НЕ «ЕСЛИ», А «КОГДА»: НОВЫЙ ИМПУЛЬС

В середине века крупнейшие американские проекты, финансированные государством, которые были организованы самими Соединенными Штатами, приобрели знакомые миссионерские черты. Эти гигантские предприятия, которые заставляли казаться ничтожными средства, затраченные на внешнюю помощь, были первыми в истории невоенными акциями, вызвавшими сосредоточение государственных средств всей страны на осуществлении такой дорогостоящей деятельности. Два величайших торжества американской технологии были результатом этих свершений. Одним было разделение неделимого: расщепление атома и осуществление управляемой ядерной цепной реакции. Другим было достижение недостижимого: завоевание межпланетного пространства и посадка на Луне. Оба являли собой покорение невозможного американцами. И более чем другие успехи цивилизации Нового Света они были символами тех жертв, которые люди демократии приносили ради успеха. Ведь, как ни странно, победы государства вселяли в отдельных американцев новое ощущение беспомощности.

Эти две американские сенсации явно имели некоторые общие черты. Для обоих достижений стимулом и побудительным мотивом было внешнее давление на государство: для одного—страхи военного времени, вызванные начальными успехами нацистской Германии; для другого—страх быть обойденными успехами Советской России. Оба обязаны своим появлением светлым головам, воображению и энергии иммигрантов: одно — беженцам от последствий утверждения нацизма, другое — беженцам от последствий нацистского краха. Оба преследовали цели, которые, хотя никогда еще не были достигнуты, оставались вполне определенными. Оба возникли строго по расписанию, установленному заранее. Поставленные проблемы обоих далеко идущих проектов должны были быть решены в определенные сроки.

В некотором отношении эти победы американской демократии несли в себе глубокие противоречия. Одной было отмечено военное время, другой—время мирное. И если один проект держался, наверное, в самом строгом секрете, насколько это было возможно в отношении такого огромного предприятия, достигшего столь широких масштабов и использовавшего труд столь многих людей, то другой проект получил, наверное, самую широкую рекламу и самое широкое освещение из всех начинаний за всю историю человечества.

Какими бы ни были различия между этими двумя предприятиями — исследованием непостижимо малого мира внутри атома и исследованием непостижимо обширного пространства открытого космоса, — оба они привели к углублению ощущения неотвратимой силы и обострению чувства новой несвободы, создаваемой могуществом.

Даже в истории Америки не было примера подобного значения. Возможно, самым сопоставимым американским достижением было строительство первой железной дороги через Североамериканский континент. До Гражданской войны публицисты определяли железную дорогу как «произведение искусства, волнующее и сводящее с ума, как музыка, скульптура и живопись в период расцвета». Торо предостерегал в «Уолдене» (1854): «Не мы ездим по железной дороге, она по нам ездит».

Хотя сама по себе трансконтинентальная железная дорога ничем особенно не поражала, кроме невиданных размеров, многие воспринимали ее с такой же тревогой и благоговением, с какой был встречен первый взрыв атомной бомбы через три четверти века. Когда Центральная тихоокеанская и Союзная тихоокеанская железные дороги были готовы к слиянию, которое должно было завершить сеть железнодорожных путей по всему континенту, Чарлз Фрэнсис Адамсмладший, железнодорожный магнат Новой Англии, в высказывании, отрывок которого уже приводился в начале этого тома, замечал, что «со времен задолго до христианской эры и до 1829 годане происходило существенных изменений в системе внутригосударственного сообщения». Теперь он увидел внезапно выпущенную «огромную непредсказуемую силу... оказывающую на него всевозможные влияния, социальные, моральные и политические; ввергающую нас в пучину невиданных проблем, требующих немедленного решения; уничтожающую старое, когда новое еще не в состоянии прийти ему на смену; сталкивающую нации, когда национальная вражда еще не начала искореняться; предлагающую нам историю, полную изломанных судеб и богатую событиями». Он считал, что железная дорога могла бы быть «самым потрясающим и далеко идущим средствам социальныхизменений, когдалибо бывшим благословением или проклятием для человечества». В то время завоевание континента строителями железных дорог было зрелищем, не имевшим себе равных во всем мире. Строительство Транссибирской магистрали началось только в 1891 году, и железная дорога Берлин —Багдад была построена в ту же эпоху. Создание трансконтинентальной железной дороги, как и большинство выдающихся американских технических достижений XX века, было успешным в выполнении конкретной цели в обусловленное время.

Величайшие деяния в области совместных исследований до XX века—открытие Америки в XV, XVI и XVII веках, исследование Океании в XVIII и Нила в XIX веке, исследование Арктики и Антарктики в XX веке — все они преследовали цели, более или менее гуманные. Характер этих прежних предприятий долго оставлял нерешенным вопрос, были ли их цели достигнуты и тем более когда это произошло. Напротив, американцы в середине XX века сделали открытие, что, чем более грандиозными, более централизованными и более широкомасштабными были их национальные предприятия, тем более определенными становились задачи и более жесткими сроки.

Существовала еще одна замечательная и небывалая черта у этой погони за господством — господством над царством атома и господством над царством открытого космоса. Когда микрокосм (атом, невидимое «внутри») и макрокосм (вселенная, невидимое «вокруг») оба стали областями для запрограммированного исследования, на карту было поставлено невообразимо много, поражение было немыслимо, а успех должен был стать пророческим. Эти новые царства, так же как и старые, стали аренами неистовой борьбы за первенство. Но в прежней погоне за землями и территориями завоевания одного народа были потерей другого. Разделительная линия, которую в 1493 году начертил папа Александр VI в ста лье к западу от Азорских островов и островов Зеленого Мыса (распределяя все открытые земли между Испанией и Португалией), отражала дух старого колониализма. Это была погоня за пространством, за землями, которые можно было завоевать и эксплуатировать, и за территориями, которыми можно было управлять. Когда в XV и XVI веках миру открылись возможности морских путешествий, отдалённые страны и народы стали темой легенд, фольклора и радужных обещаний. Очень немногие в Европе даже знали о существовании Америки.

Но «новые миры» XX века были повсюду. Все состояло из атомов, и отовсюду открывался путь к небесам. Если зуда проник один народ, это не значило, что другой тоже не мог там оказаться. Для соответствия повсеместным сообществам теперь возникли повсеместные колонии.

В первые годы второй мировой войны великие ученыеатом щики, бежавшие в Англию от Гитлера, по соображениям безопасности не допускались к военным исследованиям. Отлученные от практической работы, как, например, на радиолокационных станциях, они располагали свободным временем для размышлений над тем, что должно было стать невиданным взрывом в современной технической мысли, над возможностью создания атомной бомбы.

На пути к атомной бомбе существовало несколько уровней невозможности. «Деление» атома (от греческого слова atomos, означающего «неделимый») было, конечно, терминологическим противоречием. Такие неделимые единицы были основой современной физики. После того как в XIX веке была выработана атомная теория, стало общепризнанным, что каждый «элемент» действительно является элементарным, что атом — это мельчайшее производное от материи и что атом одного вещества никак не может быть превращен в атом другого вещества.

Затем в конце 1938 года два немецких физика из Института кайзера Вильгельма в Берлине Отто Ган и Фриц Штрассманн обнаружили, что при бомбардировке нейтронами тяжелого элемента урана получается некоторое количество другого, более легкого вещества, бария. Этот процесс явного превращения одного элемента в другой был первым открытым сигналом того, что «неделимый» атом может быть вовсе не неделимым, что мыслимо деление атома одного вещества на атомы других веществ. Два австрийских физика, Лизе Майтнер, сотрудница Гана, и ее племянник Отто Фриш, которых выслали из страны за их еврейское происхождение, тогда бежали в Швецию. Они смело восприняли это положение, что атом не является неделимым, и назвали это «расщеплением» (fission—от латинского findere—расщеплять) по аналогии с биологическим процессом, происходящим в бактерии, которая размножается делением.

Конечно, алхимики и шарлатаны веками мечтали о превращении в золото или серебро «неблагородных» веществ, таких, как свинец или железо. Но теперь, когда их мечта начала осуществляться, последствия были совсем неожиданными. Ибо XX век был больше заинтересован в энергии, чем в материи и таких драгоценных элементах, как золото и серебро. Если расщепление атома действительно могло быть достигнуто, то в соответствии с формулой Эйнштейна (Е = тс2) высвобождалось невиданное количество энергии. Хотя масса одного атома и ничтожна, высвобождаемая энергия умножалась за счет с2 (скорость света в квадрате), это огромное кратное, способствующее выделению свыше 100 миллионов электронвольт.

Примерно в то же время, когда Ган и Штрассманн занимались своей работой в Берлине, французский физик Фредерик Жолио Кюри в Париже, итальянец Энрико Ферми и венгр Лео Сцилард (оба они в то время бежали от Муссолини и Гитлера в Соединенные Штаты) открыли, что расщепление урана высвобождает большое количество нейтронов. Вывод был очевидным: давая этим нейтронам возможность продолжать расщепление урана, можно было получить еще больше нейтронов, чтобы расщепить еще больше урана, создавая «цепную реакцию», в которой каждое очередное расщепление производило громадное количество энергии. Энергия могла быть использована как новый источник промышленного могущества или как новое взрывчатое вещество.

Сообщество ученых, и в особенности ученыхтеоретиков, было международным. Гитлер и миллионы немецких нацистов обогатили остальное мировое сообщество ученых, выгоняя из Германии и оккупированной Европы блестящих физиков, которые, по мнению нацистов, не обладали «чистотой расы». Это были те самые мужчины и женщины, которые сыграли решающую роль в изобретении и разработке атомной бомбы. К 1939 году, когда Гитлер начал свой поход по Европе, наука и техника в Соединенных Штатах были уже значительно усилены за счет эмигрировавших физиков, преданных союзникам.

11 августа того года президенту Рузвельту было доставлено письмо от Альберта Эйнштейна (который приехал в Соединенные Штаты в 1933 году, которого в 1934м нацисты лишили германского гражданства и который незамедлительно получил американское гражданство). Письмо Эйнштейна уведомляло президента о вероятности «превращения в ближайшем будущем элемента урана в новый и важный источник энергии» и посему призывало к «бдительности и при необходимости к быстрым действиям со стороны администрации». Предсказывая огромное значение атомной бомбы, Эйнштейн напоминал президенту, что, в то время как Соединенные Штаты обладают только необогагцен ными урановыми рудами, важнейшие мировые запасы урана находятся в бывшей Чехословакии и в Бельгийском Конго, легко доступных для Германии. По этой причине он настаивал, чтобы правительство постаралось обеспечить закупки и создать запасы урана, чтобы оказывалась поддержка экспериментальной работе, чтобы правительство внимательно следило за любыми свидетельствами того, что Германия работает над созданием бомбы. Получив письмо Эйнштейна, президент создал комитет по урану и 1 ноября подтвердил годовой федеральный исследовательский контракт на6000 долларов. Тем временем в нескольких университетах физики, эмигрировавшие из Европы, вместе с американскими физиками занимались дальнейшим изучением расщепления.

К этому моменту оживилось изучение экспериментальной физик:: в аспирантурах американских университетов. Хотя американцы не были лидерами в области теоретических построений, они добились необыкновенного успеха в создании приборов для экспериментальной проверки теорий. К 1931 году Эрнест Лоуренс из Калифорнийского университета в Беркли сделал первый циклотрон, который существенно облегчил исследование атома и эксперименты с радиоактивностью; а Роберт Ван де Граафф в Принстоне придумал высоковольтный электростатический генератор для создания лучевых потоков субатомных частиц. Не было лучше американского экспериментального оборудования.

Правительство начало оказывать широкомасштабную поддержку ядерным исследованиям только после событий 7 декабря 1941 года в Пёрл-Харборе, но эта поддержка началась незамедлительно. К середине января 1942 года Артур Комптон, член нового планового комитета, изучавший значимость самых последних исследований в области создания бомбы, объявил своим коллегамфизикам установленное расписание: (1) определить возможность цепной реакции к 1 июля 1942 года; (2) осуществить первую цепную реакцию к январю 1943 года; (3) сделать бомбу к январю 1945 года «Научноисследовательские и опытноконструкторские разработки», как еще назывался этот обширный проект, потребовали громадных американских вложений, распределенных по всей стране.

С момента принятия обязательств на каждом этапе уже стоял не вопрос «если?», а вопрос «когда?». Теоретические и практические неопределенности не подрывали веры в то, что бомба будет создана. Но под давлением войны, которая делала задачу неотложной, требовалась особенно дорогостоящая форма деятельности. К середине 1942 года было все еще неясно, какой из пяти мыслимых способов производства расщепляемых материалов будет более эффективным. При других обстоятельствах все способы были бы испробованы поочередно, начиная с метода, казавшегося наиболее многообещающим, до тех пор, пока не был бы найден наилучпшй. Комптон заявил, выступая против такого подхода: «Возможно, немцы сейчас уже намного нас обогнали. Они энергично начали свою программу в 1939 году, а наша достигла такой же эффективности только в 1941м». Казалось, что задержка даже на несколько месяцев могла предоставить немцам решающие преимущества. Плановый комитет ученых в связи с этим решил исследовать все пять способов одновременно, хотя это и означало строительство дорогостоящих установок для каждого из них при сознании, что все установки, кроме одной, окажутся ненужными. К декабрю 1942года комитет был уже в состоянии сузить круг возможностей. Четыре установки, которые были предложены им для строительства, должны были обойтись в 400 миллионов долларов.

Их проектирование и строительство, а также ответственность за осуществление всей программы создания бомбы были возложены на бригадного генерала Лесли Гроувса, который был заместителем командующего инженерностроительными войсками и отвечал за возведение Пентагона, самого большого в мире учреждения. Гроувс, сын войскового священника, вырос в военных гарнизонах и проучился полтора года в МТИ до поступления в ВестПойнт, который закончил четвертым в классе в 1918 году. У него не было специальных знаний в области физики или атомной физики. Но, будучи заместителем командующего инженерностроительными войсками, он нес ответственность за использование 600 миллионов долларов ежемесячно и славился тем, что неукоснительно исполнял свои обязанности.

Когда был составлен первоначальный график (и принято решение истратить сотни миллионов), еще не бцло доказано, что возможна такая вещь, как ядерная цепная реакция. Эксперименты показали, что атом урана может быть расщеплен на атомы другого элемента Еще не было подтверждено, что нейтроны, высвобожденные в результате расщепления атома урана, могут быть вовлечены в расщепление еще большего количества атомов урана для высвобождения еще большего количества нейтронов и так далее. Если бы нейтроны неизбежно терялись в процессе расщепления атома, то этот процесс, каким бы интересным он ни был для физиков, имел бы небольшое практическое значение; но если автономная цепная реакция могла быть осуществлена, был бы открыт новый безмерный источник энергии. 2 декабря 1942 года в секретной лаборатории, которая была сооружена на площадке для сквоша под трибунами стадиона «Стагг» в Чикагском университете, Энрико Ферми провел первое ядерное расщепление и доказал, что реакция будет автономной. Авторы проекта продемонстрировали уверенность в своих расчетах (и в расчетах Ферми, заявившего, что он может не допустить неуправляемой реакции и взрыва), совершая этот рискованный эксперимент в самом центре густонаселенного города, а не в отдаленной лаборатории.

Но еще до того, как Ферми представил решающее доказательство, в проект были вложены огромные суммы и началось строительство новых городов — ОукРиджа, штат Теннесси, Хэнфорда, штат Вашингтон, и ЛосАламоса, штат НьюМексико. Эти засекреченные «города в пустыне» были настоящими «градами на холме» XX века: городами производства и экспериментов, таящих угрозу и надежду для всего человечества. Самый далеко идущий и самый дорогостоящий технический проект в истории имел целью добиться, чтобы человек управлял самыми малыми из доступных ему величин. Выполнение программы в основном не выходило из графика. Все разнообразные шаги, необходимые для обеспечения предположительно подходящего для бомбы сырья, были предприняты одновременно, а ученые тем временем уже проектировали саму бомбу. Хотя суждения, догадки и прогнозы в целом оказались правильными, самой дерзкой была гипотеза о возможности вообще произвести эту бомбу. 16 июля 1945 года, в пределах шести месяцев от срока, установленного Комптоном еще в январе 1942 года, первое атомное устройство было взорвано в Аламогордо, в пустыне штата НьюМексико. «Это было похоже на торжественный финал великой симфонии элементов, — писал корреспондент «Нью-Йорк тайме» Уильям Лоуренс, который был очевидцем этого события, находясь на наблюдательном пункте в двадцати милях от места взрыва, — захватывающий и устрашающий, возвышающий и сокрушительный, зловещий, опустошительный, полный великих обещаний и великой угрозы... Вечность зависела от этого мгновения. Время замерло. Пространство сжалось до размеров булавочного острия. Казалось, что земля разверзлась и раздвинулись небеса. У видевшего это было ощущение, что он удостоился быть свидетелем рождения мира — присутствовать во время Творения, когда Господь сказал: “Да будет свет”.

Всего лишь через три недели, б августа 1945 года, атомная бомба была сброшена на Хиросиму, разрушив центральную часть города площадью в четыре квадратных мили и принеся смерть или телесные повреждения более чем 160 ООО человек. Через три дня была сброшена вторая бомба, на Нагасаки. На следующий день, 10 августа, японцы заявили о капитуляции. Что касается немцев, с которыми соперничали американские физики, то прошло уже три месяца, как они капитулировали.

Новое царство делимого атома несло с собой новое состояние катаклизма, сопутствующего познанию. Разрушительная сила атомной бомбы, сделанной в США и впервые примененной американцами, дала американцам новое понимание сообщества людей. Но многие американцы были одержимы страхом, что в грибовидном облаке над Хиросимой явился вызванный взрывом пятый всадник из Апокалипсиса. Помимо Чумы, Войны, Голода и Смерти, стала ли Наука новым всадником? Замешательство перед мощью этой новой силы стало сменяться ощущением всемирной обреченности человечества. Бели американцы могли создать атомную бомбу, то почему это не могло быть доступно и другим странам? Если урановая бомба была разрушительной, то возможно ли избежать создания водородной бомбы или какой либо еще более мощной возможной модели?

Прежде ничто, даже иммиграция двух мировых войн, не заставляло американцев чувствовать себя настолько погруженными в окружающий мир. К тому же этот апокалипсический ужас конца 1940-х годов привел ученых, создавших бомбу, на политическую арену. Создав Федерацию ученыхатомщиков (впоследствии превратившуюся в Федерацию американских ученых), они стремились спасти человечество от последствий своего успеха. В Соединенных Штатах они обеспечили гражданский надзор за использованием атомной энергии и организовали движение за международный атомный контроль.

Как ни странно, новые механизмы и свидетельства американского всемогущества вызвали новое ощущение бессилия перед будущим. Удел, Провидение и Судьба вытеснялись или по крайней мере омрачались усиливающимся ощущением толчка: крепнущей уверенностью в неизбежности продолжения движения, в какую бы сторону оно уже ни было бы направлено. Понятие «импульс» во многом объясняет это новое ощущение. В отличие от представлений о Божьей воле, или Вселенском промысле, или Прогрессе, или Судьбе, оно было нейтральным. Оно предполагало признание действующей силы, сознание бессилия перед ней и сомнение, добра она или зла. Вероятно, никогда больше в современной истории не был человек настолько охвачен ужасом и недоумением перед творением своих собственных рук. Его осознание происходящего было не яснее, и даже туманнее, чем когдалибо, но он стал ощущать невозможность чтолибо изменить в направлении своего движения и свою способность и обязанность определить это направление.

Попытка отразить подобный новый образ мыслей легла в основу сделавшегося известным романа Энн Морроу Линдберг «Стихия будущего» (1940): «Стихия будущего наступает, и справиться с ней невозможно». Образ будущего, управляемого силами, которые люди могут видеть, но не мо1ут ни изменить, ни отвратить, стал с тех пор укореняться в сознании американцев, которые потеряли свое ощущение сверхъестественного, которые наблюдали, как исчезают границы воздействия организованных людей, и которые неожиданно столкнулись с огромной разрушительной силой собственной ненасытной технологии.

В этой области история атомного оружия была классическим примером. Альберт Эйнштейн, Лео Сцилард и другие, в 1939 году убеждавшие президента Рузвельта поспешить с созданием атомной бомбы, были движимы своим страхом, что нацистская Германия уже на пути к производству такой бомбы. До августа 1942 года некоторые физики (как позже вспоминала Элис Кимболл Смит, которая знала их лично) «утешались надеждой, что какоенибудь непреодолимое препятствие могло бы стать свидетельством невозможности создания атомного оружия». Но уже к 1943 году, когда был собран большой коллектив ученых для выполнения проекта, стало маловероятным, что создание оружия окажется невозможным. «Говорили, что уж если можно сделать бомбу, то нужно решить этот вопрос раз и навсегда».

В течение этого периода немногие ученые казались обеспокоенными последствиями своей работы. «Почти все, — вспоминал Роберт Оппенгеймер в 1954 году, — понимали, что это было великое деяние... беспримерная возможность применить фундаментальные знания и научный дар на пользу стране. Почти каждый знал, что его работа в случае успеха войдет в историю. Это воодушевление, преданность и патриотизм в конце концов возобладали». Или, как вспоминал один из них: «Я работал над бомбой, потому что все, кого я знал, это делали».

К концу весны 1945 года некоторые ведущие физики были убеждены, что их объединенные усилия увенчались успехом и что действующая атомная бомба была готова к производству. Коекто из них ужаснулся, среди них и те, которые особенно рьяно отстаивали проект шесть лет назад. Поставленные перед результатом своей работы, некоторые из этих «первичных двигателей» бомбы неистово трудились, чтобы предотвратить ее использование в войне. Блестящий Лео Сцилард писал петиции и меморандумы и распространял их среди своих коллег. Затем он отчаянно пытался передать свои опасения непосредственно президенту Рузвельту и госпоже Рузвельт, а позднее — президенту Трумену. Он, например, предложил (как первоначально и намеревались некоторые физики), чтобы бомбу использовали только для демонстрации в какомнибудь необитаемом месте; она должна была оказаться столь разрушительной, что это заставило бы врага капитулировать. Однажды он даже предложил во избежание послевоенной гонки ядерных вооружений против России вовсе не применять атомную бомбу в Японии, а постараться убедить Россию, что американские попытки создать бомбу оказались тщетными. Но эти порывы богатоговоображения Сциларда всего лишь создали ему репутацию сумасброда; чем больше было у него предложений, тем они оказывались менее убедительными. Когда Сцилард и два других атомных физика пришли к Джеймсу Бирнсу (личному советнику президента Трумена, который должен был стать государственным секретарем) добиваться ограничений в использовании бомбы, Бирнс расценивал бомбу в основном как возможность произвести впечатление на русских и беспокоился только о том, как отчитаться перед конгрессом за 2 миллиарда долларов, истраченных на ее изготовление.

Джеймс Франк, один из наиболее известных физиков, эмигрировавших из Германии, начал в 1942 году участвовать в проекте, исходя из четкой договоренности, что, если Соединенные Штаты создадут бомбу первыми, ему будет предоставлена возможность выразить высшим чинам американской администрации свои взгляды на ее применение. 11 июня 1945 года Франк представил президентскому комитету доклад, подписанный шестью его знаменитыми коллегами, включая Сциларда:

Итак, с «оптимистической» точки зрения — в надежде на международное соглашение о предотвращении ядерной войны — военные преимущества и сохранение жизней многим американцам, достигнутые внезапным применением здерного оружии против Японии, могут быть недостаточными дли оправдании вероятной потери доверии и волны ужаса и отвращении, котораи прокатится по всему оставшемуся миру и, возможно, вызовет раскол в общественном мнении внутри страны.

С этой точки зрения демонстрацию нового оружия было бы лучше осуществить в присутствии представителей всех государств—членов Организации Объединенных Наций в пустыне или на незаселенном острове. Самые лучшие условия дли заключении международного соглашения могли бы быть обеспечены, если бы Америка смогла сказать миру: «Видите, какое у нас есть оружие, но мы его не применяем. Мы готовы отказаться от его применения в будущем, если другие государства присоединятся к этому отказу и договорятся об установлении действенного международного контроля».

После такой демонстрации оружие, возможно, могло бы быть использовано против Японии, если были бы получены санкции Организации Объединенных Наций (и американского общественного мнения), возможно, после предъявления японцам предварительного ультиматума с требованием капитуляции или хотя бы освобождения некоторых районов в качестве альтернативы их полного уничтожения. Это может звучать странно, но ядерное оружие принесло нам чтото совершенно новое по величине разрушительной силы, и, если мы хотим извлечь выгоду из преимуществ обладания этим оружием, нам нужно использовать новые неординарные методы.

Разногласия среди других ученыхатомщиков в чикагской лаборатории были такими глубокими и такими частыми, что Комптон, руководивший атомными исследованиями, дал указание провести среди них опрос относительно использования бомбы. Поспешный опрос обнаружил, что только 15 процентов ядерных физиков одобряли неограниченное военное использование бомбы против Японии, 46 процентов выступали за первоначальную ограниченную демонстрацию ее военной мощи, а остальные — за другие формы ограничения ее использования. Выборочный опрос мнений ученых по проблеме использования бомбы, представленный военному министру генералом Гроувсом до того, как было принято окончательное решение, показал, что лишь незначительное меньшинство поддерживало возможность использования бомбы без предупреждения.

Самым явственным примером импульсивного движения был, например, тот факт, что, хотя бомбу придумали люди, страстно ненавидящие нацизм и страшившиеся нацистского господства над миром, она была использована вовсе не против нацистов, а против японцев. Как заметил историк Доналд Флеминг, японцам пришлось принять лекарство Гитлера. Уже за несколько месяцев до капитуляции нацистской Германии 8 мая 1945 года американцы перестали бояться, что нацисты могут завершить работу над атомной бомбой. По мере наступления американских войск еще предполагалось, что для окончания войны в Тихом океане Соединенным Штатам все же придется захватить Японские острова. Задача ускорить окончание войны с Японией, даже и несущее спасение миллионов человеческих жизней, всетаки не была сравнима с задачей предотвращения нацистского господства над миром. Но атомная бомба была сделана, и стоило это баснословных средств. В конце концов, все голоса, призывающие к осторожности и тщательному взвешиванию долгосрочных последствий, не могли заглушить рев и скрип движимого по инерции грандиозного организованного начинания.

Президент Трумен взял на себя всю ответственность за знакомство мира с атомной бомбой. «Но, — отмечала Элис Кимболл Смит, — его решение было не столько позитивным действием, сколько отказом препятствовать огромному многогранному начинанию, которое три месяца назад предстало перед ним уже достаточно развитым. Чтобы препятствовать подобному усилию, наперекор советам своих самых доверенных соратников, потребовалось бы проявить почти немыслимую личную настойчивость». Решение президента, как вспоминал генерал Гроувс, «заключалось в невмешательстве — по сути, это было решение не мешать осуществлению имеющихся планов».

Следующий этап разработки атомного оружия, погоня за «сверх»(или водородной) бомбой, получил толчок благодаря новости 1949 года, что у Советов тоже есть бомба, и сделал еще напряженней сокрушительное действие этого нового импульса. Моральные сомнения, ненадолго задержавшие решение приступить к созданию более мощной бомбы, рассеялись, как только исчезла неуверенность в возможности производства этой новой бомбы. А когда создание термоядерной бомбы — основанной скорее на слиянии, чем на расщеплении, — стало казаться осуществимым, стала шириться и уверенность в необходимости приняться за ее производство. «Можно» заслонило «нужно».

Как и атомная бомба, американская космическая инициатива была следствием второй мировой войны и соперничества с развивающейся немецкой техникой. Полная история американского исследования космоса должна, конечно, начинаться с экспериментов Роберта Годдарда в НьюМексико, с деятельности братьев Райтов в КиттиХоук и еще раньше. Но в последний период появление немецкой «Фау2», продемонстрировавшей выгоду использования ракетной техники в военных действиях, сделало возможными американские усилия в этой области и

способствовало их развитию. В январе 1945 года, когда русские армии приближались к ракетному полигону в Пеенемюнде, немецкие ракетчики решили бежать на Запад. Это историческое решение дало Америке как наиболее передовых ученыхракет чиков, так и техническую документацию, отражающую успехи и, что наиболее важно, неудачи первых шагов Германии в области ракетной техники. Затем, в течение 1945 года, в результате операции под кодовым названием «Скрепка», американская армия доставила на военные базы в Соединенных Штатах людей и документацию, что создало лучшие в мире условия для развития новой науки ракетостроения и исследования космоса. Иностранные ученые, спасающиеся уже не от победы Гитлера, а от его поражения, присоединились к американской деятельности в космосе и сыграли здесь такую же важную роль, как и в исследовании атома.

Этапы развития американского космического предприятия достаточно известны. От запуска усовершенствованных ракет— к первому американскому спутнику («Эксплорер1») в 1958 году, к первому американскому гражданину на орбите (проект «Меркурий») и первому американскому спутнику связи («Телстар1») в 1962 году, к американским двухпилотным космическим кораблям (проект «Близнецы») в 1964 году и к программе («Аполлон») посадки американцев на Луне. Волнующие подробности этих событий были рассказаны и будут пересказаны вновь. То, что интересует нас в этом вопросе, это скорее не свершения, а сама инициатива, насколько она раскрыла способы осуществления нужного или желаемого поамерикански и что она значила для создания американцами возможности определять свое настоящее и будущее, — одним словом, что она говорит нам о растущем чувстве импульсивности движения.

Самым волнующим событием на первых порах американской деятельности в космосе было чтото, совершенное совсем не на американской земле и не американскими специалистами. Утром 5 октября 1957 года мир был поражен появлением в небе искусственного спутника, запущенного русскими. «Спутник» (что по русски значит «попутчик Земли») представлял из себя сферу из алюминиевого сплава менее 2 футов в диаметре и весом в 184 фунта. Никогда еще такой маленький и такой безобидный объект не вызывал такого смятения. Событие не явилось неожиданностью для мира. Четыре года подготовки настроили государства на проведение Международного геофизического года (МГГ) в 1957 — 1958 годах в знак приверженности мирному использованию открытого космоса. В 1955 году, когда русские объявили о своем решении запустить спутник в течение двух лет, три военных ведомства в Соединенных Штатах все еще боролись за руководство космическими исследованиями. Но американцы предполагали, что это не повлияет на исход соревнования в космосе, поскольку советская техника была настолько отсталой и якобы была обречена оставаться отсталой по причине не требующей доказательств неполноценности советской политической системы. Догматом стало то, что коммунизм не может победить демократию в области науки и техники, где свободная конкуренция идей сулила прогресс. И неудивительно, что спутник поразил и смутил американцев и привел в замешательство американских друзей за рубежом.

Другая причина тревоги американцев была менее сложной. Ведь спутник был запущен межконтинентальной ракетой, которая, как объяснил Никита Хрущев по Московскому радио 26 августа 1957 года, может быть с точностью направлена из Советского Союза «в любую точку земного шара». Эксперты быстро сообразили, что советская техника теперь позволяет доставить атомную или водородную боеголовку до любой цели в Соединенных Штатах. Но официальная реакция Америки обычно соответствовала линии, проводимой политическими партиями.

«Дурацкая безделушка в небе»—так описал спутник обычно предусмотрительный Кларенс Рэнделл, в то время помощник президента Эйзенхауэра по особым поручениям. Он с пренебрежением сравнивал его с основными достижениями Америки, показанными на демонстрации американских супермаркетов в Загребе, Югославия. Сообщалось, что директор Бюджетного управления при президенте Эйзенхауэре Персивал Брандейдж сказал своему соседу по обеденному столику, что через шесть месяцев спутник будет забыт, на что Перл Места ответила, что «в течение шести месяцев мы все можем погибнуть». Сам президент Эйзенхауэр пытался отмахнуться от спутника, как от игрушки, не имеющей отношения к военным возможностям, и заявил на прессконференции: «А что касается спутника, он ни на йоту не увеличивает моих опасений».

Предчувствия, охватывающие всю страну, были лучше выражены сенатором от Демократической партии Ричардом Расселлом из Джорджии. «Спутник, — сказал он, — ставит Америку перед лицом новой и ужасающей военной опасности и является разрушительным ударом по нашей репутации». Как бы ни не любили Соединенные Штаты те, в которых они были заинтересованы, их всегда уважали и боялись за их техническое превосходство. Теперь даже это было поставлено под сомнение.

Второй спутник весом 1120 фунтов с собакой Лайкой на борту был запущен всего через месяц после первого, 3 ноября. Затем 6 декабря ракета «Авангард», которая должна была отправить в космос первый американский спутник, после запуска с пусковой площадки сразу же рухнула и загорелась. Мировая пресса превзошла самое себя, изобретая ехидные заголовки типа «Капутник» (лондонская «Дейли экспресс») или «Пёрл-Харбор американской науки» (токийская «Иомиури»).

Эти умножающиеся свидетельства советского превосходства в космической технологии разожгли беспокойство, доходящее до истерии, в отношении качества американского образования, особенно в области математики и точных наук. Вызов со стороны Советского Союза действительно повлиял на некоторые учебные программы. Но в течение следующего десятилетия забота о «совершенстве» в американском народном образовании должна была смениться похожим истерическим стремлением снизить академический уровень, чтобы обеспечить «открытый» доступ в колледжи.

Несмотря на давление, президент Эйзенхауэр в общем относился прохладно к космическим мероприятиям, и особенно к программам запуска человека на Луну. Но после того, как в 1958 году конгрессом было создано Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) в целях устранения междолжностного соперничества, космическая деятельность получила новый импульс развития. В августе 1960 года, когда НАСА подало в бюджетное управление просьбу о 1,25 миллиарда долларов на 1962 финансовый год для дальнейшего продвижения по пути к пилотируемым космическим полетам, президент потребовал особого исследования ученой комиссии. На совещании в Белом доме в декабре 1960 года комиссия доложила, что «первым поисгине крупным достижением программы «Человек в космосе» будет посадка на Луне». Были определены и расходы: 350 миллионов долларов, чтобы закончить проект «Меркурий», 8 миллиардов долларов для полета «Аполлона» вокруг Луны; 26 — 38 миллиардов — на посадку на Луне. Для оправдания этих расходов было сделано вполне очевидное сравнение с открытием Америки Колумбом, финансированным королевой Изабеллой, которой, по преданию, пришлось заложить свои драгоценности, чтобы достать необходимые средства. Президент Эйзенхауэр парировал, что он «не собирается закладывать свои драгоценности», чтобы отправить человека на Луну. Дух этого совещания, как сообщал один из участников, состоял почти «в одном только недоумении — или явном удивлении, — что можно помышлять о таком предприятии. Ктото сказал: “Они на этом не успокоятся. Когда они это осуществят, им захочется полететь на другие планеты”». Эта мысль вызвала много смеха.

Президент Эйзенхауэр не видел ни военной, ни научной необходимости в такой программе и считал неблагоразумным тратить огромные суммы на международную рекламу. Однако бюджет НАСА был увеличен с 494 миллионов долларов в первом полном оперативном году до 923 миллионов в следующем году, а в ноябре 1960 года НАСА увеличило свои бюджетные требования еще на 100 миллионов, с 1,25 миллиарда на балансе в августе до 1,35 миллиарда долларов. Под конец своего президентского срока Эйзенхауэр более чем всегда заботился о своем образе в истории и о необходимости както осуществить свою уверенность, что роль правительства в Америке должна быть снижена. Это означало сокращение бюджета и доведение до минимума расходов на гипотетические (а что могло быть более гипотетическим, чем путешествие на Луну) предприятия. Укрепление этой позиции было комплексом Цинцинната у Эйзенхауэра. Президент не мог избавиться от воспоминаний о своем военном прошлом и был полон решимости сохранить гражданскую ориентацию и миролюбие американской жизни. В декабре 1960 года, лишь за несколько недель до своего прощального обращения к народу, президент Эйзенхауэр отказался санкционировать дотации на продолжение космической программы, направленной на высадку человека на Луне. В прощальном обращении 17 января 1961 года он предостерег страну «от подчинения недопустимому влиянию, вольному или невольному, военнопромышленного комплекса. Возможности для опасного укрепления этой малоуправляемой силы существуют и не исчезнут в будущем... Мы должны также быть начеку перед... опасностью, что государственная политика может сама стать пленницей научнотехнической элиты».

Когда Джон Кеннеди 20 января 1961 года стал президентом, он не обладал специальными знаниями космических проблем и специальной заинтересованностью в космической политике. Его первостепенная озабоченность мировыми проблемами произошла от осознания соперничества между Западом и коммунистами и его навязчивой решимости не дать

Советам затмить Соединенные Штаты. И если президент Эйзенхауэр, человек с военным опытом, требовал, чтобы дорогостоящая космическая программа оправдывалась четкими военными задачами, и не доверял отговоркам рекламного характера, то президент Кеннеди, напротив, был озабочен вопросами престижа, превосходства американской репутации над советской. Оглядываясь назад, мы можем увидеть, что все космическое предприятие, особенно посадка на Луне, было осуществлено в целях улучшения мирового мнения о Соединенных Штатах и поднятия престижа за рубежом. Ведь хотя исследование космоса имело военное значение, оно было отнюдь не очевидным, и посему это предприятие могло показаться символом американской любви к миру и стремления к знаниям ради самих знаний. В то же время само событие — человек на Луне — было таким простым для понимания, что должно было стать гвоздем программы на мировой сцене. Посадка на Луне, тщательно запланированная и рассчитанная, должна была повсюду занять телевизионные экраны.

Президент Кеннеди воздерживался от дачи указания совершить посадку на Луне до тех пор, пока не был введен в курс дела своими советниками, пока отставание американцев от Советов в области космической техники не стало казаться бесспорным и пока соперничество с Советами не достигло кульминации. Эти побудительные условия стремительно накладывались одно на другое в течение четырех месяцев после его прихода в Белый дом. Комитет по космическим исследованиям Национальной академии наук, новый глава которого был сторонником изучения космоса, настойчиво отстаивал научную выгоду, а вицепрезидент Линдон Джонсон был приверженцем космоса. Джеймс Уэбб, которого президент Кеннеди поставил во главе НАСА, был человеком дальновидным, обладающим исключительными способностями к организаторской деятельности и руководству. Быстро усвоив комплексные технические проблемы этого предприятия, Уэбб добился успеха в убеждении колеблющихся конгрессменов и находящегося в нерешительности президента.

Тем временем Советы подлили масла в огонь своим сенсационным успехом. 12 апреля 1961 года Москва объявила: Первый в мире космический корабль «Восток» с человеком на борту был запущен 12 апреля на околоземную орбиту в Советском Союзе. Первым космонавтом стал советский гражданин, летчик, майор Юрий Алексеевич Гагарин.

Передавая по телефону свои поздравления Гагарину, Хрущев возликовал: «Пусть капиталистические страны попробуют угнаться за нашей страной!»

Вечером 14 апреля президент Кеннеди провел в зале заседаний совещание со своими главными советниками, многозначительно совместив его с интервью корреспонденту журналов «Тайм» — «Лайф» Хью Сайди. Объявленной целью совещания было «изучение вместе с главными советниками значения полета Гагарина и вариантов последующих действий США». Из сообщения Сайди (которое было проверено самим президентом):

«А теперь давайте подумаем,—нетерпеливо сказал Кеннеди,—есть ли у нас возможность где-нибудь их догнать? Что мы можем сделать? Сможем ли мы первыми облететь вокруг Луны? Сможем ли первыми высадиться на Луне? Как насчет систем «Нова» и «Ровер»? Когда будет готов «Сатурн»? Можем мы их обскакать?»

Единственная надежда, как объяснил сотрудник НАСА Драйден, заключается в том, чтобы приступить к осуществлению срочной программы, подобной Манхэттенскому проекту. Но такая попытка обойдется в 40 миллиардов долларов, и даже в этом случае возможности победить у Соединенных Штатов и Советского Союза будут равными.

Взял слово Джеймс Уэбб: «Мы делаем все, что в наших силах. И благодаря вашему руководству мы сейчас движемся вперед быстрее, чем когда либо...» «Расходы, — озабоченно сказал он, — вот что меня мучает». Он вопросительно посмотрел на директора бюджетного управления Белла. Расходы на изучение космоса, по объяснению Белла, растут в геометрической прогрессии... «Сейчас не время совершать ошибки»,—предостерег советник по науке Уиснер...

Кеннеди повернулся к окружающим его людям. Он на минуту задумался. Потом заговорил: «Когда мы будем знать больше, я смогу решить, есть ли в этом смысл. Если бы ктото сказал мне, как нам догнать...»

Кеннеди вновь на мгновение замолчал, переводя взгляд с одного на другого. Потом тихо произнес: «Нет ничего важнее».

15 апреля, через три дня после триумфа Гагарина, изгнанники с Кубы, обученные ЦРУ, начали попытку переворота ударами с воздуха по самолетам Кастро, за которыми через сорок восемь часов последовало вторжение в залив Кочинос. Через два дня всему миру было ясно, что залив Кочинос—это настоящее бедствие для Соединенных Штатов. Никогда еще американское самолюбие и американская репутация за рубежом не нуждались так в укреплении. Теперь над президентом довлела особая необходимость «вывести чтото другое на передний план». Президент мог использовать «космический эффект».

Через неделю на прессконференции 21 апреля президент Кеннеди заявил, что он обратился к комитету, возглавляемому вицепрезидентом, с просьбой поддержать государственные капиталовложения в космос и предложить «любую программу независимо от расходов», которая предоставила бы Соединенным Штатам реальный шанс побить Советы в космосе. Вернер фон Браун сказал вицепрезиденту 29 апреля, что «имелся некоторый шанс послать экипаж из трех человек в полет вокруг Луны, опередив Советский Союз», и «отличные шансы одержать победу над Советами первой высадкой экипажа на Луне (включая, конечно, обеспечение возврата)». Другие эксперты подтвердили, что посадка на Луне была единственной космической сенсацией, которую Соединенные Штаты могли произвести быстрее, чем Советский Союз. 5 мая успешным началом проекта «Меркурий» был полет в космос астронавта Алана Шепарда. В памятной записке вицепрезиденту Джеймс Уэбб и министр обороны Роберт Макнамара призывали:

Именно люди, а не машины в космосе завладевают воображением всех в мире. Все широкомасштабные проекты требуют мобилизации ресурсов в рамках всей страны. Они требуют развития и успешного внедрения самых передовых технологий. На этом основании яркие достижения в космосе символизируют техническую мощь и организаторские возможности государства. Именно причины, подобные этой, объясняют влияние крупных космических достижений на национальный престиж...

Серьезные удачи, подобные только что осуществленному Советами запуску человека на орбиту, способствуют повышению национального престижа, даже если научное, экономическое и военное значение предприятия минимально или экономически не оправдано... Наши успехи—важная часть международного соревнования между советской и нашей собственной системами. Не военные, не экономические, не научные, а «гражданские» проекты, какими является изучение Луны и планет в этом смысле, участвуют в битве на подвижном фронте «холодной войны».

Эта же памятная записка была вручена президенту Кеннеди днем 8 мая, а на следующий день в прессу просочилась информация, что президент собирается утвердить программу запуска американского гражданина на Луну. Памятная записка Уэбба — Макнамары стала президентской программой. Это потребовало увеличения ассигнований на космос на 549 МИЛЛИОНОВ долларов (на 61 процент больше, чем при президенте Эйзенхауэре) в следующем финансовом году и на миллиарды в последующие пять лет.

В выступлении перед конгрессом 25 мая 1961 года по вопросу о «первоочередных национальных задачах» президент Кеннеди изложил свою космическую программу, предусматривающую, что «наше государство должно взять на себя обязательство достигнуть до конца этого десятилетия намеченной цели высадки человека на Луне и благополучного возвращения его обратно на Землю».

Почти без обсуждения конгресс одобрил космическую программу президента Кеннеди, которая, как объяснял сенатор Роберт Керр, «даст возможность американцам соответствовать своему предназначению».

Меньше чем через десять лет, 20 июля 1969 года в 4 часа 17 минут после полудня по американскому времени американец действительно высадился на Луне. Самая грандиозная задача технической деятельности человечества была осуществлена американцами и в назначенное время. При запуске «Аполлона II» член семьи Кеннеди Р.Сарджент Шрайвер с болью вспоминал, что в 1961 году, объявляя о национальном обязательстве долететь до Луны, президент Кеннеди заметил: «Я твердо рассчитываю, что это обязательство будет выполнено. И если я умру до этого события, то вы все, здесь присутствующие, постарайтесь вспомнить, что, когда это свершится, я буду сидеть там, на небесах, в таком же кресле качалке, как вот это, и мне оттуда будет видно лучше всех».

Импульсивность, всегда характеризующая американское отношение к будущему, конечно, определяла и космическую программу. Несмотря на серьезные сомнения президента Эйзенхауэра в целесообразности растущих расходов на изучение космоса и его неспособность вообразить, какие это откроет возможности, он всетаки пошел на одобрение более чем миллиардного бюджета НАСА. Сегодня понятно, что решение президента Кеннеди начать подготовку к высадке американцев на Луне имело много общего с решением Трумена сбросить атомную бомбу. Война уже прекратила свое воздействие, но существовали другие мотивы: сила соперничества с Советами, а более всего — растущие объемы и темпы развития самой космической деятельности. Хотя президент Кеннеди взял на себя личную ответственность за принятие своевременного решения о полете на Луну, и за это надо отдать ему должное, в исторической перспективе такое решение представляется не столько позитивным действием, сколько решением не противодействовать еще одному огромному многогранному начинанию.

Американская технология все больше проникала во все сферы американской цивилизации, которая все сильнее оказывалась во власти внутренней логики развития знаний. Наука и техника имели собственный импульс: каждый следующий шаг был вызван предыдущим. Не сделать следующего шага значило пустить на ветер все прошлые усилия. Встав однажды на ярко освещенный путь науки, страна так или иначе вступила в таинственный мир, где направление и скорость должны определяться орудиями, прокладывающими этот путь, и механизмами, несущими человека вперед. Автономность науки, свобода ученого в продвижении туда, куда ведут его знания и открытия, влекли за собой несвободу общества выбирать собственный путь, исходя из других соображений. Люди чувствовали, что следовало бы по возможности замедлить темп изменений — им следовало бы на годдва отложить использование сверхзвуковой авиации (СЗА), — но они не были уверены, что это им по силам.

Именно изза того, что Соединенные Штаты достигли высокой демократизации, были уничтожены барьеры, существовавшие в Старом Свете между «наукой» и «техникой», областями, традиционно разделявшими людей, которые думают, и людей, которые делают. Действительно, само различие между «теоретическим» и «практическим» стало поразительно бессмысленным. В то время как исследование атома, начатое по настоянию «святого покровителя абстрактного» Альберта Эйнштейна, дало физикамтеоретикам возможность показать свои практические способности, исследование Луны было направлено на достижение совершенно абстрактной цели. Самое дорогостоящее предприятие в истории (стоимость которого к 1972 году во много раз превысила стоимость атомной бомбы) было осуществлено государством, которое только в общих чертах представляло себе, какой «практической» цели оно может послужить и возможно ли это вообще.

Импульсивность, владеющая президентами, обременялапро стых граждан. Темпы развития НИОКР, рекламы, искусных, всепроникающих и неизбежных способов производства и сбыта почти всего почти всякому создавало ощущение, что будущее американской цивилизации и форма ежедневной жизни не могут избежать решающего воздействия объемов и темпов нынешней деятельности. Это ощущение определяло отношение народа к любым видам промышленных достижений: усовершенствованию упаковки (от бумажного пакета и складной коробки к целлофану, к двойной целлофановой обертке и неизвестно к чему), к автомобилю (от модели «Т» к ежегодной модели, к полугодовой модели и неизвестно к чему) и бессчетному числу других усовершенствований, больших и малых.

Казалось, в области социальной политики все меньше решались вопросы «да или нет?» и все больше «как быстро и когда?». Было ли возможно хотя бы замедлить темп, затормозить процесс — создания новых упаковок, производства автомобилей, распространения информации, создания имиджей, расширения университетов, строительства скоростных дорог, роста населения?

Новая атмосфера отрицательных решений, эта новая несвобода всемогущества, поддерживалась силами, находящимися вне промышленного механизма Ведь и атомная бомба, и космические предприятия, и тысячи меньших повседневных свидетельств — автомобиль и самолет, радио и телевидение, компьютерная техника и автоматизация, и несметное количество продуктов НИОКР —показывали, что «продвижение» науки и техники, руководимое ли, пущенное ли на самотек, будет управлять повседневной жизнью американцев. Не от законов и не от мудрости государственных деятелей, но от чего то другого зависело будущее. И из всего сущего на земле развитие знания все еще оставалось самым произвольным и непредсказуемым.

Америкацы: Демократический опыт: Пер. с англ. /Под общ, ред. и с коммент. В.Т. Олейника. — М.: Изд. группа «Прогресс» — «Литера», 1993. — 832 с.