АНГЛИЙСКИЕ ДЖЕНТЛЬМЕНЫ В АМЕРИКАНСКОМ СТИЛЕ

В Англии конца XVII века любой преуспевающий торговец стремился стать помещиком. Приобретение просторного барского дома, окруженного со всех сторон широкими полями, достойно завершало труды за прилавком или за канцелярской конторкой и было венцом устремлений поднимавшегося среднего класса. В том столетии оно соответствовало мечте бизнесмена XX века о дорогой загородной вилле, членстве в окружном клубе и зимних сезонах во Флориде. И в то же время значило много больше: став помещиком, человек присоединялся к сильным мира сего; заполучив в собственность имение, он одновременно становился мировым судьей, властью над церковной кафедрой прихода, заступником и исповедником местного крестьянства, попечителем бедняков и, возможно (раньше или позже),членом парламента, дворянином, баронетом и — как знать, может быть, даже членом палаты лордов.

Для честолюбивого англичанина барский дом, таким образом, был дорожной станцией, где он менял лошадей, на пути к вершинам власти и преуспеяния. Владелец его жил безбедно, хотя и не купался в роскоши и не предавался праздности.Анг лийский фольклор, которому нельзя отказать в здравомыслии, всегда возлагал бремя власти и общественных забот на людей, удобно обосновавшихся в родовых поместьях. «В большом богатстве, — пишет Ричард Брэтуэйт в «Английском джентльмене» (1630), справочнике, к которому охотно обращались солидные виргинцы, — меньше всего свободы». «И тот согрешил дважды, чей пример у всех на виду, откуда и следует, что являющие в своем лице пример и образец бдительности, предусмотрительности и прилежания не должны спать безмятежным сном под сенью своего благополучия. Ибо сказано, что люди высокого положения трижды слуги: слуги Монархащли государства, слуги Славы и слуги Дела. Потому у них как бы и нет свободы — не свободны они ни сами лично, ни их поступки, ни их время». Таким образом, идеал английского джентльмена, хотя и далекий от аскетизма, определенно носил нравственный и общественный характер. И честолюбивый английский торговец, метивший в джентльмены, домогался не только благополучия, но и поля деятельности,более обширного и связанного с более высокой ответственностью.

В период раннего заселения Виргинии простой человек нередко еще имел возможность пополнить собой класс колониального джентри. Почти до самого конца XVII века белые иммигранты жили здесь, по всей видимости, гораздо лучше, чем прежде в Англии. Нехватка рабочей силы обеспечивала хороший заработок. В 1623 году, например, Джордж Сэндис жаловался на то, что, помимо пропитания, виргинский работник требовал также выдачи ему одного фунта табака в день. При стоимости его в один шиллинг он, таким образом, зарабатывал в день столько же, сколько подобный ему работник в Англии за неделю. И, кроме того, в Виргинии у него было будущее. Перебравшиеся сюда молодые подмастерья, проработав в услужении всего несколько лет, могли, о чем свидетельствует автор «Лучшего описания Виргинии» (1649), претендовать на «землю и скот, выдаваемые на обзаведение». Записи о передачах земли, проанализированные Томасом Джефферсоном Уэртенбейке ром, показывают, что в Виргинии к концу XVII века существовала многочисленная прослойка местного «йоменства» — людей, владевших наделами земли площадью от 20 до 500 акров. Если же обратиться к верхней половине социальной шкалы, то и тут человек, перебравшийся в колонию с относительно скромным капиталом, имел в Виргинии все шансы приумножить его; более того, здесь деньги могли обеспечить ему более высокое положение в обществе, чем на родине. Система «подушного» жалования земли, согласно которой любой мог получить по 50 акров на каждого перевезенного им в колонию человека, была чрезвычайно удобной — в случае необходимости всегда можно было окружить себя «иждивенцами», простонапросто подкупив их.

Для того чтобы приобрести в такой молодой, как Виргиния, стране силу и влияние, еще не было необходимости расталкивать локтями других. Если не удавалось возглавить уже сформировавшуюся общину, всегда можно было основать свою, новую. Многие влиятельные виргинские семейства ведут свое начало от простых торговцев или ремесленников—людей чрезвычайно талантливых, преуспевающих и удачливых; завладев обширными землями, они скоро смогли обеспечить себе стиль жизни, вполне подобающий сельскому джентльмену. И хотя новоявленные помещики сознательно стремились подражать английским обычаям, их представления о благородстве в силу необходимости все еще оставались достаточно расплывчатыми и не такими жесткими. Эта текучесть общественных классов проявлялась поразному. Какоето время каждый белый колонист голосовал на выборах в палату граждан — имущественного ценза не существовало. Язвительный автор «Виргинского излечения» (Лондон, 1662) заявлял в этой связи, что палата граждан Виргинии редко принимает мудрые законы, поскольку большинство в ней составляют те, «кто переехал туда из бывших слуг, хотя и добившихся со временем своим прилежанием изрядных состояний, но все же неспособных по причине своей малой и посредственной образованности судить о благосостоянии церковных или общественных дел или же об изыскании средств к достижению благополучия оных». Пока основным источником пополнения рабочей силы оставались белые работники, отрабатывавшие ссуды своим трудом (приблизительно до 1700 года), путь наверх для удачливого или прилежного труженика еще оставался свободным, его не перегораживали никакие расовые барьеры. Таковы были безмятежные дни изначальной виргинской «демократии».

Но они скоро кончились. То сказочное положение, при котором любой человек мог стать джентльменом, развеялось как дым под давлением целого сонма обозначившихся в конце XVII века обстоятельств. «Ничто не привлекает к нам людей скольконибудь достойных, — отмечал губернатор Фрэнсис Николсон в своем докладе Совету торговли и поселений 2 декабря 1701 года. — Раньше достойные люди приезжали сюда, чтобы занять удобные земли; их привлекали к нам и наши довольно состоятельные вдовушки. Теперь вся или почти вся хорошая земля занята, а состоятельные вдовы или девушки с приданым достаются местным мужчинам, поскольку женский пол здесь начал проявлять чтото вроде отвращения ко всем другим, называя их чужаками».

Виргинское общество застывало. К1670 году по примеру Англии был принят закон, вводящий имущественный ценз: в число избирателей теперь входили лишь те, кто, «имея движимую или недвижимую собственность, в достаточной степени связан имущественными интересами с достижением всеобщего блага». Время шло, и право голоса ограничивалось все больше: теперь его лишались арендаторы и владельцы земли, обладающие своими наделами пожизненно; после 1699 года голосовать могли лишь «свободные держатели земли» (фригольдеры), то есть те, кто владел землей без всяких ограничений. Чтобы голосовать за депутатов палаты граждан, отныне требовалось владеть одной сотней акров неосвоенной земли или же обрабатываемой плантацией площадью в 25 акров, на которой был выстроен дом. Избирательное право в Виргинии стало, следовательно, в своих основных чертах таким же, что и в Англии.

Произошло это не только потому, что все самые плодородные земли и богатые вдовы оказались занятыми и, таким образом, недоступными для случайно прибывшего в колонию иммигранта. Изменялся качественный состав работников. С1680 года в колонию во все возрастающем количестве стали ввозить негроврабов; в 1701—1709 годах их доставили сюда шесть тысяч,что превысило число всех завезенных в колонию рабов за предыдущее столетие. На заре XVIII века рабовладение в Виргинии росло ускоренными темпами; негрырабы вытесняли белых договорных работников и становились основным источником пополнения рабочей силы по причине довольно простой — на больших плантациях рабский труд считался более выгодным. Небольшие хозяйства стали испытывать все большие трудности, это сбивало приток в колонию белых работников, а уменьшение их числа в свою очередь приводило ко все возрастающей зависимости Виргинии от ввоза рабов.

Ближе к концу XVII века с каждым десятилетием незавид ность положения мелких плантаторов становилась все очевиднее. Последовавшее после 1660 года ужесточение контроля за соблюдением Навигационных актов, призванных укрепить меркантилистскую структуру британской экономики, значительно сузило возможности колонии получать большую прибыль и существенно ухудшило положение всех классов колонистов. Хозяева небольших наделов не вылезали из долгов. Мятеж, который возглавил Натаниел Бэкон в 1676 году, отчасти возник изза отчаянного положения мелких фермеров. Сам Бэкон заявлял, что они опутаны долгами, выплатить которые «нет никаких человеческих сил и возможностей». Примерно до 1660 года, отработав в услужении положенный срок, договорный работник освобождался, но не покидал колонию, а получал свой кусок земли, после чего мог с надеждой поглядывать на первую ступеньку социальной лестницы, ведущей вверх. Когда земли, выдаваемой таким работникам, стало не хватать, Генеральная ассамблея пошла даже на то, что время от времени (как, например, в 1627 году) выносила специальные постановления о выделении им участков. Однако в последние десятилетия XVII века сбросившие кабалу люди чаще поглядывали на более плодородные земли, предлагавшиеся в некоторых других колониях.

Потому в начале XVIII века для большинства неимущих белых иммигрантов Виргиния стала лишь перевалочным пунктом, отсюда они продвигались далее: на юговосток — к неосвоенным пограничным землям в Северной Каролине, на запад — за горные перевалы и на север — в Делавэр, Мэриленд и Западную Пенсильванию. Массовый исход из колонии беднейшей части белых поселенцев — предполагаемого славного йоменства Виргинии — тревожил многих виргинцев, хотя они никак не могли сойтись во мнениях относительно причин, его вызывающих. Незадолго до конца XVII века английская Торговая палата поручила губернатору Николсону выяснить, каким образом этот исход можно было бы остановить. Еще несколько десятилетий палата и губернатор обсуждали между собой, каким образом будущее йоменство Виргинии можно было бы в ней закрепить. Губернатор Николсон жаловался на колонии, предоставлявшие, подобно Пенсильвании, поселенцам особые льготы на своих шерстяных мануфактурах и в других отраслях, требующих квалифицированного труда. «Члены Совета и другие лица... в правительстве, — объяснял Эдвард Рэндолф в 1696 году, — время от времени предоставляли очень большие земельные пожалования: таким образом, в течение многих лет в колонии не оставалось свободной земли, которую могли бы взять люди, привозящие с собой слуг, или же сами слуги, честно отслужившие свой срок у хозяев; вся земля была распределена или закуплена оптом заранее». В 1728 году губернатор Гуч опроверг это объяснение, указав, что округ Спотсильвания, например, где земля распределялась большими участками, заселен плотнее, чем Браксвик, где мелкие наделы были многочисленнее.

Споры о причинах могли продолжаться сколько угодно, следствие в доказательствах не нуждалось: виргинцы к тому времени стали аристократами. Согласно Уэртенбейкеру, с начала XVIII века собственниками земли становились не более пяти процентов новоприбывших поселенцев. Большинство же семейств, которым предстояло править Виргинией позже в этом же столетии — Фитцью, Берды, Картеры, Уормли, Ли, Рэндолфы, Гаррисоны, Диггсы, Нелсоны и др., — заложили основу своих состояний уже давно: полученными до 1700 года обширными земельными наделами. Между членами «лучших» семейств постоянно совершались многочисленные браки, в результате чего к середине столетия вся власть и богатство колонии сосредоточились в руках, вероятно, не более ста семейств.

Порядки виргинского общества этого времени стали странно напоминать образ жизни в английской провинции, хотя сходство это касалось больше формы, чем содержания. Казалось, что высадившиеся в Виргинии и захватившие ее землю семейства привезли с собой из Англии текст драмы, которая долго игралась там и которую теперь собирались ставить на американской сцене. Странная и в некоторых отношениях неподходящая труппа актеров исполняла старые английские роли: английского провинциального джентльмена (типа лорда Эффингема Бланка или сквайра Брауна из «Древних акров») играл теперь американский плантатор, английского крестьянина играл негрраб, мажордома — белый надсмотрщик. Роли распознавались по броским, знакомым глазу чертам. Как и английский, виргинский провинциальный джентльмен ездил в карете, ел с серебра, снабженного вензелями, утвержденными английской Геральдической коллегией, разбирал в качестве мирового судьи дела, служил в приходском совете англиканской церкви, читал книги, подобающие джентльмену, и даже сдабривал свою речь или письмо греческой или латинской ссылкой. Неотесанного же не грараба, которого отделяли от африканских джунглей всего одно или два поколения, учили играть роль крестьянина.

При схожести многих обстоятельств разница с Британской ВестИндией была драматической и весьма существенной. В Вест-Индии хозяева редко проживали постоянно; на островах владелец земли обустраивал ее по испанскому образцу: плантации его представляли собой колонии рабов, которых держали в казармах и ежедневно выгоняли на поля, подобно тому как делалось это с индейцами на испанских encomiendas. И напротив, виргинец, подражавший английскому джентльмену,мог убедительно играть свою роль, лишь наделив соответствующей ролью и своего раба. «Ему полагалось жить в своем имении,—напоминает нам Джон Бассет, — он собирал вокруг себя рабов, знал их в лицо, лечил их, заключал между ними по своему усмотрению браки и добродушно наставлял и ругал каждого в отдельности». Своим образом жизни преуспевающий виргинский плантатор разительно отличался от праздного вестиндского землевладельца: он работал допоздна и управлял имением, входя во все мелочи хозяйства. Жена плантатора также несла особые и отнюдь не только декоративные обязанности хозяйки дома.

Новые виргинские порядки удивительно походили на староанглийские, что особенно касалось отношений между классами.

Прежде всего условия жизни в Америке, повидимому, позволяли поновому оценить на этой земле традиционные привилегии и развлечения английского джентльмена. Так, например, содержание оленьих заповедников было извечным атрибутом английской знати: охота на оленя и наказание браконьеров считались привилегиями высшего класса. Но на виргинских просторах XVII века олень не знал заборов, которыми огораживались благородные охотничьи угодья джентльмена. Рекламные проспекты типа «Нового описания Виргинии» (1649) или «Достоверного рассказа о Виргинии и Мэриленде» (1669) зазывали в колонию поселенцев сообщениями о первозданном изобилии там диких оленей и лосей. «Иногда можно видеть их целыми сотнями, — хвастался Уильям Берд еще в 1737 году. — Хотя они не такие крупные, как в Европе, их мясо гораздо вкуснее, и они упитанны и жирны круглый год». В символическом плане мало что было более значимо, нежели то обстоятельство, что в Америке показалось анахроничным само представление о браконьерстве.

Естественно, виргинское джентри не могло похвалиться такими древними регалиями, как оленьи заповедники. Но оно не замедлило придумать себе новые, по характеру более американские. Скачки, например, если и не были спортом королей, то предназначались исключительно для джентльменов. В 1674 году суд округа Йорк постановил:

На Джона Буллока, портного, который поставил в заезде с принадлежа щей мру Мэтью Слейдеру лошадью на свою кобылу две тысячи фунтов табака с бочонком, в силу того что поступок его противен закону, запрещающему простому работнику участвовать в играх, предназначенных только для джентльменов, наложить штраф в одну сотню фунтов табака с бочонком.

Когда в 1691 году 1убернатор сэр Фрэнсис Николсон объявил о дне традиционных ежегодных скачек и о назначавшихся призах, он не забыл упомянуть при этом, что к участию в скачках допускаются только «виргинцы из лучших семейств».

Отмечались и другие факты, свидетельствующие о возникновении более жесткого классового расслоения. Даже негры, которые в конце XVII века считались «слугами» (и при этом не обязательно на всю жизнь), были постепенно низведены до положения пожизненных рабов. Всеобщее для всех мужчин в середине XVII века избирательное право ограничивалось шаг за шагом, пока требования к лицам, участвующим в голосовании, не стали к 1700 году, по существу, такими же, что и в метрополии.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.