ПРИЗЫВ К САМООЧЕВИДНОМУ

Второе предложение Декларации независимости провозглашает: «Мы считаем самоочевидными истины...» Извлекая основные общественные истины из их «самоочевидности», как было в первоначальном проекте, Декларация основывалась на ярко выраженной американской специфике.

Корни призыва к самоочевидному были описаны достопочтенным Хью Джоунсом еще в 1724 году в данной им характеристике жителей Виргинии:

Итах,у них хорошие природные наклонности, и они быстро изучают искусство и науки; однако бизнес или увлечение обычно отвлекают от серьезной учебы, постижения глубины явлений, от готовности к обустройству своих дел, так как пока они основательно не постигли основ знаний и не установили такие порядки и такие институты, какие могли бы постепенно вписаться в столь благоприятные естественные возможности. Как бы то ни было, благодаря их быстрому восприятию они обладают достаточным багажом знаний и беглостью речи, хотя их познания большей частью только поверхностны.

Они скорее предрасположены постигать людей через бизнес и общение, чем погружаться в книги,и в основном стремятся постичь только то, что абсолютно необходимо, самым быстрым и наилучшим образом.

Самые обдуманные суждения по этому поводу принадлежат Франклину и Джефферсону, наиболее красноречиво высказывавшим идеи американского и антиаристократического образа мышления о мышлении. Далеко не единожды Франклин отказывался участвовать в научном споре. «Диспуты, — опровергал он европейских критиков своих идей по электричеству, — хороши для умиротворения чужой раздражительности и для разрушения собственного покоя». Он говорил, что если его наблюдения верны, то они непременно подтвердятся опытом других людей; если нет, их следует отвергнуть. Суть своей веры в самоочевидное он выразил в письме одному англичанину, сообщая в 1786 году о позитивных сдвигах в американском правительстве. «Я думаю, мы на правильном пути усовершенствований, ибо мы осуществляем эксперименты. Я не противостою всему, что кажется неправильным, так как массы гораздо легче направить по правильному пути силою опыта, чем сдерживать их от неверного шага посредством рас суждений». Это во многом перекликается с замечаниями Джефферсона (в его проекте преамбулы закона Виргинии об учреждении свободы религиозных верований) о том, что «мнения и вера людей зависят не от их собственного желания, а непроизвольно следуют доказательствам, предложенным их рассудку».

Основатели европейской либеральной мысли утверждали, что в любом открытом столкновении истины и заблуждения неизбежно превалирует истина. Им же принадлежит другое утверждение о вере в философов, о таинственной способности просвещенныхивеликихумовусваивать истины соперничающих систем, о возможности философов разграничивать системы, соответствующие существующим явлениям и законам природы. У них была просто другая аристократическая вера, но ныне аристократией стали философы и ученые. Прогресс идентифицировался с тем, что сэр Фрэнсис Бэкон назвал «распространением знания»: единицы талантливых и привилегированных играли ведущую роль. Классическое французское произведение «Исторический очерк развития человеческой мысли» маркиза де Кондорсе создало самых глубоких философов—Декарта, Ньютона и Лейбница,героев битвы за освобождение человеческой мысли. Усовершенствованная ими метафизика помогла людям вырваться из политических и религиозных тюрем, воздвигнутых за века королями и священниками. Это была работа «людей одаренных, всегда существующих благодетелей рода человеческого».

Такое объяснение было неприемлемо для Америки. Даже Джон Адамс, считавший, что общественное неравенство — родник истории, был разгневан. «Жаль, — иронично восклицал Адамс, — что этот одаренный человек не может быть королем и священником для всего человечества!» А в 1811 году Адамс добавил к своим рассуждениям:

Французские философы были слишком опрометчивы и торопливы. Они были столь же хитры, как и себялюбивы, и такие же лицемеры, как священники и политики Вавилона, Персии, Египта, Индии, Греции, Рима, Турции, Германии, Уэльса, Шотландии, Ирландии, Франции, Испании, Италии или Англии. Они не понимали того, что собирались делать. Они ошиблись в своих силах и возможностях: и в результате были разгромлены со всеми своими теориями.

Боюсь, что поспешность и опрометчивость философов задержали прогресс человечества по крайней мере на сто лет.

Общественная мысль совершенствовалась в знаниях, а общественное сердце в человечности, справедливости и доброте; отступали остатки феодализма, инквизиции, пыток, жестокости наказаний, негритянского рабства Но философы должны подойти к совершенству per saltum . В десятки раз более разъяренные, чем Джек в «Сказке бочки», они рвали и раздирали всю одежду на кусочки и не оставили в ней ни одной целой нитки. Они вынуждены были искать прибежище у Наполеона, а Гиббон сам стал защитником инквизиции. Какие милые и славные Равенство, Братство и Свободу они установили теперь в Европе!

Недоверие Адамса к немилосердным требованиям гения и его предпочтение более медленному, трезвому развитию общественной мысли отразили глубинное движение в американском восприятии мира: различие между Вашингтоном и Наполеоном; между Рузвельтом, Трумэном и Эйзенхауэром, с одной стороны^ такими доморощенными европейскими провидцами, как Ленин, Муссолини и Гитлер, — с другой.

В Америке народ могла бы освободить не борьба современных учений со старинными и ошибочными философскими системами, а возможность приблизить всю философию к повседневной жизни. Никакая философия не была слишком свята для такого испытания. Американцы усмотрели меньшую ценность высокоинтеллектуальных состязаний ученых академий, страстных споров художников и пророков левых движений мира по сравнению со свободной конкуренцией рынка. Подобная конкуренция была еще едва знакома Европе и могла быть никогда ею не познана в грубом американском обличье. Когда судья Оливер Уэнделл Холмс писал в 1919 году, что «наилучшее испытание истины состоит в умении мысли приспособиться к конкуренции рынка», это не было обращением отдельного философа к обществу философов. Скорее он взывал от имени профессиональных мыслителей к большей части американцев.

В XVIII веке, если не раньше, американский опыт уже начал придавать нашему мышлению эту особенность. Защищая свободу издателей, Франклин писал 24 июля 1740 года в «Пенсильвания газетт»: «Если напечатанное в данном виде полезно, то человечество извлечет из этого выгоду; если же это вредно... то, чем больше оно выставлено на публичное обозрение, тем больше выявлена его слабость и тем больший позор падет на автора, кем бы он ни был». Да и Джефферсон, настаивая на свободе слова, печати и совести, меньше уповал на привлечение современных философов к делу просвещения, чем на возможность каждого свободно и ясно мыслить, полагаясь на свой собственный опыт. «Ваш собственный разум — это единственный советчик, данный вам небесами, — советовал Джефферсон, — и вы в ответе не за правильность, а за честность решения». Основные американские проблемы должны были быть решены скорее на основе житейского опыта, чем в дискуссиях или учебе. Прямой и кратчайший путь дерзаний американцев может быть проиллюстрирован их идеей прогресса.

К XVIII веку многие европейские мыслители пришли к идее прогресса окольными и мучительными в интеллектуальном отношении путями. Был созерцательный философский путь, исследованный Фрэнсисом Бэконом и Декартом; был созерцательный исторический путь, исследованный Фонтенелем, Кон дорсе и Гиббоном. Некоторые мыслители отталкивались от свойств человеческого характера или законов природы; другие переносили свое историческое видение в прошлое,на римлян, Сократа или даже на первобытные племена. Некоторые подвергали критическому анализу человека, общество и вселенную,с тем чтобы обнаружить элементы неизбежного развития; другие обращались к давно прошедшим событиям, чтобы проследить их влияние в настоящем и будущем.

Все это было областью размышлений ученых мужей. В Англии прогресс представлялся продуктом медленного, лишенного драматизма развития в течение длительного периода сравнительно мирного прошлого. Во Франции прогресс казался мечтой, которая могла полностью осуществиться только в будущем. Но в Америке не надо было быть ни историком, ни пророком: прогресс, казалось, подтверждался повседневными делами. В колониальной Америке с самого начала люди подмечали самоочевидность прогресса в Новом Свете. «Пусть нам укажут на какую угодно колонию или страну в мире, — заявили судьи из Массачусетса в ответе истцам по «делу о петиции Чайлда» (1646), — где было бы больше сделано за шестнадцать лет». Когда спустя столетие Бэрнэби приехал в Филадельфию, он воскликнул, что там, где всего лишь восемьдесят лет тому назад была «дикая и нетронутая пустыня, заселенная только хищным зверьем и варварами», теперь процветающий город. «Может ли разум получить большее удовольствие, чем от осознания подъема и прогресса городов и государств? Чем от созерцания богатого и изобильного государства, возникающего из небольшого поселения или колонии? Это удовольствие должен ощутить каждый, кто видит Пенсильванию». Американская история могла бы быть подытожена во фразе, появлявшейся на многих книжных титульных листах: «Прогрессивное развитие... британских поселений в Северной Америке».

В связи с американским примером стало естественным определять прогресс степенью роста и развития. Выживание и жизнеспособность американских колоний сами по себе были доказательством прогресса. Свои умозаключения о прогрессе в Америке Франклин сделал на основании того, что заметить мог любой: население на просторах Американского континента росло. Как пояснял Франклин в своих трудах — «Заметки относительно увеличения численности человечества, заселения стран и т.п.» (1755), — не было бы большей ошибки, чем делать общий вывод о росте населения на основании опыта стран Старого Света. «Подсчеты, произведенные на основе наблюдений, осуществленных в полностью заселенных старых странах, подобных европейским, не подойдут для новых стран, подобных американским». Было бы бесполезным делом стараться ограничивать американских предпринимателей или держать в узде американское население. «Ибо народ возрастает соразмерно числу свадеб, и он тем сильнее, чем легче и спокойнее содержать семью. Когда семью содержать легко, больше людей вступают в брак и в более раннем возрасте». Изобильная земля и легкость в ведении дел в Америке побуждали людей рано вступать в брак и иметь больше детей: население здесь удваивалось каждые двадцать лет. «Несмотря на такой рост, территория Северной Америки столь обширна, что потребуется много лет, дабы полностью ее заселить, и до тех пор, пока она не будет полностью заселена, труд никогда не будет дешево цениться здесь, где человек долго не бывает работником у других, а приобретает свою собственную землю, где человек долго не работает коммивояжером, а присоединяется к новым поселенцам и заводит собственное дело,и так далее. Таким образом, труд в Пенсильвании не дешевле теперь, чем был тридцать лет назад, хотя сюда были ввезены тысячи работников». В то время как высокая стоимость труда предотвращала конкуренцию колоний с метрополией в производстве товаров, растущее население с годами расширяло американский рынок для товаров британских.

Короче говоря, для естественного размножения растений или животных нет ограничений, кроме тех, что создаются самим количественным их ростом и нехваткой пищи... Таким образом, согласно данным о занятости, представляемым колониями предпринимателям в метрополии, сейчас, как предполагается, в Северной Америке находится свыше миллиона англичан (хотя, думается, пересекли океан менее 80 ООО), и до сих пор выходцев из Британии,возможно,не меньше, а значительно болыпе.Удваивание миллиона, положим,каждые двадцать пять лет в следующем веке создаст население большее, чем в Англии, и по эту сторону океана окажется самое большое число англичан. Какое приращение мощи Британской империи в людях, да и в землях! Каков рост торговли и мореплавания! Какое количество судов и моряков!

Франклин видел, что американская действительность уже разрушает европейские теории. Например, теория «меркантилизма», с помощью которой Англия и ее соперники оправдывали свою борьбу за империи, была построена на данных о перенаселенности Европы. Меркантилизм исходил из предположения о том, что богатства мира — это пирог и больший его кусок для одной страны означал меньший для всех остальных. В постоянно увеличивающемся Новом Свете все это казалось док тринерством.Почему Америка должна следовать европейской схеме? Почему здешний рост народонаселения должен угрожать благосостоянию Англии? Напротив, как отмечал Франклин, расширение американских колоний привело бы к снижению возможной конкуренции со стороны американских производителей и к росту рынка сбыта для английских товаров.

Производство основывается в бедности. Массы безземельной бедноты, вынужденные трудиться на других за низкую плату или же голодать, создают для предпринимателей возможность налаживать производство, осуществлять его достаточно дешево, дабы не допускать импорт таких же товаров изза границы и окупать расходы по собственному экспорту.

Однако человек, имеющий свой участок земли, на котором он может собственным трудом содержать в достатке семью, не до такой степени беден, чтобы трудиться на производстве и работать на хозяина. Таким образом, до тех пор пока в Америке для нашего народа земли имеются в достаточном количестве,наемная сила не может быть в избытке и за любую оплату. Один очень способный автор замечательно подметил, что естественным средством существования малочисленного населения в лесной стране является охота, большего числа людей — скотоводство, еще более многочисленного — сельское хозяйство, и при самом большом количестве людей—производство; и это последнее должно прокормить значительную часть народа в многонаселенной стране, иначе людям придется или жить благотворительностью, или погибнуть. Таким образом, курс нарост народонаселения, что очень благоприятно для Великобритании, будет осуществляться наилучшим обра зом,при этом гарантией успеха является владение Канадой.

В своей работе «Намерения Великобритании относительно ее колоний и приобретение Канады и Гваделупы» (в соавторстве с Ричардом Джэксоном, 1760) Франклин использовал свои рассуждения применительно к британской политике в Северной Америке после победы над Францией. Вопрос, в то время обсуждавшийся в печати и в парламенте, состоял в том, следует ли британцам вытеснить французов из Северной Америки, аннексируя Канаду, или вместо этого занять сахарный остров Гваделупу. Ортодоксальные меркантилисты заявляли, что холодные, пустынные, дикие пространства Канады с ее нуждающейся в защите длинной границей и весьма скудной пушной торговлей легли бы тяжелым бременем на матьАнглию и что вытеснение французов из Северной Америки очень опасно укрепило бы независимость американцев. Однако Франклин иначе воспринимал проблему: по его мнению, рост, экспансия и увеличение народонаселения были законом американской жизни. Все старинные аналогии между человеческим организмом и государственным были неверны, так как для роста государственного организма фактически не было естественных границ. Потребляя английские товары, американский рынок обеспечивал большую занятость для английской рабочей силы и в итоге привел к десятикратному увеличению численности населения метрополии. Трудно оценить значение работы Франклина, особенно учитывая,что ряд влиятельных англичан (включая самого великого Питта) уже разделяли его взгляды, но британцы по Парижскому договору 1763 года приобрели Канаду, а не Гваделупу и,таким образом,отвели французскую угрозу от континентальных американских колоний.

Этот принцип мышления фактически обосновал новую американскую аргументацию для имперской экспансии. Он также выражал свежий и наивный подход к самой идее прогресса.Экс пансия американских колоний XVIII века могла бы и не послужить столь мощным уроком, если бы Франклин и другие не научили американцев в наивной и энергичной форме оспаривать казавшееся самоочевидным.

То же самое могло быть высказано в отношении других американских идей колониальной эпохи, что на первый взгляд напоминало выводы философов европейского Просвещения. При повторном к ним обращении эти американские доктрины часто оказывались «самоочевидными» выводами, сделанными на основании фактов американской жизни. Например, разносторонние интересы философа французского происхождения выражали его веру в высшее единство разума, а его энциклопедические интересы утверждали теоретический «рационализм». Разносторонность же колониста Виргинии диктовалась фактическим многообразием его ответственности — за местные власти, религию, урожай, медицинское обслуживание и все остальное в его небольшом мирке колониального поселения. К тому же, в то время как во Франции всеобщее равенство должно было усердно доказываться исследованиями и размышлениями (например, в работе Руссо «Рассуждение о начале и основаниях неравенства...»), в Америке идея равенства имела самоочевидное значение. Разумеется, американские реалии в то же время ущемляли американские идеалы: когда «жизненные реалии» в Америке, казалось, противоречили равенству (как в случае с неграми или индейцами), многие добрые американцы испытывали серьезные сомнения.

У американцев с самого начала сформировалась привычка воспринимать в основном только те идеи, которые, казалось, уже прошли испытание жизненным опытом. Они пользовались существующими вещами как мерой того, чем они и должны быть; в Америке понятие «есть» стало мерилом для понятия «должен». Не был ли Новый Свет живым отрицанием старого резкого различия между миром, какой он есть, и миром, каким он мог бы или должен быть?

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.