ОТ ДЕРЕВЕНСКОГО СКВАЙРА ДО ПЛАНТАТОРАКАПИТАЛИСТА

В Англии фигура джентльмена долго была окружена мифом. Однажды кормилица Якова I попросила короля сделать ее сына джентльменом. «Я могу сделать его лордом,—ответил король, — но не в моей власти сделать из него джентльмена». В Виргинии, как мы это видели, образ джентльмена также был окружен ореолом, хотя в отличие от Англии здесь за деньги создавались целые аристократические семейства. Колонисты Виргинии предвосхитили в этом грубое здравомыслие американцев по отношению к родовой знати. Когда фамильный герб покупается за наличные, скептического отношения ко всякого рода дворянским грамотам не избежать. В Америке общественное положение с совершенной очевидностью создавали деньги, и это развенчивало миф о европейской наследственной аристократии. В самом деле, если бедняк своими глазами видит, как покупают «лучшие люди» свои высокие титулы, то легко ли его заставить поверить в священную сущность дворянской грамоты, скрепленной печатью самого Господа Бога?

Предприимчивый дух дельца жил в Америке даже среди потомков закосневшей аристократии. К тому же самые влиятельные виргинские семейства — упомянув лишь немногие, можно назвать Ладвеллов, Спенсеров, Стеггсов, Бердов, Кэри и Чью — в недавнем прошлом происходили от торговцев. Более того, в силу сразу нескольких причин преуспевающий плантатор во многом и должен был оставаться торговцем, все время ищущим сферу приложения своего капитала. Во-первых, культура табака в колонии имела очень специфические особенности. Виргинцы не восполняли недостаток в почве азота и калия, высасывавшихся из земли побегами растущего табака; табак хорошо рос только на новой, девственной земле; как правило, второй урожай был самый лучший. Через четыре сезона землю, истощенную табаком, отдавали под кукурузу или под пшеницу, а в конечном итоге она и вовсе зарастала сосной, щавелем и осокой. При такой системе землепользования расчетливый плантатор осмеливался отдавать под табак только небольшую — скажем, десятую — часть всей обрабатываемой площади единовременно. Предусмотрительность диктовала свое: чтобы успешно вести хозяйство, требовалось постоянно прикупать к земле новые участки, поскольку каждый год плантатор, как говорили виргинцы, «приканчивал» землю. Скоро выражение «табачная земля» стало означать то же самое, что «новая земля». «Кислая» же земля, или «старые поля», предположительно отдавшие все, что можно было из них выжать, отводилась под строительство в приморских районах Виргинии школ или церквей. Таким образом, расчетливый плантатор не мог не быть одновременно и земельным спекулянтом, всегда готовым использовать любую открывающуюся возможность приобрести все новые и новые участки земли. Благодаря этому владения богатых плантаторов, постоянно увеличиваясь в размерах, очень часто меняли свое месторасположение и общую конфигурацию. Самые старые плантаторские усадьбы — Картеров, Рэндолфов, Бердов и др. — сохранялись, они становились родовыми гнездами, хранилищами семейной традиции, прочие же земли, из которых семейства черпали свое богатство, считались просто объектами капиталовложений, их забрасывали или обменивали после того, как они уже не сулили должной выгоды. Крупные плантаторы очень скоро обнаружили преимущества рабовладения: рабов можно было свободно перемещать с одного участка земли на другой, обещавший большую прибыльность. И — нет худа без добра — эта расточительная в целом система оказалась даже полезной, по крайней мере если рассматривать ее с точки зрения развития в колонии гражданских институтов: она подвергала состоятельных плантаторов — а они же были и политическими лидерами колонии — беспощадному испытанию на всегдашнюю мобильность и предприимчивость.

Второе, что способствовало распространению в среде плантаторов духа деловитости, а также во многом сформировало весь характер виргинской плантаторской системы хозяйства, — это отсутствие в колонии больших городов. «Обитатели этих мест живут особняком друг от друга, — отмечал французский путешественник Франсуа Мишель в 1702 году, — в стране нет деревень, потому что каждые двадцать или тридцать лет приходится осваивать новую землю». И это еще не все. Не меньшее значение имел характер местности. Прибрежная Виргиния, простирающаяся в юговосточном направлении до Чесапикского залива, представляет собой низину, разрезанную на анклавы несколькими глубокими и судоходными реками: Потомаком, Раппаханноком, Йорком и Джеймсом. Каждый анклав в свою очередь покрыт мелкой венозной сетью речек, многие из которых были в то время достаточно полноводными и поддерживали судоходное сообщение с океаном. Все эти водные пути образовывали кровеносную систему хозяйственной жизни колонии. Вверх по рекам шли суда, набитые неграминевольниками из Африки и ВестИндии и одеждой, предметами домашней утвари и мебели из Лондона; вниз к океану спускались суда с грузом табака, взращенного на обширных плантациях Ли, Картеров и Бердов.

С коммерческой точки зрения города были бы излишеством. Каждый богатый плантатор имел собственную пристань. Табаковод грузил бочки со своей продукцией с собственного причала на борт судна, отправлявшегося к его личному агенту в Лондоне. Импортный товар он также принимал в своем собственном порту. Этим и объясняется отсутствие в Виргинии торгового центра; Виргиния не нуждалась в колониальный период в своем Бостоне или Филадельфии: вся ее коммерция была рассредоточена по частным складам, разбросанным там и сям на берегах рек. «Ни одна страна в мире не имеет столь причудливых водных сообщений, — излагал свои наблюдения Джон Клейтон в письме Королевскому обществу в 1688 году. — Но это удобство, которое может в будущем сделать ее, подобно Нидерландам, богатейшей провинцией во всей Америке, в настоящем сильно препятствует ее развитию, поскольку противодействует коммерции и торговле.Болыпое число рек и скудость населения затрудняет торговлю, разбрасывая ее по множеству мест. Все суда получают здесь свой груз на реках, располагаясь друг от друга отдельно на расстоянии в сотни миль, а вся торговля, какая есть, похожа на шотландскую мелочную, поскольку сюда приходится завозить все виды товаров, предлагая взамен только один. Это (то есть количество рек) и объясняет в основном, среди всего прочего, почему у них нет городов». Но почему, как бы возражают ему несколькими годами позже авторы «Нынешнего состояния Виргинии», должен плантаторкупец, вполне удобно расположившийся в своей местности и не испытывающий недостатка в покупателях, приглашать к себе конкурентов в лице городских купцов или же вообще менять свой образ жизни?

В эпоху, когда сухопутные средства перевозок еще находились в зачаточном состоянии, и в новой стране, где практически еще не существовало дорог, виргинские плантаторы и люди, покупавшие товары на их пристанях, должны были благодарить столь расположенную к ним природу. «По большей части дома они строят недалеко от пристани, — отмечал преподобный Хью Джоунс в 1724 году, — и любая вещь доставляется сюда из Лондона, Бристоля и из других мест с меньшими затратами и неудобствами, чем живущему в пяти милях от города англичанину. Здесь вы не оплачиваете доставку груза из Лондона и почти не оплачиваете ее из Бристоля; в благодарность сторона, которой принадлежит груз, подряжается на перевоз табака тем же судном, направляющимся к своим владельцам в Англию».

Критики виргинских порядков не раз жаловались, что отсутствие в Виргинии городов привело в жалкое состояние ее культуру, религию и коммерцию. Изделия английских мебельщиков, по дешевой цене доставляемые прямо на плантации в трюмах судов, приходящих за объемистыми бочками табака, препятствовали развитию местных ремесел. В самом деле, легкость речных перевозок в немалой степени способствовала провинциализму мышления многих плантаторов. «Первоначально, — докладывал 1убернатор Спотсвуд в 1710 году,—люди селились по берегам больших рек; боязнь индейцев удерживала их от проникновения в глубь территории; они ничего ас знали о земле, расположенной за пределами их собственна:: плантаций, не получали они и никакой иной корреспондент., кроме как водным путем». Поощрение «сосуществования в городах, заявляли критики, способствовало бы становлению более высоких форм цивилизации. Некоторые предлагали принять соответствующие законы: установить для городских жителей налоговые льготы и изыскать другие способы, которые могли бы сделать жизнь в городах более привлекательной. Тем не менее все меры подобного рода оказались неудачными: природа местности настояла на своем. До последних десятилетий XVIII века коммерческая жизнь Виргинии — со всеми сопутствующими ей коммерческими преимуществами — так и оставалась разбросанной: коммерцией занимался только каждый богатый плантатор в отдельности и совершенно независимо. А так как города за это время в Виргинии так и не выросли, то виргинскому сельскому джентльмену приходилось в большей мере, чем его английскому собрату, овладевать чисто городскими навыками и талантами: предприимчивостью, умением вести жесткий торг, способностью мгновенно оценивать возможные выгоды или убытки.

В отличие от деревенского хозяйства многих английских джентльменов табаководство не вписывалось в систему традиционной натуральной экономики; оно поставляло товар с целью извлечения прибыли. Расходы плантатора на приобретение рабов, земли и инвентаря покрывались за счет больших займов наличными деньгами. Бухгалтерские книги Джорджа Вашингтона и многих других плантаторов рассказывают довольно грустную историю. Виргиния — это колония, основанная «на дыме», как жаловались некоторые; потому Джефферсон, подобно другим до него, выступал за большую диверсификацию экономики. И все же, как заявляют некоторые историки, плантаторская система в том виде, в каком она существовала на ВестИндских островах и в Виргинии, была со времен Римской империи первым большим экспериментом ведения коммерческого крупномасштабного сельского хозяйства.

Английский сельский джентльмен традиционно интересовался делами своей фермы. Даже лицо столь значительное, как восьмой герцог Девонширский (несколько десятилетий спустя), испытал «самый торжественный момент жизни», когда его свинья получила первый приз на Скиптонской ярмарке. Богатый виргинский плантатор не довольствовался призами на местных ярмарках. Его табак конкурировал на взыскательном мировом рынке, и табаководу приходилось зорко следить за стоимостью сотни различных вещей. Когда месье Дюран де Дофине в 1686 году посетил Роузгилл, великолепное имение Уормли, то сначала подумал, что вступает на территорию «весьма обширной деревни». Жизнь огромной плантации далеко превосходила все, что можно было увидеть в обычном деревенском хозяйстве. По плантации сновали сотни рабов, белых ремесленников, надсмотрщиков, стюардов и торговцев: они выращивали на продажу табак и продукты питания, изготовляли инструменты, сельскохозяйственные орудия и одежду для себя и для местного и иностранного рынка, куда эти изделия нередко доставлялись в трюмах собственных судов плантатора Виргинская плантация больше походила на современный перенесенный в XVIII век «город при компании», чем на идиллическую деревню. Чтобы править этим маленьким миром сельского хозяйства, торговли и ремесла, требовалось обладать крепкой деловой хваткой и большим запасом практических знаний. Широта и универсальность, особенно впечатляющие в людях типа Уильяма Берда и Томаса Джефферсона, были свойственны многим богатым и преуспевающим виргинским плантаторам XVIII века: они интересовались естествознанием, достаточно хорошо разбирались в медицине и в механике, ориентировались в метеорологии и считали своим долгом знать юриспруденцию. Как ошибочно объяснять эту чисто практическую необходимость приобретения знаний влиянием абстрактных учений и весьма отдаленным примером европейского Просвещения! Интеллектуальный кругозор плантатора объясняется просто — достаточно взглянуть на список проблем, которые он решал в своей обыденной жизни.

Порожденная всеми этими условиями каста людей, хотя и имела достоинства чисто американские, в основе своей все же оставалась аристократическиэлитарной. Конечно, виргинский джентльмен был инициативнее в делах, не боялся запачкать руки трудом, зорко следил за балансом доходов и расходов, мыслил более покапиталистически, а его интеллектуальные интересы были более разносторонними. Но при всем этом он оставался членом маленького привилегированного класса. Основы этого класса были заложены давно и прочно — еще до начала XVIII века. Полковник Роберт Куорри докладывал лордам торговли в 1704 году, что на каждой из четырех больших рек Виргинии проживают от десяти до тридцати поселенцев, «своим прилежанием и успешной торговлей составивших себе изрядные состояния». К середине века число таких людей возросло, причем среди них появились и «выскочки» типа Джефферсонов или Вашингтонов. Однако сам этот процесс уве.шчения числа богатых плантаторов в то же время десятикратно "пожил количество разорившихся средних и мелких хозяе» Между состоятельными семействами и всеми другими пролегала пропасть, которая никогда не была такой глубокой, как около 1750 года.

Пора расцвета табачной аристократии в Виргинии — а это как раз несколько десятилетий в середине XVIII века—совпала с периодом юности почти всех виргинских вождей Революции и тех, кому предстояло в будущем составить «виргинскую династию» в молодом федеральном правительстве. Вашингтон родился в 1732 году, Монро, последний из группы виргинских лидеров, — в 1758м. Биографии и письма этих людей приоткрывают завесу, за которой скрыта от нас жизнь породнившихся между собой «четырех сотен». Когда 1убернатор Александр Спотсвуд докладывал 9 марта 1713 года государственному секретарю, что ему удалось наконец заполнить три вакансии в Губернаторском совете подходящими людьми «честных и лояльных принципов, хорошего происхождения и довольно состоятельными»,он пожаловался, что не мог, кроме них, найти никаких других, вполне соответствующих должности. Все другие подходящие люди уже занимали в системе управления выгодные места «или же... связаны родственными узами с одной семьей (Бурвеллами), которая и без того уже имеет своих горячих сторонников — бблыпую часть членов настоящего Совета». В перечне лиц (всего 91 человек), назначенных в Губернаторский совет в период с 1680 года до начала Революции, обнаруживаются только 57 разных фамилий, при этом девять фамилий составляют почти треть списка, а четырнадцать других — еще почти одну треть. Четыре члена Совета носили фамилию Пейдж, и еще на каждую из следующих: Бурвелл, Берд, Картер, Кастис, Гаррисон, Ли, Ладвелл и Уормли — приходилось по трое государственных деятелей. Каждый член Совета, как правило, занимал не одну, а несколько должностей. «Множество мест, которые занимают члены Совета, — жаловались тогда, — приводит к большой неразберихе, особенно в тех случаях, когда занимаемые одним лицом должности несовместимы: случается, что сборщики налогов обязаны информировать самих же себя как лиц, занимающих судебную должность, об обнаруженных недоимках; бывает также, что достойные советники разбирают и ревизуют собственные счета». Монополия на должности не ограничивалась рамками Губернаторского совета: на местах влиятельный плантатор мог одновременно исполнять должности члена приходского совета, мирового судьи, командира местной милиции и депутата палаты граждан.

Немногие сохранившиеся письма Томаса Джефферсона времен его юности (написаны между 1760 и 1764 годами), содержащие почти все, что нам известно о нем из первых рук в возрасте до 21 года, читаются как страницы светской хроники: имена, которые можно было бы подписать под этими живыми картинами, почти без исключения принадлежат «лучшим» виргинским семействам. Ребекка Бурвелл, первая романтическая любовь Томаса, — из той же семьи, что заправляла Губернаторским советом пятьюдесятью годами раньше. «Дорогой Уилл, — пишет Джефферсон молодому Флемингу, — я придумал самый восхитительный план жизни, какой только можно себе вообразить. Ты обменяешь свою землю за Эджхиллом,или же я свою— за Фэрфилдзом, там женишься на С[аки] П[оттер], а я — на Р[ебекке] Б[урвелл], мы вместе купим коляску, заведем пару резвых лошадок, будем выступать в одних и тех же судах и посещать балы, разъезжая по всей округе. Как тебе это нравится?» В письмах этого молодого светского льва множество раз повторяются имена Пейджей, Маннов, Картеров, Нелсонов, Ли, Блэндов и Йейтсов: ни одно из них нельзя исключить из метрической книги высшего света Виргинии.

Мир 1760-х, 50-х и 40-х годов не отделен стеной от 1776 года. Образ мысли людей середины века, не претерпев особых изменений, перешел к более позднему поколению. И чем глубже мы проникаем в жизнь и обычаи Виргинии той эпохи, тем яснее видим преемственность, связывавшую поколение людей, делавших Революцию, с их отцами и дедами. Чем больше мы убеждаемся в местной генеалогии их идей, тем меньше надобности искать их корни в космополитической родословной философии или интерпретировать эти идеи как настроения, не имевшие постоянного места жительства, а просто «витавшие в воздухе» в ту эпоху по всему свету. Идеи Революции в этом случае уходят своими корнями в обыденную жизнь. Философы европейского Просвещения, которых вытащили на суд истории в качестве предполагаемых отцов Американской революции, тогда окажутся неуместны на этом суде точно так же, как преступные кузены, появляющиеся на сцене в последнем действии плохой детективной драмы. Полностью раскрывшиеся в Революцию побуждения и образ действий людей, ее совершавших, начали формироваться еще очень задолго до нее — столетием раньше в условиях каждодневной жизни Виргинии.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.