ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНЫЕ ПРИОРИТЕТЫ

Чтобы сделать открытие, американцу не требовалось ни смелости, ни воображения. В старой многонаселенной Англии почти каждый факт или опыт давался усилиями, талантом или мужеством. Не так было в Америке, где новизна, казалось, сама прокладывала себе путь даже к наиболее равнодушному и безразличному взору.

Следовало ли в таком случае упрекать американца, если он слишком охотно верил в то, что его знания произрастают всего лишь из пристального взгляда на мир и конкретных поступков? Каким образом он мог быть менее старательным, чем его азиатский или европейский современник, в поисках знаний на основе рассуждений и исследований? Как отмечал в 1782 году маркиз де Шастеллю:

Чем больше науки приближались к совершенству, тем более редкими становились открытия; однако Америка обладала преимуществами и в мире науки, и в том, в котором мы живем. Бе владения простираются на значительную часть небес и суши, подлежащую изучению. Какие наблюдения не могут быть осуществлены между реками Пенобскот и Саванна? Между озерами и океаном? Естествознание и астрономия—ее своеобразная вотчина,и по крайней мере первая из этих наук обещает огромные перспективы.

Одним из самых значимых и, безусловно, наиболее американских вкладов в развитие науки должна была быть регистрация событий и явлений повседневной жизни. Это было естествознание.

В Англии конца XVII века Роберт Бойль, сэр Исаак Ньютон и другие представители процветающего Королевского общества составили новые законы физики. Но такие вклады в науку были не просто отдельными новыми данными, а глубоко научными выводами. Именно в этой сфере были осуществлены в Англии в эпоху американского колониального периода сенсационные открытия. Физические науки подтверждались, разумеется, опытом и наблюдениями; однако своим духом, значением, даже целями они отличались от естествознания, которое было в сфере перспектив Нового Света.

Различие между естествознанием и физическими науками предполагает различие между научными концепциями Нового Света и Старого в колониальный период. Описывать американцев и европейцев XVIII века только в качестве «ученых» или «детей Просвещения» — значит затушевывать то, что представляет наибольший интерес. По крайней мере две крупные особенности отличают мир физической науки от мира, в котором американские ученые проявляли наибольшее усердие и достигали наилучших результатов в колониальную эпоху. Во-первых, ученыйфизик должен уметь теоретически обосновывать свои практические результаты. В противоположность этому развитие естествознания зачастую осуществлялось только с помощью регистрации явлений, привлекших внимание наблюдателя, как, например, в «Естествознании Сельборна» Гилберта Уайта, «Путешествии вокруг света на корабле “Бигль”» Чарлза Дарвина и классических произведениях колониальной Америки по естествознанию, «Путешествиях» Петера Калма, «Естествознании штата Каролина», исследовании «Флорида и Багамские острова» Марка Кейтсби и «Заметках о Виргинии» Джефферсона. Ни одна из этих книг не принесла бы пользы физику. Во-вторых, ученыйестественник — физик или химик — не имеет дела с предметами и категориями повседневной жизни. Он говорит об энтропии, о силе тяжести, о химических субстанциях, о водороде,кислороде и так далее. Этим он отличается от натуралиста, чья лексика почти всегда близка к народной, — он говорит о воде, земле, дожде и воздухе.

Общим местом в истории колониальной американской науки является тот факт, что в то время как в естествознании были достигнуты большие успехи, вклад в естественные науки был значительно меньшим. Эта особенность американской мысли слишком часто объяснялась не чем иным, как ее незрелостью: оглупляющими последствиями условий колониальной жизни, удаленностью Америки от старых учебных центров, недостатком досуга и книг, срочной необходимостью освоения новой страны. Однако подобное объяснение скрывает от нас некоторые из живучих черт американской культуры, так как явно американский подход к науке восходит к кс.шЯтг~лыюй эпохе. Чарлз Томсон писал Джефферсону 9 марта 17R? года: «Эта страна открывается философскому взору как обширное, богатое и неосвоенное пространство. Оно изобилует корнеплодами, растениями, деревьями и минералами, достоинства и назначение которых остаются для нас неясными».

Сведения о Новом Свете, собранные в Новом Свете, обрабатывались из рук вон плохо; в первую очередь замечали то, что само привлекало внимание. То, что виделось, зачастую зависело от удачи путешественника и благоприятного времени года. Джон Джосселин с энтузиазмом поведал 26 июня 1639 года о тех замечательных вещах, которые он видел и слышал в Новой Англии,— истории о «молодом льве, [незадолго до этого] убитом индейцем у Пискатавея; о морском змие, или змее, который лежал свернувшись, подобно канату, на скале у КейпЭнн, а проплывающие мимо на лодке англичане с двумя индейцами убили бы змея, но индейцы отговорили их, утверждая, что им всем грозит опасность быть убитыми змеем... о тритоне,или болотном человеке, которого он видел в заливе Каско... и который уцепился своими руками за борт каноэ, а мр Миттин топором отрубил одну руку, похожую по всем признакам на человеческую, тритон вскоре утонул, окрасив воду своей багровой кровью,и пропал из поля зрения». Неудивительно, что Джосселин пришел к выводу, «что в мире существует больше странных вещей, чем можно увидеть между Лондоном'и Стейнсом».

Прочитав записи Джосселина и другие отчеты наблюдательных путешественников, как можно поверить в то, что описательный подход в науке ограничивает воображение? Богиня многообразия царила даже в таких первых рекламных брошюрах, как «Новоанглийское поселение» Фрэнсиса Хиггинсона (1630), в которой описывается, как Бог приспособил землю, воду, воздух и огонь в Америке, чтобы они наилучшим образом удовлетворяли человеческую жизнь. Уильям Вуд в стихотворении «Перспектива Новой Англии» (1634) в поэтическом беспорядке перечислил:

Спустя столетие пестрые новшества Нового Света, переполнившие страницы творения Уильяма Берда «История спорной границы» и наиболее значимого после Декларации независимости литературного произведения Джефферсона — «Заметки о Виргинии» (1784), — представляли собой информационную мешанину о минералах, растениях, животных, организациях и людях. Эта волна впечатлений обрушивалась из Америки на оставшихся дома, но проявляющих большой интерес англичан и была основным потоком новых знаний, поступающих из Нового Света. Америка формировала саму концепцию знаний.

Современный читатель все еще может обратиться к книгам Марка Кейтсби «Естественная история Каролины, Флориды и Багамских островов» (1731 —1743), произведениям Джона Барт рама и Уильяма Бартрама, книге Александра Уилсона «Американская орнитология» (1808 —1814) или беглым, сделанным по случаю запискам Одюбона и прочитать их с удовольствием и пользой. Авторы большинства работ по естествознанию — даже якобы «системных» обзоров по цветам, деревьям, птицам или млекопитающим — описывали объекты своего внимания, не выходя за рамки познаний обычного человека. Хотя изредка и попадалось латинское название или научная сноска, их работы были написаны на уровне любого человека, имеющего глаза, уши и определенную долю любознательности. Рисунки обладали той же степенью «сложности», что и в иллюстрированных журналах XX века. Для написания подобных книг о путешествиях и по естествознанию теоретической подготовки не требовалось; не было необходимости и в сложных определениях, философских построениях или научной аргументации. Книги были набором фактов, собранных более или менее наобум, по мере того как открыватель набредал на них. Не было общего или логически продуманного порядка изложения материала; автор не испытывал необходимости следовать от определений и предпосылок к выводам. Таким образом, эти книги значительно отличались от таких классических трудов «выясняющей причины» науки, как «Начала» Ньютона. Более того, в то время как лишь немногие могли понять Ньютона и уж совсем мало кто мог внести какойто вклад в развитие физики, любой сметливый американец был в состоянии дополнить естествознание, заметив неизвестное растение, особенности поведения опоссума или оленя, индейский обычай.

Нам слишком долго объясняли, что «унифицированная» система знаний необходима для придания обществу смысла и единства; что люди проявляют большую склонность делиться ценностями и работать во имя общей цели, если они объединены большой всеохватывающей научной системой,и что некая ясная и стройная философия какимто образом, вероятно, обеспечит подобную систему единого замысла. Готовым примером, конечно, служат средние века, когда такие богословы,как Фома Аквинский и Дунс Скот,создали памятники схоластической философии. Банальной стала идея о том, что более унифицированная философия приведет к более унифицированному обществу и что наш мир был бы лучше и разумней, если бы мы в Америке имели такую стройную и «унифицирующую» мысль.

Но так ли это на самом деле? Это могло казаться таковым в более ранних общественных системах, где смысл событий, как считалось, доступен лишь священникам или правящему классу. Могло ли это продолжаться в современном образованном обществе, где большинство народа, по общему мнению, понимает цели развития общества? Унифицировать такое общество силою только лишь концепций невозможно, какими бы усовершенствованными и искусными, какими бы жизнеспособными они ни были у немногих философов и богословов. «Попытка перебро

сить мост над пропастью между многообразием и единством — это старейшая проблема философии, религии и науки, — отмечал Генри Адамс в работе «МонСенМишель и Шартр» (1905), — однако самый непрочный мост из всех — это человеческая идея, если только гдето в ее рамках или вне ее не таится энергия, далеко не индивидуальная; и в этом случае тотчас же вновь встает старый вопрос: что это за энергия?»

Утверждать, что общество может или должно быть «унифицировано» какойто всеобщей философской системой — будь то «Сумма теологии», «Институты» Кальвина или «Капитал» Маркса,— значит вверять себя концепции знаний аристократических классов: пусть элита знает основы и смысл общественного развития, она сохранит эти знания для всех остальных.

Когда, таким образом, смысл жизни определяется философской системой, когда философия становится инструментом унификации знаний, знание само по себе становится монополией, Чтобы понять систему, необходимо начать сначала, необходимо понять предпосылки, зачастую сформулированные специальными терминами или на иностранном языке,и продвигаться от определений, аксиом и предположений к выводам и заключениям.

Но тот вид нового знания, который жизнь в Америке сделала возможным именно потому, что была практичной и многообразной, не требовал предварительного обучения. Можно было «нырнуть» куда угодно. Познание Нового Света — его климата, географии, растений, животных, дикарей и болезней — было доступно любому. Грубо нацарапанная надпись на коре дерева, сообщающая, что «здесь Дэниел Бун застрелил медведя», или сделанное походя описание русла реки становились крупицами естествознания. Американец не испытывал необходимости в первоначальных подробных данных или точных определениях и предпосылках, он брался за первое же новое явление, которое привлекало его внимание.Если «знания» были разносторонними, то люди могли учиться с помощью обычного жизненного опыта. Они сами себя «создавали», ибо способны были действовать в любое время и в любом месте. Джон Бартрам и Бенджамин Франклин являли собой пример такого способа обучения,и было много других, «усовершенствовавших» свой опыт, чтобы стать примером системы познания американского образца. Идеал американского естествознания замечательным образом подходил к мобильному обществу. Путь к нему пролегал не только через академию, монастырь или университет, но открывался везде любому человеку.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.