ТРЕБУЕТСЯ: ФИЛОСОФИЯ НЕОЖИДАННОГО

К началу XVII века Европа накопила богатый, но нескладный культурный багаж. Системы мысли, сложившиеся институты, профессиональные традиции, догматически определенные разделы знаний, рассматриваемые как все то, что необходимо знать, весьма загромоздили пейзаж Англии и Европы. Самой земли почти не было видно.

Системы всегда порождают другие системы; когда новые освободительные движения возникли в Англии и на континенте в XVII и XVIII веках, они приняли знакомую европейскую форму антисистем. Таким образом, Просвещение, заявлявшее об освобождении людей от суеверия, догмы старой власти и окаменелой мысли, само приобрело много черт неподатливости и авторитаризма того, с чем и боролось. Европейское Просвещение в действительности было не многим больше,чем заключение мысли в тюрьму образца XVII и XVIII веков. Новый «рационализм», который европейцы хвастливо представили как свою новую свободу, был старым догматическим способом порабощения человека. То, что Карл Бекер описал в качестве «Небесного города философов XVIII века», было лишь миражом свободы. Лучшие европейские умы того времени трудились над созданием стен новой конструкции, внутри которой должны были себя заточить. Освобождение никак иначе не могло быть постигнуто в Европе.

Жизнь в Америке должна была придать новое значение самой идее освобождения. Для американцев культурное обновление и интеллектуальная свобода не должны были означать только лишь смену одних идолов другими;они означали выход на свежий воздух.

Самым многообещающим новшеством Нового Света был не его климат, его флора, его фауна или его полезные ископаемые, а его новая концепция знания. Богатство новообретенной земли могло создать условия хорошей жизни по меркам Старого Света Однако понимание, что само знание может отличаться от того, во что прежде верили, открывало сферы, о которых ранее и не мечтали. В Новом Свете перед людьми повсеместно открылись немыслимые возможности. Ни одно из американских изобретений не повлияло на мир в такой степени, как концепция знания, вытекающая из американского опыта. Чтобы понять это открытие, мы должны приглядеться к первым дням колонизации.

Когда еще культура столь мало была обязана ее немногим великим умам или счастливым в силу своего происхождения мужчинам и женщинам? Одно из различий между культурами Европы и Соединенных Штатов состоит в том, что более старая культура традиционно зависела от монументальных достижений немногих, в то время как более новая культура — распространенная, размытая, ориентированная на развитие — больше зависела от неординарных, сходящихся воедино путях многих.

В большинстве прежних общественных систем — разумеется,в аристократических обществах Западной Европы—правители и духовные лица были классами «объясняющими». Они были признанными обладателями путей познания, секретных ключей к хранилищу тайн и знаний предков. Протестантская Реформация с ее учением,всеобщим для всех верующих, конечно, подорвала почитание к особому классу «знающих», но вскоре и она создала институт «протестантских» священников (в Женеве — Кальвина или в Лондоне — архиепископа Лода), которые в свою очередь отрицали свободу постижения истин для мирян или для еретиков. Простые люди могли проявить свой здравый смысл, действуя только путем, одобренным их «старшими».

Американская жизнь быстро подтвердила свое несоответствие любому особому классу «знающих». Здесь люди были более заинтересованы в накоплении опыта, нежели в совершенствовании «истины»; новизна Нового Света подтолкнула их к мысли о том, что система доказательств сама по себе может ввести в заблуждение. Как пояснял в конце XIX века Уильям Джеймс, необходимость в теоретически совершенных доказательствах редко проявляется на практике. В Америке, говорил он, «обладание истиной, отнюдь не являясь самоцелью, выступит только предварительным этапом удовлетворения других жизненных потребностей». Иногда сознательно, иногда волею обстоятельств американцы прислушивались к требованиям «самоочевидности». Вскоре этот призыв к самоочевидному стал отличительной чертой народной теории познания — подменой философии или философией необразованных мыслителей.

Чем больше общество обременено грузом своей древней культуры и обычаев, тем более вероятно, что его глубинная и отточенная мысль изменит путь своего развития. Одним из путей, с помощью которого американский опыт раскрепостил Новый Свет, было освобождение людей от представления о том, что любой из значительных общественных институтов нуждается в солидном фундаменте системного мышления; что умелое правление должно подкрепляться глубоким политическим учением; что активное религиозное учение должно быть поддержано умным богословием—словом, что наилучшее существование должно основываться на самом умудренном мышлении. Этот подход должен был объяснить внешне противоречивые направления практического и традиционного в американском уме — открытость к неизведанным путям и готовность принять старые и традиционные законы, — поскольку как здравый смысл, так и обычное право прошли испытание временем и были способами решения проблем, не требующими раздумий.

В Америке, казалось, не было большой необходимости в философии неожиданного как в новом варианте европейских школ философии. Переизбыток отработанных наилучшим образом способов мышления европейского ума еще раз доказывал, что Америка вряд ли нуждалась в новшествах. Менее аристократичный и более мобильный Новый Свет требовал такого метода понимания человеческого опыта, который подходил бы для чужестранцев и был бы в равной степени приемлем для любого, где бы он ни находился.

«Здравый смысл» был, разумеется, старым и вполне уважаемым явлением в западноевропейской цивилизации. Некоторые шотландские мыслители XVIII века — их влияние не обошло Америку, а один из них стал фактически любимым философом Георга III — разработали особую «философию здравого смысла». В Америке явно доминирующее стремление к самоочевидному не приняло, однако, какихлибо похожих академических форм; это была философия, не имевшая философов. Она должна была стать таковой, так как это был образ мышления, питаемый сомнением в способности профессионального мыслителя думать лучше других.

Обращение к самоочевидному не вытеснило более академические и более догматические способы мышления среди всех американцев, но американская жизнь подпитывала его, превратив в превалирующий. Это было не построением немногих великих американских мыслителей, а образом американского мышления. Он основывался на двух мнениях. Первое состояло в том, что причины, на основании которых люди совершают свои поступки, гораздо менее важны, чем сами поступки; что лучше поступить хорошо во имя неправильных или непонятных целей, чем хранить,как сокровище,систематизированную «истину» с амбициозными выводами; что глубокие раздумья не обязательно приводят к наиболее удачному поступку. Второе мнение исходило из убеждения в том, что новизна жизненного опыта должна свободно восприниматься человеческой мыслью. Зачем процеживать Новый Свет через философские сита Старого? Если философия отрицала косвенные намеки опыта, то должна быть отвергнута философия, а не опыт. Таким образом, человеческий разум был полезен не тогда, когда он обладал самыми совершенными инструментами для анализа и систематизации всего знания, а когда был наиболее чувствителен к непредсказуемым нашептываниям окружающего мира. Блестяще образованный ум был менее важен, чем ум открытый и ничем не отягощенный.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.