я «пробую» ее на них, как парикмахер пробует свои возможности на головах сирот». Обычно Эмерсон записывал свои лекции и потом тщательно хранил рукописи. Понятно, что подробные публикации его лекций в газетах не приводили Эмерсона в восторг. Когда нью-Йоркская «Трибюн», имевшая большое хождение и в сельских городках, поместила почти буквальное изложение одной из его лекций, он счел невозможным ее дальнейшее использование.

Как писатель Эмерсон впервые стал известен после издания в 1841 и 1844 годах двух сборников «Эссе», в основу которых легли четыре курса его лекций. Он выбрал параграфы из разных лекций, объединил их и затем пересмотрел заново. В последние годы его лекции, рассчитанные на слушателей, становились все ближе к их печатному варианту. Опыт подсказывал, что лекция, не один раз проверенная на лицейском уровне, может быть напечатана почти без исправлений. Например, том лекций «Представители человечества» (1850), которые он начал читать перед различными аудиториями в 1851 году, в 1860 году был издан с подзаголовком «Семь лекций. Руководство в жизни».

Частое чтение одного и того же текста перед разной публикой позволило Эмерсону создать получившую распространение в Америке разновидность устной литературы — ораторскую, просветительскую и популярную. То, что она носила устный характер, объясняет как ее недостатки — туманность, частые повторы и противоречия, — так и ее достоинства, состоящие в пророческой неопределенности, эмоциональности и доступности. Обстановка на лекциях того времени, как объяснял Боуд, «способствовала продолжению Диалога между аудиторией и автором, что вдохновляло обе стороны. Первое же чтение перед аудиторией позволяло ви «способствовала продолжению диалога между аудиторией и автором, что вдохновляло обе стороны. Первое же чтение перед аудиторией позволяло видеть, что действует на слушателей, а что нет. Народное мнение и вкусы литератора сходились и искали согласия... Так развивалась американская литература, которая была американской не только потому, что ее создавали американцы, но прежде всего потому, что она отражала американские идеи и склад американского ума Это была истинно народная литература, в создании которой важную роль играли народные массы, заполнявшие аудитории».

Среди создателей нашей ораторской прозы Эмерсон был величайшим, но не единственным. Эпоха лицея подарила нам целую плеяду лекторовбардов, чьи произведения, прежде чем быть напечатанными, звучали для широкой публики. Среди них ныне забытые Байярд Тейлор, Э. Ушшл, Парк Бенджамин и Д.Сакс, когдато покорявшие публику своими театрализованными выступлениями и чтением стихов. Даже нелюдимый Торо многое из того, что написал, сначала, видимо, задумывал как лекции. Публикации почти не приносили ему дохода в отличие от лекций. Мелвиллу как лектору везло значительно меньше. Однако в его устных выступлениях звучало то, что он потом опубликовал. Многие герои и стилистические обороты в «Моби Дике», как показал Алан Хеймерт, были заимствованы непосредственно из политических речей и прочей ораторской литературы тех дней. Вопросы общественных преобразований развивали в своих выступлениях Уэнделл Филлипс, Уильям Ллойд Гаррисон, Горас П)или, Люси Стоун и Элизабет Стэнтон.

Американские религиозные деятели того времени, как и их коллеги в области политики или просвещения, были известны скорее своими речами, чем напечатанными работами. Самые знаменитые среди них — Лиман Бичер, Уильям Эллери Чан нинг, Теодор Паркер и другие — были великолепными ораторами. Красноречие священнослужителей высоко ценилось в больших городах; первое национальное американское религиозное движение, евангелическое протестантство, поставило слою в центр религиозного обряда. Известные религиозные лидеры за полвека до начала Гражданской войны своими речами вдохновляли и вели за собой своих последователей. Чтобы это понять, не надо читать их призывы, надо слушать.

Некоторые евангелисты даже создали учение о доступности языка и импровизациях в речи. Для многих странствующих проповедников было важно вовремя поспеть туда, где нуждались в их увещеваниях. По словам Сэмюела Лоренцо Кнаппа, «настоящий оратор»—это тот, кому «камень или пень служат треногой, а обычный воздух полон дельфийских фимиамов». Религиозное возрождение не было изобретением американцев, но в Америке его популярность и широкое распространение во многом объяснялись ораторскими успехами проповедников.

Америка положила начало общинному религиозному обряду, который процветал благодаря словоохотливости граждан. Успехи американских проповедников от Лимана Бичера (1775 — 1863) до Билли Санди и Билли Грэхема в XX веке впечатляющи. Одним из создателей американского евангелического стиля был Питер Картрайт. Сын революционного солдата из Виргинии, который был «бедным человеком и не таким уж плохим, а просто никчемным существом», Картрайт воспитывался в Кентукки и получил право вести проповеди от методистской церкви в 1802 году, когда ему было только 17 лет. Официального образования он практически не имел. За полвека в роли бродячего проповедника он объездил провинциальные окраины Кентукки, Теннесси, Индианы и Огайо, в полной мере используя свой громкий голос, образный язык, сообразительность и мощный кулак, чтобы овладеть душами скептиков во славу Господа. Он стал первым организатором американских религиозных собраний. Его проповеди привлекали сотни людей, которые, распростершись ниц, внимали ему, пока он не поднимал их на молитвенные скамьи, чтобы петь гимны, провозглашая аллилуйю. В конце жизни Картрайта дважды избирали в законодательные органы штата Иллинойс. За всю свою карьеру он только единственный раз испытал поражение. Это было в 1846 году, когда на выборах в конгресс он соперничал с Авраамом Линкольном, которого пытался обвинить в «безбожии».

Картрайт никогда не терял веры в свои ораторские способности и всегда с подозрением относился к проповедникам, зубрившим свои тексты в расчете на то, что их ученость может восполнить отсутствие религиозного энтузиазма. Вот как он вспоминал о собрании в Уинчестере, штат Иллинойс, в 1837 году:

Было много народа. Зал переполнен, сиденья—временные; не было ни алтаря, ни кафедры, но встреча вызывала большой интерес. Служители церкви воспряли духом: многие отступники возвращены в ее лоно, сотни плачущих и молящихся грешников столпились у временного алтаря, который мы воздвигли... Свеженький, молоденький, подвижный янки из центральных районов Востока, с только что полученным дипломом, посланный Домашним миссионерским обществом к этим каннибалам Запада, поднялся, чтобы прочитать свою заученную речь... Стены здания, в котором мы молились, не были оштукатурены, и ветер дул из всех щелей; пламя наших свечей колебалось, слабо освещая помещение, и наш миссионер выглядел весьма нескладно, читая свою молитву. После покаяния община пришла в движение; проповедник же запинался, мямлил и кашлял с отвратительной частотой. Примерно через тридцать минут наступило великое облегчение: к глубокому удовлетворению всей общины, он наконец замолк. Тогда встал я и начал свою проповедь, пригласив рыдающих людей подойти к скамье, которую приготовил заранее. Они стали подходить ко мне, воцарилась истинная благодать. Один человек, весом в двести тридцать фунтов, вдруг заволновался, вскочил на ноги и стал молить о пощаде. Зубрилка пытался его угомонить, приговаривая: ¦Успокойтесь, успокойтесь. Молись, брат, молись». Картрайт же, истинный проповедник, обратился к нему со словами: ¦Успокоения не обрести в проклятиях ада». Тогда великан схватил маленького янки и с ним на руках прыгал со скамьи на скамью до тех пор, пока все не оценили силу животворящего слова.

Великое евангелистское возрождение первой половины XIX века, получившее название второго «великого пробуждения», было, помимо прочего, восстанием против кальвинистского детерминизма. Теперь каждый человек мог рассчитывать на самоспасение; к спасению направлял его голос проповедника. Об этом поведали «Лекции о возрождении религии» (1835) Чарлза Грандисона Финни, практический учебник для евангелистов, равного которому нет. Все 12 тысяч экземпляров первого американского издания были проданы в первые три месяца после публикации.

Он стал основным учебником по современному евангелизму, его переводили на многие языки и активно продавали за рубежом. В 1835 году Финни попросили создать факультет теологии в Оберлинском колледже, только что основанном в штате Огайо; будучи президентом колледжа (1851 —1866), он повлиял на весь ход обучения в нем. Другой прославленный евангелист того времени, Лиман Бичер, говорил своим слушателям в Лейн ской семинарии: «Молодые люди, наполняйте ребя до краев тем, что вы изучаете, и, когда уже не останется места ни для одной лишней капли, вышибайте пробку, и пусть ваша природа делает что хочет». Ораторская религия несколько десятилетий царила на американском Западе.

Полноводную Миссисипи ораторской литературы питали несколько источников. Самым мощным был широкий поток красноречия знаменитых речей (действительно произнесенных или воображаемых) Джеймса Отиса, Патрика Генри, Дэниела Уэбстера, Джона Кэлхуна и Ралфа Уолдо Эмерсона. Серьезные, почти торжественные, они распространялись по всему материку. Благодаря им существует американская ораторская проза. Но был и еще один поток — менее известный, но не менее американский; это демократическая провинциальная литература. Она привлекала читателей не высоким стилем, а нарочитой неграмотностью. Мы не встретим там цветистую метафору, красивую фразу или сложную синекдоху, зато целям ее верно служили домашний анекдот, немыслимое преувеличение, подчеркнутый диалект. Как «высокий», так и «низкий» поток новой развивающейся американской литературы вбирал в себя реально существующую или воображаемую устную речь.

Пародируя всякую напыщенность, анекдот стоял на страже здравого смысла и потому всегда сохранял свою привлекательность. Помпезность и многословие проигрывали простоте и краткости. Но живое слово придавало каждому жанру свой собственный характер и очарование. Героем сочинений Себы Смита, одного из создателей демократической прозы, стал майор Джек Даунинг, простоватый философ, искатель приключений из маленькой деревушки Даунингвилл в штате Мэн. Письма майора Даунинга впервые были опубликованы в 1830 году в «Курьере», собственной газете Смита, выходившей в Портленде. Несмотря на отсутствие образования (а возможно, именно благодаря этому), неотесанную грамматику и беспорядочную орфографию, майор Даунинг всегда добирался до сути дела. Торгуя сыром и обручами для бочек, он однажды зашел в законодательный орган штата Мэн и стал политиком. Затем как претендент на должность отправился в Вашингтон, где оказался доверенным лицом президента Эндрю Джексона. Политическая карьера Даунинга (он выставлял свою кандидатуру на выборах в сенат и на пост президента) длилась до 1850х годов. Он выгодно отличался от других общественных деятелей своего времени. Пародируя Бентона, Даунинг назвал свое собрание писем «Мои тридцать лет вне сената» (1859). В самый разгар споров об отказе некоторых штатов признавать законы, принятые конгрессом США, когда Южная Каролина угрожала выйти из состава Союза, майор Даунинг так описал свой разговор (17 января 1833 года) с президентом Джексоном:

А теперь, мой генерал, сказал я, я скажу тебе все, что я думаю об этом деле. Когда я был мальцом, мы, ребята из Даунингвилла, каждую весну отправлялись к пруду Сибейго и нанимались на месяц, а то и два сплавлять по нему бревна. Один раз мне, братцу Эфраиму, Джоелу и Билли Джонсону да еще двоимтроим парням досталось по огромному бревну. А день был ветреный, и волны здорово кидали бревна вверх и вниз, так мы решили собрать их вместе, связать, вбить скобы в крайние бревна и гнать их все вместе. Две или три мили все шло путем. Но потом Билл Джонсон начал ныть. Он всегда был отчаянным бездельником. Всегда считал, что другому лучше, а когда был мальчонкой, вечно жаловался, что на чужом хлебе больше масла, чем на его. Так вот, Билл, который греб с подветренной стороны, разорался, что на его стороне труднее всего и что он не отстанет, пока ктонибудь с ним не поменяется.

Что ж, ладно. Но и против ветра Билл греб совсем недолго, снова начал хныкать оттого, что на этой стороне хуже, чем на той, и заявил, что здесь до весла он больше не дотронется. Мы ему сказали, что он сам выбрал себе место и уже не должен его менять. Но он все ныл и совсем спятил. Наконец он пригрозил, что если мы через пять минут с ним не поменяемся, то он перережет веревку и поплывет на своем бревне один. Не прошло и пяти минут — мы и оглянуться еще не успели,—как он схватил топор, обрубил веревку, и поплыл наш Билл прочь на своем бревне, отплясывая, как обезьяна, чтобы удержаться на плаву. Мы же цеплялись как могли и, хотя это было нелегко — ведь ветер дул здорово, — связали бревна вместе. Билл не уплыл далеко, его бревно перевернулось, и он оказался с головой в воде. Он вынырнул, отплевываясь и фыркая, ухватился за бревно и попытался на него влезть, но, чем больше он пытался, тем чаще оно переворачивалось; тут он понял, что дело его пропащее, если он так и останется в воде, и он начал орать как резаный, чтоб мы его подобрали. Мы поинтересовались, на какой стороне он будет грести, если мы его бревно снова привяжем к плоту. «Ой, — сказал Билл, — я буду грести на любой стороне или на двух сразу, если велите, только помогите мне, а то утону...»

Так вот, мой генерал, это как раз то, что я думаю: если ты дашь Южной Каролине обрубить веревки, то бревно так закрутится, как ты еще и не видел.

Письма майора Даунинга имели небывалый успех у публики. Их переиздали в Бостоне, затем гдето в Новой Англии, и вскоре эти письма читала уже вся страна. Тут же появились подражатели, которые придумывали новые истории от имени майора Джека Даунинга, так что ему приходилось узнавать самого себя по шраму на левой руке.

Майор Даунинг открывал длинный ряд героев американской демократической прозы. В его сочинениях можно обнаружить многое из того, что было свойственно предшественникам: фрагментарную форму повествования (заимствованную из первых, наспех составленных публикаций в газетах и журналах), короткий рассказ о смешном эпизоде из жизни, подчеркнутую полу грамотность или неграмотность героя (Себа Смит на самом деле с отличием окончил в 1818 году Боудоинский колледж), упование на здравый смысл и, что важнее всего, активную роль всех оттенков и форм разговорной речи. Беспристрастность майора Даунинга, как и большинства других известных его последователей, позволяла ему с одинаковым успехом видеть как хорошее, так и плохое в каждой из сторон. Все эти герои были приверженцами партии здравого смысла и считали, что в хорошей шутке истины больше, чем в самом высоком принципе.

«Альманах простака Ричарда» Франклина был предшественником писем Даунинга. Но «простак Ричард» еще был связан с колониальным периодом: он не мог себе позволить шутливую неграмотность. Среди самых знаменитых последователей Даунинга — Дэви Крокетт (он жил еще до Даунинга, но его великолепные сочинения появились впервые гдето между 1834 и 1836 годами). Середина века стала эпохой высокого стиля и красноречия, но она же вызвала к жизни доморощенного философа, наделенного здравым смыслом. Из Новой Англии раздавались поучения Хоузи Биглоу, героя Джеймса Расселла Лоуэлла. Его рассказы, впервые появившиеся на страницах бостонского «Курьера» и «Атлантик мансли», стали пользоваться меньшей популярностью после того, как их отредактировали и опубликовали отдельной книгой (1848; 1867). Многие поучения Биглоу уместны и по сей день:

С Юга пришел неотесанный плут Саймон Саггз, созданный на страницах алабамской газеты Джонсоном Хупером примерно в 1846 году. Мало кто был популярней знаменитого Арте муса Уорда (придуманного Чарлзом Брауном), чьи мудрые речи стали появляться в кливлендской «Плейн дилер» в 1857 году и чья склонность к компромиссам вошла в поговорку.

«Мои политические убеждения полностью совпадают с твоими. Я знаю это точно, поскольку на свете нет человека, с которым расходились бы мои взгляды». Джош Биллингс, вероятно, самый знаменитый из них, был придуман Генри Уил лером Шоу, который тоже начинал печататься в маленьких газетах. Книга «Джош Биллингс. Изречения» (1865) содержала особенно широко цитируемые афоризмы того времени. Росту популярности Биллингса способствовал ежегодный выпуск его «Альманаха» (1869 — 1880). В конце XIX века основным носителем этой традиции стал неукротимый мистер Дули (созданный чикагским газетчиком Финли Питером Данном; книга появилась в 1898 — 1919 годах), и уже в XX веке — Эйб Мартин и Уилл Роджерс. Традиции этого жанра получили продолжение в комиксах Аль Каппа и других.

В доморощенных философах недостатка не было. Знаменитыми их делали не их «сочинения», а отдельные «высказывания». Лишь разговорная речь могла передать склад их ума. И они создали демократическую прозу, основанную на разговорной речи.

Два самых популярных и самых известных по сей день писателя Америки появились в пору расцвета этой литературы. Гениальность Марка Твена заключалась прежде всего в его способности услышать случайно оброненное слово и придать литературную форму анекдоту, который другим писателям казался пустым набором фраз. Ему бесспорно принадлежат лавры самого известного лектора во всей американской истории. Но знаменательно, что самые крупные произведения Твена появились только после Гражданской войны («Налегке», 1872; «Приключения Тома Сойера», 1876; «Старые времена на Миссисипи», 1883; «Приключения Гекльберри Финна», 1885), когда бурные события на Западе были в основном позади. Во всех этих романах чувствовалась ностальгия — слабое эхо хвастливых, громкоголосых, забитых сленгом речей эпохи раннего становления американской литературы. Передать выразительную живость американской речи в литературе до Марка Твена в полной мере так никому и не удавалось. Усилия Марка Твена увенчались успехом, потому что к этому времени язык перестал быть хвастливым и развивался уже по другим законам.

Величайшим свидетельством власти живого слова является фигура Авраама Линкольна. Хотя и он считается одним из гигантов американской литературы, вся его литературная слава покоится на устных высказываниях. Он соединил в себе два различных и взаимодополняющих течения американской ораторской литературы. Очищая публичные выступления от высокопарности, многословия и искусственности, он в то же время пересказывал анекдоты, сложенные простым народом, избегая вульгарности, грубости и сиюминутности. Никто лучше него не смог соединить достоинства каждого литературного течения, чтобы заложить основы классической ораторской прозы, которая долго будет популярна среди народа федеральной страны.

Перед американцами открывалась огромная возможность, реализовать которую позволил язык, ставший достоянием всего народа. Эдвард Эверетт, считавшийся самым блестящим оратором своего времени, чье почти забытое двухчасовое выступление в Геттисберге предшествовало выступлению Линкольна, начал свою ораторскую карьеру и привлек широкое внимание публики речью в Гарварде 26 августа 1824 года на тему «Условия, благоприятствующие прогрессу литературы в Америке». Он говорил:

В Европе разобщенность народов начинается с различия языков и завершается различием рас, институтов и национальных предубеждений... В то же время все обширные территории, входящие в состав нашей республики, объединены не только одним языком, но и одним национальным правительством, в основном одними и теми же законами и обычаями, общими корнями. Человечеству здесь предоставлена возможность единения, о котором едва ли когданибудь до этого было известно на земле.

Американцы: Национальный опыт: Пер. с англ. Авт. послеслов. Шестаков В.П.; Коммент. Балдицына П.В. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. — 624 с.


2006-2013 "История США в документах"