КАК ОРТОДОКСАЛЬНОСТЬ СДЕЛАЛА ПУРИТАН ПРАКТИЧНЫМИ

Никогда еще не был народ так уверен, что находится на праведном пути. «Величайшим утешением и защитой, превыше всего прочего, служит нам то, — писал на заре существования колонии Фрэнсис Хиггинсон в «Новоанглийском поселении», — что у нас проповедуют истинную Веру и святые Заветы Господа Всемогущего... Таким образом, не может быть сомнения в том, что с нами Бог; а коль скоро Бог с нами, кто в силах противостоять нам?»

Однако ортодоксальность пуританоснователей таила в себе одно специфическое свойство. Богословский склад их мышления предстает совершенно отчетливым при сравнении с американцами XVIII или XIX столетий. Категории изгнания из рая, первородного греха, спасения, предопределения, избранности и обращения были их повседневной духовной пищей. И всетаки реальное их своеобразие заключалось в другом: в том, что богословие волновало их не столько само по себе, сколько в приложении к течению повседневной жизни, особенно общественной. Их интерес к богословию, если оценивать его по меркам XVII века, был чисто практическим. Потребность как можно совершеннее воплотить Истину в слове занимала их меньше, нежели необходимость воплотить в устройстве жизни их общины в Америке ту Истину, которая уже была им доступна. Пуританская Новая Англия вошла в историю как благородный эксперимент в области прикладного богословия.

Условия пустыни, дикой, оторванной от центров науки Старого Света, удаленной от богатейших университетских библиотек, отнюдь не благоприятствовали тому, чтобы пуритане, каждодневно подвергавшиеся тысячам тягот и опасностей во враждебной, нецивилизованной Америке, с жаром предались богословским спорам по теоретическим вопросам. Для этого у

Жана Кальвина в Швейцарии или Уильяма Эймса в Голландии было несравненно больше преимуществ. Однако совсем иное дело — испытание богословских ценностей на прочность. Попробовать убедиться, можно ли заново отстроить Храм Сионский, коль скоро люди откажутся от фальши, накопленной за века, минувшие со времен Христа, — для опытной проверки подобной идеи Новая Англия открывала редкие возможности.

Таким образом, если пуритане Нового Света и сделали кальвинизм точкой отсчета в своих исканиях, то этим и ограничились. Они немедленно перевели это учение в плоскость практической жизни. Вплоть до середины XVIII века в Новой Англии не было создано ни одного скольконибудь значительного произведения из области теоретического богословия.

И вовсе не оттого, что в Новом Свете невозможно было писать книги. Скорее потому, что богословская теория не входила в круг интересов новоявленных американцев. Место богословских трудов заняли здесь в изобилии рождавшиеся под перьями новоанглийских авторов и сходившие с прессов новоанглийских же типографов (и в свой черед достигавшие берегов метрополии) проповеди, комментарии к библейским текстам, собрания «знамений», законоположения, незаурядные исторические работы. За исключением, пожалуй, Роджера Уильямса (а он, как известно, был фигурой весьма нетипичной на фоне новоанглийской ортодоксии), колония Массачусетского залива не выдвинула ни одного видного теолога — вплоть до Джонатана Эдвардса в середине XVIII столетия. А к этому времени идеология пуританства уже сошла со сцены.

Период пуританского расцвета Новой Англии не отмечен ни одним важным диспутом, который можно было бы определить как богословский по сути. Разгорались, разумеется, жаркие споры о том, кому надлежит управлять Новой Англией, быть ли губернатором колонии Джону Уинтропу, Томасу Дадли или Хэрри Вэйну, есть ли надобность в изменении полномочий или принципа представительства различных классов в руководстве общиной, следует ли принимать петицию Чайлда, обозначать ли в статьях закона наказание за те или иные преступления, принадлежит ли ассистентам право вето, стоит ли усиливать представительство окраинных поселков в Генеральной ассамблее. Даже диспуты с Энн Хатчинсон и Роджером Уильямсом затрагивали в первую очередь компетентность, полномочия и авторитет правителей. Таким образом, сколь бы богословским ни был образ мышления пуритан, предметом их споров были общественные институты.

То же впечатление производит знакомство с рожденными этой эпохой образцами политического мышления, философского проникновения в характер общества и функцию правительства. В природе пуританства как такового не заложено ничего, что препятствовало бы подобной направленности мысли. Напомним, что в Англии описываемого периода пуритане подвергли углубленному разбору основополагающие постулаты своего учения. Какова подлинная природа свободы? При каких условиях оправданно неповиновение истинного пуританина коррумпированному гражданскому правительству? В каких случаях надо проявлять терпимость? Чтобы убедиться в распространенности дискуссий по данному кругу вопросов, не обязательно оглядываться на великих — таких, как Джон Мильтон. Диспуты в среде офицеров кромвелевской пуританской армии в 1647—1649 годах показывают, сколь отлична была тамошняя интеллектуальная атмосфера от новоанглийской. Солдаты, люди действия, они не были мыслителями по призванию; однако даже они прерывали привычные свои занятия, чтобы поспорить о вопросах революционной теории и философии суверенности.

Разумеется, то, что называлось «пуританизмом», в Англии представляло собой явление гораздо более сложное, нежели в колонии Массачусетского залива. Оно объединило носителей широкого спектра верований—от пресвитериан, индепендентов и сепаратистов до левеллеров и милленаристов. Спорно было уже то, какое из этих течений стояло в центре английского пуританского движения. И вовсе не удивительно, что в рядах английских пуритан были активные разногласия. Они отнюдь не сводились к острой критике, которую приходилось выслушивать со стороны собратьевпуритан Кромвелю и его сподвижникам. И эти последние отлично сознавали, что в любой общественной форме, какую они создадут в стране, должно найтись место десяткам религиозных сект, от квакеров до папистов, облюбовавших Англию в качестве своего местопребывания. Английская пуританская литература XVII века так и искрилась огнем по л еми ческих вспышек.

В Америке того же столетия мы не найдем и отблеска интеллектуального фейерверка, столь характерного для английского пуританства. Ибо духом колонии Массачусетского залива была приверженность ортодоксии. По крайней мере на протяжении первого поколения поселенцев (то есть в ее классическую эпоху) Новая Англия зарекомендовала себя как община, состоявшая из людей, добровольно решивших стать конформистами. В 1637 году Генеральная ассамблея издала указ, запрещающий поселяться в колонии кому бы то ни было, чьи убеждения не будут предварительно одобрены магистратами. Быть может, никогда в будущем — вплоть до закона Маккарена — от иммигрантов в нашу страну не потребуют столь категоричной лояльности. Излагая аргументы в пользу этого указа, Джон Уинтроп был четок и категоричен. Итак, налицо община, сложившаяся по добровольному согласию ее членов. С какой стати терпеть им у себя опасных людей или людей с опасными идеями? Какое право имеют разделяющие подрывные взгляды мра Уилрайта претендовать на то, чтобы обосноваться в колонии? «Если мы заподозрим и на печальном опыте убедимся, что его воззрения таковы, что, будучи высказываемы, станут несовместимы с общим миром, разве не вправе мы, блюдя этот мир, отдалить от себя тех, кто дерзнет встать на его сторону и заронит в души нестойких яд подобных вредоносных соблазнов?»

В глазах пуритан в этом заключалось особое преимущество Новой Англии. Почему бы раз в жизни не убедиться, чего может достичь подлинная ортодоксальность? Почему бы в од номединственном не затронутом ересью уголке света не объявить мораторий на ересь, на нескончаемые пререкания богословов? Ведь в этом уголке люди наконец обрели возможность всецело посвятить себя практическому приложению христианства — не уточняя символов веры, но возводя стены Храма Сионского. Сама пуританская Новая Англия вещала устами Натаниела Уорда, когда на страницах «Простого башмачника из Аггавама» (1647) он заявлял: «Ныне, отваживаясь выступить герольдом Новой Англии, именем нашей колонии я объявляю миру, что все фамилисты, антиномиане, анабаптисты и прочие энтузиасты располагают полной свободой не обременять себя нашим обществом, а те, какие еще появятся, — покинуть ее пределы, и чем скорее, тем лучше».

На протяжении ряда лет новоанглийским пуританам сопутствовало редкостное везение: им удалось законсервировать ортодоксальный дух в своей общине. Добившись этого, они добились и другого: вытравили в ней движение теоретической мысли. Главными теологическими работами для них оставались сочинения Уильяма Эймса (который и в глаза не видел Новой Англии), а также «Ортодоксальный евангелист» — элементарное переложение трудов английских богословов, принадлежащее перу Джона Нортона. В Англии, отмеченной кипением пуританской мысли, пресвитериане, индепенденты и левеллеры скрещивали шпаги, развивая и совершенствуя собственные доктрины; в Америке всего этого почти не было.

Раскол, который на английской почве породил бы в рамках пуританизма новые секты, в Новой Англии приводил всегонавсего к появлению новых поселений. Неограниченность территории, подступавшая со всех сторон пустыня — эти факторы избавляли новоанглийское духовенство от необходимости в пределах собственной теологии обеспечивать тот внутренний простор, то пространство для маневра, которые стали характеристикой пуританской идеологии в Англии. Когда Энн Хатчинсон и ее последователи внесли смуту своими неортодоксальными взглядами и несанкционированными вечерними собраниями, ее судили и «отлучили». Результатом, как описывает Джон Уинтроп, явилось то, что в марте 1638 года «она... двинулась по суше в Провиденс, а оттуда — на остров в Нарагансетт ском заливе, каковой ее муж и прочие из секты выкупили у индейцев и быстро подготовили для переезда». Отступничество Роджера Уильямса — единственное реально обогатившее теорию движение в колонии Массачусетского залива в XVII столетии — привело к его изгнанию в октябре 1635 года. Лишь вернувшись в Англию и постепенно подружившись с Джоном Мильтоном, написал он свои полемические книги.

В Новой Англии несогласных, усомнившихся и инакомыслящих исключали из общины; в Англии пуританам волейневолей приходилось изыскивать пути жить с ними бок о бок. Поэтому именно в Англии получила изначальное развитие современная теория терпимости. Мильтон и его не столь знаменитые и не столь вдумчивые современники всерьез склонялись к тому, чтобы поставить под вопрос, «обладает ли или должна ли обладать светская власть какимилибо принудительными или ограничительными полномочиями в сфере религии». Таково было течение европейской либеральной мысли, в котором обрел себя Роджер Уильямс. Однако его вынудили покинуть колонию Массачусетского залива, а самое его имя стало синонимом ереси и бунта. Он умер в нищете, изгоем из общины. И даже когда с ходом времени население его крохотного Провиденса будет множиться и преуспевать, городку так и не удастся вырасти из своей первоначальной роли — роли сателлита мшущественной ортодоксальной колонии, от которой он отпочковался.

Чертой, определившей действительное своеобразие этой колонии в период расцвета новоанглийского пуританизма, стал ее отказ, по причинам внутреннего свойства, внести свой вклад в теорию терпимости. В Англии середины XVII столетия мы ощущаем все большую тревогу, что попытки пресечь ошибочность убеждений с неизбежностью трансформируются в подавление истины, нарастающую озабоченность тем, что полномочия магистратов в сфере религии могут вылиться в тиранию над совестью. «Я знаю, что существует только одна истина, — пишет автор одного из многих в Англии памфлетов о свободе совести в 1645 году. — Но истину эту не так легко вынести на поверхность при отсутствии этой свободы; и те сковывающие узы, что призваны воспрепятствовать распространению заблуждений, могут, в силу несовершенства людей, сковать и саму истину. И лучше претерпеть это множество заблуждений, нежели исказить или уничтожить одну полезную истину». Каким контрастом этому звучит непогрешимое кредо новоанглийского пуританства в словах Джона Коттона:

Апостол вразумляет (Послание к Титу, 3.10), что в догматах главных и фундаментальных Учения или Служения Господу Слово Божие изречено столь ясно, что после одного или двух предостережений, высказанных мудро и благочестиво, нельзя по совести не убедиться в опасности заблуждения своего. Потому, если и тогда ктото упорствует, то, как замечает Апостол (стих 11), делает это не по совести, но против совести своей. Он развратился и грешит, будучи самоосужден, то есть погрешая против совести. И потому, если такой человек после такого предостережения продолжает упорствовать в заблуждении своем, он должен быть наказуем: не зато, что действует по совести, но зато, что погрешил против совести своей.

Духовные вожди колонии Массачусетского залива купались в роскоши простой и недвусмысленной ортодоксальности — роскоши, которой Англия XVII столетия не могла себе позволить.

И все же неспособность новоанглийского пуританства дать толчок развитию теории терпимости (или даже непредубежденно поставить вопрос о ней) не во всех отношениях оказалась слабостью. Литература колонии не стала, разумеется, от этого богаче — многое в ней отмечено жесткостью и ригоризмом; однако, по крайней мере на время, такая неспособность явилась источником силы. Замыслы основателей колонии были отнюдь не философского свойства; превыше и прежде всего они оставались строителями общества. С пылом, с каким их английские современники устремлялись выяснять различия между оттенками понятий «принудительная» и «ограничительная» применительно к вопросам веры, между «вещами основополагающими» и «вещами безотносительными», обращались к неисчислимому множеству других проблем, не перестававших волновать вдумчивых исследователей политической теории, с этим пылом американские пуритане всецело посвятили себя определению границ своих новых городов, внедрению в практику уголовного законодательства и отражению индейской угрозы. Сама их ортодоксальность способствовала сосредоточенности на практических задачах.

Богословие и метафизика не более отвлекали американских пуритан от их повседневных дел, нежели отвлекают нас сегодня. Именно в силу того, что они не испытывали сомнений и не допускали инакомыслия, им удалось избежать озабоченности проблемами теологического порядка. Посвяти они столько же энергии спорам друг с другом, как их английские современники, им не удалось бы выработать в себе решительности и целеустремленности, необходимых, чтобы выжить в условиях смутного, чреватого неведомыми опасностями бытия на пороге пустыни. Возможно, они и снискали бы себе славу предшественников современного либерализма, но не смогли бы основать нацию.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.