В ПОИСКАХ СТАНДАРТА

Как только грамотные люди Америки XVIII века поняли, что у них есть собственный язык, они начали проявлять излишний восторг перед литературным языком Англии. Вероятно, это было типичным явлением для колоний: люди, которые все еще чувствовали неустойчивость своей новой культуры, старались обрести уверенность, демонстрируя, что они могут быть даже лучше живущих на родине. Они напоминали кузенапровинциа ла, который, собираясь в большой город, старается принарядиться. Колониальный стиль мышления породил определенное отношение к языку, которое до сих пор сказывается в жизни каждого американского школьника и до сих пор влияет на американское произношение.

В этой области, так же как и во многих других, Бенджамин Франклин был выразителем интересов колониальной Америки. Символическим отражением напряженной обстановки, существовавшей в колониальной культуре, было то, что Франклин твердо придерживался старого языкового строя, хотя без колебаний вносил в язык пустячные изменения. Его незаконченный «Проект нового алфавита и реформы правописания» (1768), в котором предлагалось упразднить за ненадобностью буквы с, w, у и j и добавить шесть новых знаков, был сложным, как большинство новых систем упрощенного правописания. Он отстаивал свой проект лишь в страстном письме к «Diir frind» («дорогому другу») Мэри Стивенсон, хотя здравый смысл давно уже должен был заставить его согласиться с Мэри, которая смогла «si meni inkanviiniensis, az uel az difikyltis» («увидеть в нем как массу неудобств, так и трудностей»). Однако, сколько Франклин ни забавлялся, подправляя правописание, он никогда не стремился в своих собственных писаниях посягнуть на апробированный английский стиль Аддисона. К традиционному английскому языку он испытывал такое же уважение, как и к традиционным правам англичан.

Франклину предстояло стать отцом пуризма в американском английском языке. В истории английского языка XVIII век называют эпохой педантов. На первый взгляд удивительно, что Франклин, будучи в самых разных сферах поборником здравого смысла и экспериментаторства, в области языка оказался одним из самых скучных. Когда Франклин послал английскому философу Дэвиду Юму экземпляр своего памфлета о Канаде и Гваделупе и в ответе ему Юм высказал некоторые критические замечания по поводу его языка, Франклин с готовностью их принял. 27 сентября 1760 года он написал, что соглашается с возражениями Юма по поводу использования таких новых слов, как pejorate (уничижительный), colonize (колонизировать), unshakable (непоколебимый): «Я признаюсь, что введение новых слов при том, что уже существуют достаточно выразительные старые слова, в принципе неверно, так как это ведет к изменению языка». Франклин выразил мнение, что было бы более приемлемым, если бы в английском языке, как в немецком, было дозволено образовывать новые сочетания из старых слов. «Я надеюсь с Вашей помощью, — заверял Франклин, — мы в Америке сделаем наиболее правильный английский Вашего острова нашим вечным стандартом, и я верю, что так оно и будет. Уверяю Вас, что через векдругой аудитория (если Вы мне позволите употребить это понятие) любого настоящего английского писателя значительно расширится за счет англоговорящего народа наших колоний. Я часто с удовольствием думаю об этом».

У Франклина никогда не было сомнений в необходимости настоящего английского. Почти тридцать лет спустя в своем знаменитом письме Ноа Уэбстеру от 26 декабря 1789 года Франклин с выражением благодарности за посвященное ему сочинение «Рассуждения об английском языке», возможно, не без иронии приветствовал проявленное Уэбстером «усердие как в сохранении чистоты нашего языка, его оборотов и произношения, так и в исправлении ошибок, которые постоянно допускают жители наших некоторых штатов». Далее Франклин посоветовал Уэбстеру обратить внимание на некоторые «ошибки», выражая надежду на то, что «в дальнейших публикациях Вы отметите их неодобрительными пометками». Франклин особенно возражал против употребления слова improved в значении employed, против превращения в глаголы таких существительных, как notice и advocate, и использования слова progress в качестве глагола, что является «наиболее нелепым и гадким из всех трех». В этом письме было ничтожно мало того, чего бы не мог написать сам доктор Джонсон. От письма исходил дух эпохи педантов.

Мы порой забываем силу примера Франклина в том, что касается конформизма и «чистоты» языка. Одной из причин его высокой репутации среди американских писателей, как отмечал Джон Пикеринг в 1816 году, было то, что «Франклин принадлежал к числу очень немногих американских писателей, чей стиль удовлетворял английских критиков». Из успеха Франклина всеми был сделан вывод: чтобы писать на хорошем языке, необходимо придерживаться надежных английских образцов. Как проницательно заметил Генри Кэбот Лодж, почти вплоть до середины XIX века «на первых порах своей карьеры начинающий американский литератор вынужден был выдавать себя за англичанина для того, чтобы получить одобрение вовсе не англичан, а своих соотечественников».

В конце XVIII века американцы, описывая особенности американского языка, почти всегда из благих побуждений делали (говоря словами Франклина) «неодобрительные пометки». Преподобный Джон Уизерспун, например, в своих эссе «Друид» (1781) ратовал за «чистоту и совершенство» языка. По его мнению, усиленное стремление американцев к единообразию, т.е. к единой речи для всех социальных слоев, на самом деле угрожало чистоте языка, поскольку вульгаризмы, употребляемые какимлибо общественным классом или в какойлибо части страны, быстро оказывали пагубное влияние на речь остальных, включая «ученых и общественных деятелей».

К четвертому классу неправильностей в языке относятся местные выражения и слова Под этим я подразумеваю такие вульгаризмы, которые существуют в одной части страны и которых нет в другой. В Англии подобного рода вульгаризмы распространены значительно шире, чем в Америке. Из всего населения страны в основном простые люди никогда далеко не уезжают с тех мест, где они родились и выросли. В результате существует много характерных различий не только во фразеологии, но и в произношении, одежде, обычаях и т.д. не только между графствами, но даже между городами одного и того же графства...

И поскольку в Англии гораздо больше, чем в Америке, местных вульгаризмов, именно по этой причине опасность, что их будут использовать ученые и джентльмены, гораздо меньше. И действительно, сама суть явления заключается в том, что местное выражение не употребляется никем, кроме родившихся в данной местности или живущих в ней. Однако я убежден, что в Америке даже местные вульгаризмы намного легче, чем в Европе, проникают в речь людей, занимающих более высокое положение.

Этим поиском «более чистого» английского, под которым чаще всего просто подразумевался «наиболее английский английский», специалисты занимались даже в XIX веке. Менкен высказал мнение, что с начала Революции до 1800 года в язык вошло больше американизмов, чем в любой другой период с первых дней колонизации до массового движения на Запад. Отчасти изза этой волны новообразований в языке американские пуристы активизировали свою деятельность. «Он (язык) отошел от английского стандарта уже настолько далеко, — предупреждал в 1816 году Джон Пикеринг, — что нашим ученым следует как можно быстрее взяться за восстановление чистоты языка и стремиться предотвратить его дальнейшую порчу».

Среди активных радетелей за возвращение к более чистому английскому языку был не кто иной, как святой покровитель американского лингвистического национализма Ноа Уэбстер. Если что и объединяло все труды Уэбстера, так это стремление к очищению американского языка; он собирался осуществить его, возвратив язык на уровень «лучшего» языка «лучшего» периода в истории Англии. Когда Уэбстеру был всего лишь тридцать один год, он опубликовал труд «Рассуждения об английском языке» (1789), в котором полностью выразил свои идеи. Там была изложена теория (которой он в основном придерживался вплоть до 1806 года), что каждый язык в определенные периоды достигает своего апогея.

Однако, когда язык достигает определенной степени совершенства, он должен либо остановиться в своем развитии, либо пойти вспять,так как дальнейшие достижения в науке либо прекращаются, либо замедляются, либо становятся слишком незначительными, чтобы ощутимо влиять на язык. Эта стадия совершенства приходится на тот период, когда страна изобилует первоклассными писателями, обладающими как дарованием, так и вкусом. Такой период в Англии начался с эпохи королевы Елизаветы и закончился правлением Георга И. Для языка было бы лучше всего, если бы стиль письма и произношение слов остались теми же, какими были при королеве Анне и ее преемнике. С тех пор внесены некоторые усовершенствования, однако в произношении были допущены многочисленные искажения Гарриком, а в стиле—Джонсоном, Гиббоном и их подражателями.

Уэбстер настойчиво убеждал не в больших преимуществах нового американского языка, а в больших возможностях, открывающихся в Америке, для восстановления «английского языка в его чистоте». Воистину опасными новаторами, утверждал он, являются английские писатели конца XVIII века; нельзя допустить, чтобы их пример пагубно отразился на американцах. Английские критики, обратившие внимание на «искажения» в американском языке, просто показали свое невежество.

Исследуя язык и сравнивая разговорную речь йоменов нашей страны со стилем Шекспира и Аддисона, я вынужден заявить, что люди в Америке, особенно потомки англичан, говорят на самом чистейшем в современном мире английском языке. В нем едва ли можно найти привнесенную идиому, под чем я подразумеваю выражение, которое никогда не использовалось лучшими английскими писателями со времен Чосера. Они сохраняют отдельные устаревшие слова, от которых отказались писатели, возможно и чисто искусственно, так как слова, которыми заменяют устаревшие, не являются ни более мелодичными, ни более выразительными. Во многих случаях американцы сохраняют правильные обороты речи, вместо которых так называемые облагораживатели языка ввели обороты,в высшей степени неточные и абсурдные.

В этом же консервативном ключе Уэбстер был готов оправдывать даже свою реформу правописания. Когда его упрекали в том, что он вводит новшества всего лишь с целью упрощения, он твердо стоял на своих позициях. «В тех немногих случаях, когда я пишу слова несколько иначе, чем их пишут сегодня,—заявлял Уэбстер в 1809 году, — я не вношу новшества, а отвергаю их. Когда я пишу fether, lether и mold, я ничего другого не делаю, как привожу слова к их оригинальной орфографии, так как никакого другого написания не было в наших ранних английских книгах». Он искал «примитивноэтимологическую орфографию», которая наряду с очищением стиля «вернет языку его былую чистоту». То же самое было и с произношением. «Вы произносите deaf как def, мы же — как если бы это слово писалось deef, — сказал Уэбстер двадцать лет спустя приехавшему в Америку английскому морскому офицеру капитану Бэзилу Холлу, — и так как это произношение правильное, а вы от него отказались, я буду твердо придерживаться американской формы».

В своем сильном увлечении чистотой и единообразием американского языка Уэбстер явно недооценил, насколько много появилось американских слов и насколько широко распространилось американское словоупотребление. В своих «Рассуждениях» он выражал сомнение по поводу того, что в американском обиходе наберется сотня английских слов, которые не были бы понятны всем, «исключая слова, используемые сугубо на местном уровне». Почти сорок лет спустя, в год публикации его «Американского словаря английского языка» (1828),он хвастался капитану Холлу, что «нет и пятидесяти слов, которые используются в Америке и не используются в Англии». Так называемый «Американский словарь», составленный Уэбстером, был обильно снабжен примерами из американских авторов, однако, как заметил Томас Пайле, другой причины называть его «американским» не было.

Тем не менее Ноа Уэбстер был истинным американцем, и это проявилось особенно тогда, когда он искал внешний (пусть даже английский) стандарт американского языка. В его страсти к законам в области лингвистики отражалась как в капле воды страсть американцев к писаным конституциям и другим видам законодательства. Это было выражением непрочности культурной основы колониального народа, а после 1776 года стало отра жать стремление к становлению нации.

Однако каким образом стандарт мог быть установлен? Еще в 1724 году преподобный Хью Джоунс, который в ту пору преподавал математику в колледже УильямэндМэри, выражал желание, чтобы «общественный стандарт был установлен» с целые «направлять последующие поколения и предотвращать отклг нения от нормы и досадные искажения и неправильности в нашей письменной речи и выражениях». В 1774 году другой автор вероятно Джон Адамс, на страницах «Ройял америкэн мэгэзин» утверждал, что если такое множество людей на такой огромной территории говорит на одном и том же языке, то возможности «совершенствования» английского языка могут реализоваться путем создания «Американского общества друзей языка». Губернатор Нью-Гэмпшира, принадлежавший к лоялистам, напра вил это предложение в Лондон государственному секретарю п., делам колоний. Несколько лет спустя после того, как стран стала независимой, Джон Адамс обратился к президенту конгресса с предложением, чтобы конгресс учредил академию целью «исправления и улучшения английского языка и устаноь ления его статуса». То, что в Англии никогда подобной акаде мии не было, делало еще более значительным факт ее создания в Америке. «У каждого человека в любой части континента будет общий стандарт языка, который станет для него образцом как в произношении, так и в определении значения слов, и это окажет благотворное влияние на союз штатов». В 1806 году в сенат был представлен законопроект о создании такой академии и с одобрительной оценкой доложен комитетом, одним из членов которого был Джон Куинси Адамс; однако, когда была внесена поправка о том, чтобы в названии академии опустить слово «Национальная», проект был похоронен. При случае и Ноа Уэбстер отстаивал необходимость законодательства для утверждения статуса языка и сохранения его чистоты, но в помощи конгресса он особенно не нуждался, В своей епархии он стал кемто вроде диктатора и, как все диктаторы, предпочитал провозглашать законы сам. Все это было лишь первыми шагами в продолжавшейся вплоть до нашего века череде настойчивых попыток использовать законодательство или школьного учителя для сохранения чистоты и сугубо американского характера языка.

К концу XVIII века наблюдательные американцы стали замечать, что, несмотря на широко распространенное единообразие языка в колониях или, возможно, в результате этого явления, по эту сторону океана не появилось никакого слоя населения, никакой местности, где могли бы со знанием дела судить о правильности языка. «Мы находимся на огромном расстоянии от островной Великобритании, которой самой еще предстоит найти стандарт языка, — заметил в 1781 году доктор Уизерспун.— Каждый штат равноправен по отношению к другому штату и независим от него; и я уверен, что ни один из них не согласится, по крайней мере в ближайшее время, принять законы другого пгга^ та в том, что касается как речи, так и действий. Время и случай должны определить, чем все это обернется, будем ли мы продолжать рассматривать язык Великобритании в качестве образца, по которому нам следует формировать свой; т.е. в нашей новой империи не найдется какоголибо классического центра знаний, достаточно влиятельного для того, чтобы предписывать правила устной и письменной речи». По мнению доктора Джонсона, отсутствие культурной основы, сильное рассредоточение населения и большая протяженность Америки служили объяснением варваризмов в американском языке: «Разбросанная пс бескрайним просторам Америки нация напоминает лучи, исходящие из центра. Лучи остаются, а тепла нет». Явление, которое амбициозный доктор пренебрежительно назвал «американским диалектом», просто отражает «искажения, которым неминуемо подвержен каждый широко распространенный язык».

В начале XVII века, когда появились первые американские колонии, каждый писал, как ему вздумается. Орфография, так же как стиль и содержание, отражала причуды и индивидуальность автора или печатника. Только к началу XVIII века орфография всех основных английских авторов стала достаточно схожей; и с изданием «Словаря» доктора Джонсона (1755) у писателей появился стандарт, который приняли почти все. Для поднимающегося среднего класса было весьма удобно иметь путеводитель по проложенным высшими классами тропинкам лингвистической изысканности. Это было особенно важно для Англии, где язык долгое время был (и остается до сих пор) показателем социальноклассовой принадлежности; умение говорить и писать на «стандартном» языке правящей аристократии было необходимо,чтобы обладать и другими ее привилегиями. И поэтому неудивительно, что в конце XVIII и начале XIX века появилось беспрецедентно большое количество словарей, грамматик и справочников правильной речи. Эти «лингвистические эмили посты» открывали перед людьми возможности с естественной простотой говорить и писать,как «лучшие».

Доктор Джонсон и его друзья тори должны были бы ужаснуться, обнаружив, что доктрина о «правильности» языка, гласящая, что говорить хорошо — это говорить покнижному, а говорить покнижному—это говорить хорошо, поможет людям низкого происхождения пробивать себе дорогу (с грамматикой и словарем в руках) в лучшие гостиные и салоны. До появления руководств по правильному словоупотреблению человек перенимал разговорную речь от своих отца и матери, так же как перенимал их манеры и осваивал по их примеру свое место в обществе. Возможно, не было более непринужденного и нецеремонного языка, чем тот, на котором английские аристократы вели беседы в гостиных в XVII и XVIII веках и от которого остались такие реликвии, как обороты ain’t и hain’t. До середины XVIII века человеку не нужно было осознанно учить «правильный» язык своего класса, да он и не нуждался в обучении, поскольку впитывал его с молоком матери. Сама идея, что существует единая «правильная» речь, которой с помощью книгируководства может овладеть любой грамотный человек, была подрывом старых устоев и традиционной кастовости. Нетрудно догадаться, почему подобный взгляд на язык как раз подошел Новому Свету.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.