НЕЯСНАЯ СУДЬБА

Вряд ли когдалибо вообще существовала страна, в такой степени неуверенная в своих географических пределах, возможностях роста и способах объединения со своими соседями. Как должно было происходить расширение ее территории? Насколько далеко предназначалось раскинуться владениям Соединенных Штатов Америки? По этим, как и по другим важным вопросам члены конституционного конвента 1787 года не могли прийти к единому мнению. Возможно, они не беспокоили себя подготовкой четких ответов, поскольку не считали эти вопросы насущными. А может быть, они предпочитали давать неопределенные ответы из-за имеющихся разногласий.

Разумеется, Конституция была выработана представителями тринадцати самостоятельных штатов, протянувшихся вдоль Восточного побережья. Каждый из этих первоначально образованных штатов выходил к Атлантическому океану. Конституция, которую они создали, не была рассчитана на удаленную от моря, окруженную сушей страну, еще менее — на страну континент. На конституционном конвенте 1787 года обсуждение статьи, касающейся вхождения новых штатов, было коротким. Под «новыми штатами» делегаты имели в виду те, которые могли выделиться из первых тринадцати штатов, из западных земель, на которые они претендуют, либо образованы на территории, переданной Соединенным Штатам англичанами по мирному договору 1783 года Если ктонибудь и ожидал, что новые штаты будут создаваться на обширных, вновь приобретенных территориях, то эти мысли небыли нигде зафиксированы.

Дебаты на филадельфийском конвенте, состоявшиеся 29 и 30 августа 1787 года, продемонстрировали известный конфликт между большими и малыми штатами, между теми, кто имел необъятные западные владения, и теми, кто не имел ничего. В центре дискуссии оказалась опасная идея, которую Гувернер Моррис определил как идею «раздробления больших штатов». Обсуждались два основных вопроса: намереваются ли новые штаты, созданные на старой территории, взять на себя часть существующего общественного долга в качестве условия приема их в Союз и требуется ли разрешение законодательной власти старых штатов на образование из них новых?

Вряд ли ктонибудь из участников конвента мог предполагать, что проблема не сведется лишь к тому, как организовать приблизительно обозначенное в те времена пространство новой страны. Конечно, делегаты ясно выражали свою решимость не нарушать баланс национальных сил в пользу непредсказуемого Запада, поскольку на Атлантическом побережье уже давно распространялись опасения, что беспорядочное продвижение на Запад слишком разрядит население. Джордж Мейсон из Виргинии заявлял на конвенте, что «если бы было возможно законными методами предотвратить эмиграцию на Запад, то такую политику следовало одобрить». Но и он, и другие добавляли, что очень трудно помешать эмиграции, поэтому с людьми, которые устремляются на Запад, необходимо обращаться как с равноправными гражданами.

Реакция американского руководства на покупку Луизианы в 1803 году продемонстрировала, до какой степени оно было не готово к великому переселению за Миссисипи. В последующие годы государственные деятели состязались в предусмотрительности, но, чем больше мы узнаём о том, как на самом деле была куплена Луизиана, тем больше кажется, что это случилось в результате совпадения, непонимания и большого везения. Если бы связь между Вашингтоном и нашими дипломатическими представителями за рубежом была такой же быстрой, какой она стала позднее в XIX веке, то покупка вообще никогда не смогла бы состояться. Мало что свидетельствует о серьезном предвидении Джефферсона или когонибудь еще накануне приобретения Луизианы, что Соединенные Штаты будут простираться за Миссисипи. В начале XIX века миф о существовании Великой Американской пустыни на западных окраинах страны уже приобрел характер уверенности. В описании Луизианы, представленном президентом Джефферсоном конгрессу в ноябре 1803 года, хотя и признавалась полная неясность ее границ, однако утверждалось, что редкие поселения «отделены там друг от друга необъятными и непроходимыми пустынями». В начале XIX века очертания пустыни прояснились, волнуя воображение граждан и маня переселенцев.

Когда договор о покупке территории Луизианы был доставлен назад в Соединенные Штаты в середине лета 1803 года, то вызвал больше опасений, чем радости, — опасений нарушить Конституцию, поскольку она не содержала положений о расширении страны за счет новой территории; опасений, нто беспорядочное продвижение на Запад может изрядно рассеять те шесть миллионов населения, которое и так было редким для территории, в несколько раз превышающей любую страну Западной Европы. Многие общественные деятели считали, что мощь страны определяется не ее просторами, а концентрацией населения на них и эффективным использованием земель. Коекто разделял точку зрения французского географа, который в 1804 году видел в огромном увеличении территории Соединенных Штатов «активный источник нынешней слабости и будущего разделения».

Эти опасения не были абсолютно беспочвенными. Установлено, что за период великого освоения земель, между 1809 и 1829 годами, реальный доход на душу населения в Соединенных Штатах упал примерно на 20 процентов. Во время покупки Луизианы некоторые предприниматели с Востока начали опасаться утечки на Запад их основных ресурсов. Спустя четверть века эти опасения были еще живы, поскольку министр финансов Ричард Раш предупреждал: «То, каким образом отдаленные земли Соединенных Штатов продаются и заселяются, пусть это даже направлено на увеличение населения страны... не увеличивает в такой же пропорции капитал... Создание капитала скорее замедляется, чем ускоряется, из-за того, что редкое население разбросано на большом пространстве земли. Все, что может служить сдерживанию этой тенденции... иначе, как благотворным, не назовешь».

К июлю 1803 года Джефферсон уже направил своему кабинету предлагаемую им поправку к Конституции, которая разрешала приобретение Луизианы и укрепляла Союз, препятствуя распространению населения в направлении к Западу. Его поправка, специально посвященная включению Луизианы в Союз, была дополнена словами о том, что «права владения землей и самоуправления подтверждаются за индейскими жителями, если они там сейчас имеются». Нужно было создать особую конституцию для новой территории, расположенной к северу от тридцать второй параллели, которая полностью должна была остаться за индейцами (это фактически все купленные земли, кроме нынешнего штата Луизиана). «Великая задача», как считал Джефферсон, состояла в том, чтобы «предотвратить эмиграцию, предоставив для этих целей лишь определенную часть территории».

Дебаты в конгрессе относительно покупки Луизианы, начавшиеся в октябре 1803 года, были любопытными и знаменательными. Поскольку она должна была стать первым прибавлением к первоначальной территории страны, определенной договором 1783 года, то и дебаты были первым законодательным испытанием готовности национального мышления к расширению земель. Такой подход к проблеме выдал смущение тех создателей Конституции, кто еще оставался в живых и оказался перед столь важной проблемой. Федералисты вроде Гувернера Морриса, проявлявшие активность на конституционном конвенте, теперь пересмотрели свои до этого широкие взгляды на федеральную власть. Они настаивали на том, что конгресс не может «признать в качестве нового штата территорию, которая не принадлежала Соединенным Штатам, когда была принята Конституция». Моррис, который два десятилетия назад сформулировал это решающее положение, теперь, вспоминая, объяснял, что он сознательно сделал текст статьи IV неясным. Сам он предполагал, «что когда мы приобретем Канаду и Луизиану, то будет справедливо управлять ими как провинциями, не предоставляя им права голоса в наших советах». Но поскольку, по его словам, другие тогда возражали, то он предпочел избежать спора, не вынося вопрос на открытое обсуждение.

В 1803 году республиканцы Джефферсона, известные строгим соблюдением Конституции, сначала признали, что Конституция не дает конгрессу или президенту прямых полномочий на расширение территории страны. Затем сам Джефферсон, неожиданно изменив свое обычное мнение, потребовал от конгресса, Во-первых, ратифицировать договор и уплатить деньги за купленные земли, а затем призвал нацию «принять дополнительную статью Конституции, одобряющую и подтверждающую то, что прежде нацией не было санкционировано. Конституция не содержала положения о приобретении нами чужой территории и, более того, о включении других наций в наш Союз. Исполнительная власть, воспользовавшись счастливым случаем, который в значительной мере способствовал благу страны, совершила акцию, не предусмотренную Конституцией. Законодательная власть, оставив позади метафизические тонкости и рискуя собой, как верный слуга, должна ратифицировать договор и заплатить за покупку, взвалив на себя ответственность перед своими гражданами за те несанкционированные действия, которые, как мы знаем, они совершили бы сами, окажись в такой же ситуации». Он говорил, исходя не из будущего величия, а из насущных потребностей. Граждане Соединенных Штатов, преодолев горы и уже поселившись на берегах Миссисипи, должны были иметь возможность сплавлять свою продукцию вниз по реке. Покупка земель, объяснял он, была единственной возможностью обеспечить жизненно важную для них связь с миром.

К октябрю, когда конгресс собрался обсудить договор, Джефферсон убедил себя и свою партию, что потребности нации настолько велики и так очевидны, что поправка не требуется. Его оппонентыфедералисты сосредоточили все свое красноречие на опасностях переселения и неблагоприятных последствиях безграничного расширения национальных владений. Снова и снова ораторы из федералистов предостерегали о возможном ослаблении Союза. Если Конституция разумно требовала абсолютного большинства в две трети голосов для малейшего в ней изменения, то насколько опасно, сказал сенатор Трейси из Коннектикута, позволить конгрессу простым большинством «принимать новые иностранные государства, тем самым поглощая старых партнеров... Некоторое увеличение мощи, созданное таким путем в интересах Юга и Запада, противоречит принципам нашего Союза».

Эти опасения усилились, когда в декабре 1810 года было предложено, чтобы небольшая часть приобретенных земель (территория Орлеана) была принята в Союз в качестве равноправного штата. До этого все штаты, вновь принимаемые в Союз, были образованы из земель Соединенных Штатов, определенных мирным договором 1783 года. Этот вопрос переплетался с еще более неразрешимой проблемой фактических границ Соединенных Штатов. В предполагавшийся штат Луизиана вошла бы часть Западной Флориды, которая, вероятно, принадлежала еще Испании. Но основная проблема, вставшая теперь более остро, состояла в ослаблении первоначального Союза. «Если этот законопроект будет принят, — негодовал Джосайя Куинси из Массачусетса в палате представителей 14 января 1811 года, — то, по моему глубокому убеждению, это будет означать распад Союза; он освободит Штаты от их морального обязательства; и поскольку это будет правом всех, то долгом некоторых, несомненно, станет подготовка к отделению: мирным путем — если смогут, силой — если придется». Большинство палаты отклонило замечание спикера о том, что заявление было сделано в непарламентских выражениях, но законопроект был утвержден, и Луизиана стала штатом в 1812 году.

Этот первый шаг в сторону континентального расширения вызвал серьезную тревогу за состояние Союза, в составе которого штаты, образовавшие Союз, вскоре могут оказаться в меньшинстве, и это будет уже новая страна с новой конституцией.

Выступая от имени сограждан из Новой Англии, упрямый федералист Фишер Эймс предупреждал, что присоединение чужих земель Луизианы открывает шлюзы для потока людей, не почитающих священные англосаксонские принципы, на которых был основан Союз. «Выдры в пустыне», — как он выразился, — они способны к их восприятию в такой же мере, в какой весь этот «галлоиспаноиндейский omnium gatherum дикарей и авантюристов». Неудивительно поэтому, что когда во время войны 1812 года английские войска подошли к Новому Орлеану, то такой верный гражданин Новой Англии, как Тимоти Пикеринг, надеялся, что город сдастся англичанам. Тогда весь Запад от Аппалачей мог бы отойти английским победителям, оставив Соединенным Штатам меньшую по размеру, но более однородную по национальному составу территорию.

Если судьба земель, образовавших Соединенные Штаты, была столь неопределенной, то что говорить об отдаленных американских территориях? Этот вопрос встал со всей драматичностью и неожиданностью не на берегах Миссисипи, а в далекой Южной Америке. Вторжение Наполеона в Испанию в 1808 году послужило поводом для восстаний в ее южноамериканских колониях против устаревшего колониального правления. В 1810 году были созданы хунты в БуэносАйресе, Боготе, Каракасе и Сантьягоде Чили. Первоначальное стремление лишь отстоять земли от французов в пользу низложенного короля Испании Фердинанда VU вскоре переросло во вполне сформировавшееся движение за независимость. В 1811 году Джефферсон увидел в этом еще одно доказательство того, что «интересы Америки не должны быть подчинены интересам Европы». В 1822 году президент Монро и конгресс признали независимость восставших колоний. Как отмечал Декстер Перкинс, самым замечательным в этом факте было то, что Соединенные Штаты совершили столь важный шаг без консультаций с какойлибо европейской державой—«на исключительно американских принципах и исключительно с американских позиций». Это уже само по себе безошибочно указало на отделение американской политической сферы от европейской.

В 1823 году политическое будущее Североамериканского континента еще во многом оставалось неясным. Зато Южная Америка (когдато поделенная в интересах испанского и португальского правления) еще до окончания первой трети XIX века в основном приобрела современные очертания границ между государствами. К северу от Панамского перешейка лишь малая часть суши (немногим больше тринадцати бывших английских колоний и поделенные между ними западные владения — восточные и южные районы от Миссисипи до Великих озер) все же получила национальную идентичность, которая сохранилась до XX века. В 1822 —1823 годах в состав Мексики входили Гватемала и другие расположенные к югу центральноамериканские государства; далее она протянулась на север до современной границы с Канадой через территорию, принадлежащую сегодня западным Соединенным Штатам. На Дальнем Западе и Северо Западе между мексиканцами, англичанами и русскими назревал непонятный конфликт, в котором Соединенным Штатам предстояло сыграть совсем неожиданную роль. Политическое будущее двух третей континентальных Соединенных Штатов еще вызывало сомнения.

В этом отношении контраст между Северной и Южной Америкой в тот период был разительным. По всей Южной Америке уже действовали правительственные формирования, время образования которых уходит к началу XVI века. Какими бы коррумпированными, недееспособными или тираническими ни были эти колониальные правительства, высокий уровень их организации позволял довольно успешно разделять и властвовать на континенте. Как раньше испанцы и португальцы строили свое правление, используя политический строй индейцев, так теперь латиноамериканские революционеры начала XIX века приспособили к собственным нуждам хорошо отлаженный, но устаревший механизм политической, экономической и религиозной власти. А на широких просторах Северной Америки снова и снова утверждался американский принцип: община раньше правительства. Общины возникали по всему североамериканскому Западу, часто одна далеко от другой, часто «за пределами юрисдикции» Соединенных Штатов, но недвусмысленно избегая подчиненности какимлибо властям. Объединенные общими надеждами, общими заботами и общими иллюзиями, люди образовывали общины. Отсутствие устоявшихся форм правления добавляло им забот, но свобода от устаревших форм правления имела свои преимущества. Они были, вероятно, свободней многих предшественников на этом этапе цивилизации, — свободней от необходимости либо жить в строгих рамках привнесенных издалека и установленных давнымдавно обычаев, либо восставать против них.

В XX веке национальное высокомерие привело нас к выводу, что Латинская Америка не способна ни на что лучшее, чем еле довать по пути Северной Америки, и особенно Соединенных Штатов. Однако в начале XIX века наделенные богатым воображением американские государственные деятели видели наиболее полное воплощение федерального республиканского идеала в создании по образцу Латинской Америки нескольких независимых и самоуправляющихся государств в Северной Америке.

Всеобщая уверенность в том, что выходцы из Соединенных Штатов заселят весь континент, вовсе не означала, что они останутся в пределах Соединенных Штатов. Например, американские государственные деятели давно считали, что жителям далекого Орегона надлежит управлять им самостоятельно. «Это свободные и независимые американцы, связанные с нами только узами крови и интересов и пользующиеся, как и мы, правом на самоуправление» — таково было отношение Джефферсона к жителям Астории, форта Джона Джейкоба Астора на северозападном побережье Тихого океана и возникших рядом поселений. Во время войны 1812 года Джефферсон, восхищаясь «зарождением великой, свободной и независимой державы на той стороне нашего континента», еще надеялся, что даже если Астория падет перед англичанами, то по условиям мирного договора англичане признают как «независимость» государства Астория, так и право Соединенных Штатов на защиту ее граждан от иноземного вмешательства. Джефферсон выступал за создание независимой Тихоокеанской республики, и в 1820х годах многие видные американцы — такие, как Алберт Галлатин, Джеймс Монро, Уильям Крауфорд, Генри Клей, Томас Харт Бентон и, возможно, Джеймс Мэдисон, — разделяли этот взгляд.

О том, что Соединенные Штаты выступили в роли основателя новых государств, уже давно забыли. Признав неопределенность северных и южных границ Соединенных Штатов и предоставив природе и потомкам их установление, Томас Харт Бентон из Миссурии, выступая в сенате 1 марта 1825 года, добавил:

На западе, о чем мы можем сказать прямо, гряда Скалистых гор без иронии может быть названа понастоящему удобным, естественным и вечным пограничным укреплением. Вдоль этой гряды следует провести западную границу республики и на самой высокой ее вершине водрузить статую легендарного бога Термина, с тем чтобы оттуда ее уже никогда не перемещать. Засевая семена новой власти на берегу Тихого океана, следует ясно осознавать, что, окрепнув так, чтобы самому заботиться о себе, новое правительство разлучится с державойродительницей, как разлучается с родителями возмужавший ребенок.

Американцы долго расходились во мнениях по поводу того, где именно должен находиться «легендарный бог Термин». В 1804 году писатель Чарлз Брокден Браун, вдохновленный покупкой Луизианы, высмеивал тех узколобых политиков, которые считали, что Соединенные Штаты должны быть ограничены рекой Святого Лаврентия на севере и Мексиканским заливом на юге. «Можно не сомневаться, что в скором времени они протянутся с востока на запад от моря до моря и от Северного полюса до Панамского перешейка». В 1815 году во время празднования Четвертого июля в Уотервилле, штат Мэн, распространение получил тост: «За то, чтобы американский орел, раскинув крылья от Атлантики до Тихого океана, уцепился когтями в Дариенский перешеек, а клювом нацелился к Северному полюсу».

Однако до войны 1812 года такие крайние взгляды не были общепринятыми. Сам Джефферсон, который еще в 1809 году проявлял интерес к тому, чтобы Куба вошла в состав Союза (о чем он никогда не забывал), надеялся, что война 1812 года вызовет в Канаде «такое устремление к свободе, которого она доселе не ведала». В то время как Монро, ставший в 1817 году президентом, хотел ограничить страну Скалистыми горами, его государственный секретарь Джон Куинси Адамс думал иначе. Во время обсуждения в кабинете министров договора с Испанией, по которому в 1819 году Флорида отошла к Союзу, Адамс выразил уверенность, что не пройдет и нескольких столетий, как испанские владения на нашем Юге и все английские владения на нашем Севере будут присоединены к Соединенным Штатам. Приобретение нами обширных испанских владений, сказал он, «является залогом того, что остальная часть континента станет в конце концов тоже нашей. Но мы совсем недавно это осознали: только недавно мы признались в намерении расширить наши владения до Южного моря, и, пока в европейском сознании Соединенные Штаты не будут ассоциироваться с Северной Америкой как с географической реальностью, любое наше усилие разуверить мир в наших честолюбивых замыслах лишь убедит всех в том, что мы лицемерим, скрывая свои истинные цели». Поэтому Адамс был против предложенной Монро декларации о возможном отделении от Союза самых западных поселений.

Военный министр Джон Кэлхун поддерживал Адамса. «Страсть к расширению была основным законом человеческого общежития»,—утверждал Кэлхун, заключив с непреднамеренной иронией, что «история не ведает примера добровольного раскола страны». Непрочность таких убеждений проявилась в изменении взглядов самого Кэлхуна. Вскоре как на Юге, так и на Севере возникли новые основания для отрицательного отношения к неразборчивому расширению территории. К прежним сомнениям и опасениям — переселения людей, смешения рас, ослабления старого доброго союза — теперь добавилась боязнь политического усиления одной из сторон за счет присоединения новых штатов.

Отношение американцев к расширению земель в эпоху между Революцией и Гражданской войной — это целая история, полная смятений и колебаний, смелых надежд и робких сомнений. Едва ли найдется хоть один государственный деятель того периода, который за время своей карьеры не рассматривал бы территорию Соединенных Штатов то чрезвычайно ограниченной, то значительно превышающей окончательные размеры. Думать, что рост страны совершался за счет неизбежного освоения уже предопределенных пространств, — значит упускать из виду свойственные американцам неразбериху, надежды и расчеты на будущее страны в то формирующее ее столетие. Поэтому в исторической перспективе стремление одной из сторон Союза в результате Гражданской войны стать независимым государством не кажется такой уж безумной затеей.

Геометрическая четкость американских политических границ была еще делом будущего. Например, Орегон, на обширной территории которого позднее возникли такие штаты, как Вашингтон, Орегон, Айдахо, а также большая часть Монтаны и Вайоминга, в течение тридцати лет после 1818 года был местом американской и английской оккупации. Англоамериканские переговоры представляли,собой непрерывные усилия по сохранению нефиксированных границ, пока американская эмиграция не решила эту проблему.

Независимая Республика Техас, признанная Соединенными Штатами в 1836 году, оставалась самостоятельным государством до ее включения в состав Союза в 1845 году. Сам президент Сэм Хьюстон во время трудных переговоров с Соединенными Штатами пришел к мысли о том, что присоединение Техаса было бы для него не только благом. Его сомнения привели в 1844 году к заключению союза совместно с Великобританией и Францией, чтобы еще больше упрочить независимость Техаса. В самих Соединенных Штатах сопротивление аннексии было, конечно, неистовым. Тот же самый Джон Куинси Адамс, который двадцать пять лет назад настаивал на «идентичности Соединенных Штатов и Северной Америки», в 1843 году возглавил борьбу против аннексии Техаса Объединившись с десятков других известных американцев в страстном обращении к нации, он предупреждал, что просьба о присоединении не отражает подлинной воли народа Техаса, что все это заговор колониалистов Юга; аннексия приведет к роспуску Союза.

Надежды и колебания не заканчивались на РиоГранде. Такие, как Адамс, оставались горячими сторонниками небольшого тесного союза с прежним хрупким равновесием сил. Другие же с равным энтузиазмом поддерживали движение «Вся Мексика». Перед войной с Мексикой, во время и сразу после нее (1846 — 1848) многие американцы, ни в коей мере не являвшиеся фанатичными сторонниками крайних взглядов, искренне заявляли, что Соединенные Штаты не выполнят своего предназначения, если не распространят зону свободы на все пространство вплоть до Панамского перешейка. Услышав в июне 1846 года о волнениях в Юкатане, Уолт Уитмен написал передовую статью под заголовком «Больше звезд на звездном флаге», бодро заметив, что Юкатан «не нуждается в долгих уговорах, чтобы присоединиться к Соединенным Штатам».

Калифорния, которая позднее стала казаться неотъемлемой частью Соединенных Штатов, в первой половине XIX века была местом тревог, неуверенности и неразберихи. Поселенцы из Соединенных Штатов начали заселять долину СанХоакино не раньше 1843 года. К 1846 году на калифорнийском побережье проживало только около 500 американцев, тогда как мексиканцев испанского происхождения насчитывалось около десяти тысяч и более двадцати тысяч индейцев. В том же году была провозглашена сомнительно независимая Республика Калифорния. Однако трудности сообщения между Вашингтоном и Западным побережьем, распри между армией и флотом, непрерывное вооруженное сопротивление Мексики, вражда между отдельными частями огромного региона и волнения среди преобладающего неамериканского населения поддерживали кипение калифорнийского котла. Никто не предполагал, что в январе 1848 года в СаттерсМилле найдут золото. За два года золотая лихорадка внезапно увеличила число поселенцев из Соединенных Штатов примерно до ста тысяч человек. Но даже тогда политическое будущее Калифорнии оставалось неясным.

Территория Калифорнии была передана Соединенным Штатам по договору ГуадалупеИдальго в 1848 году, но присоединение Калифорнии к Союзу в 1850 году явилось не столько проявлением понимания национальной судьбы, сколько стремлением урегулировать баланс сил прежнего Союза. Вступление Калифорнии в Союз в качестве равноправного штата стало лишь одним из пунктов разнообразного и осторожно сбалансированного Компромисса 1850 года, по словам Кэлхуна, «еще одним сомнительным противовесом для поддержания равновесия между сторонами». Будущее страны стало казаться еще более туманным в связи с заявлением Уэбстера и его сторонников, считавших — по своему географическому неведению, — что конгрессу не нужно рассматривать вопрос, распространится ли рабство на новые территории после 1850 года, поскольку рабство там, по их мнению, какимто образом «исключалось» особенностями почв и климата.

В середине XIX века слова «предопределение судьбы» рассеивали множество сомнений. Во времена, когда идея дарованного провидением расширения земель европейских поселенцев была столь же стара, как заселение ими Северной Америки, выражение «предопределение судьбы», употребленное словоохотливым Джоном О’Салливеном в нью-Йоркской «Морнинг ньюс» в декабре 1845 года, стало самым распространенным для передачи этой идеи. Как заметил Джош Биллингс после Гражданской войны, «предопределение судьбы—это наука езды в никуда либо в другое место еще до того, как ты поймешь куда». «Существует такая вещь, как предопределение судьбы, но когда оно осуществится, то это как число колец на хвосте енота, они для украшения, и только».

Не «предопределенность», а прежде всего неопределенность национальной судьбы была главной созидающей и вдохновляющей силой в жизни нации. Если бы отцыоснователи обладали большей уверенностью, если бы их намерения относительно расширения национальных владений были более вразумительными, то Гражданскую войну можно было отсрочить либо приблизить. Проблемы, связанные с расширением территории страны на весь континент, с объединением или размежеванием ее частей, так и не были решены, пока Гражданская война не растворила их в море крови. За годы неопределенности, длившиеся до 1865 года, пришлось заплатить безумными надеждами, мрачным отчаянием и растраченной энергией. В какие прежде времена страна так разрывалась в плену противоречий: либо старый удобный Союз в границах XVIII века, либо великая новая страна, безграничная, как ее будущее? Гражданская война, которая, казалось, определила континентальную судьбу страны, обеспечила своего рода спокойствие в национальной политике. Но не было ли это, по крайней мере отчасти, неподвижное спокойствие смерти? Неопределенность национальных границ и национальной судьбы не создавала более таких волнений, пожалуй, до самой середины XX века.

Та самая неопределенность, которая вдохновляла и оживляла американцев, одновременно заставляла их испытывать особую потребность в уверенности. Чем больше неопределенного в судьбе, тем настоятельней необходимость объявить о ее «предопределенности». В этом — ключ к пониманию нового национального мышления и языка. На просторах Америки не только рождались люди под стать ее горам, но и создавался новый язык, который своей неповторимостью был под стать причудам ее конгресса и ландшафта.

Американцы: Национальный опыт: Пер. с англ. Авт. послеслов. Шестаков В.П.; Коммент. Балдицына П.В. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. — 624 с.