НЕИЗГЛАДИМАЯ ПЕЧАТЬ ИММИГРАЦИИ

Если лидеры коммерции и культуры Юга все больше отличались от легких на подъем купцов и фабрикантов Новой Англии и от бизнесменов растущих городов, то и политические институты Юга начинали резко отличаться от институтов Севера. Толкачи завлекали к себе приезжих всеми правдами и неправдами. Новый город на Западе не мог процветать, не сумев привлечь из ближних и дальних мест людей, настолько вдохновленных шансами на успех, что они охотно были готовы переносить лишения и даже рисковать жизнью ради возможности начать новую. Приняв к себе переселенцев, община в Чикаго, Цинциннати, Омахе или Денвере обретала силу и стабильность. Новые способы быстрого жилищного строительства по принципу «надувного каркаса», возведение «общественных дворцов», в которых недавно прибывшие свободно общались со старожилами, а также такие установления, как непродолжительный ценз оседлости для получения права голоса, помогали стирать грани различий. Создатели новых общин, такие, как Огден, Дрейк, Лаример и тысячи других, ломали головы над тем, как помочь приезжим максимально быстро ощутить себя «своими», чтобы им не захотелось уехать.

В южных же штатах рабовладение—этот «особый институт» Юга — навязывало совсем иное отношение к пришельцам. Если на протяжении полувека перед Гражданской войной толкачи стремились привлечь людей и помочь им приспособиться, то южане все больше заботились о том, как их обособить и вытеснить.

Южане, порицающие иммиграцию на севере страны, каким то образом отказывались видеть «иммигрантов» в неграх. С 1830х годов южане — сторонники рабовладения — все упорнее утверждали, что их рабынегры и есть фактор, объясняющий целостность, прочность и стабильность Юга. В XX веке подобный образ мышления представляется странным, ибо негры, оказавшись здесь, за незначительными исключениями, не по своей воле, обладали ярко выраженными признаками иммигрантов: они прибыли издалека и принадлежали к иной культуре. Но даже после того, как примерно с 1820 года приток иммигрантов в страну начал учитываться статистикой и белых иммигрантов стали различать по стране происхождения, негры, завезенные из ВестИндии и Африки, не регистрировались никак, ибо внешняя торговля рабами носила незаконный характер. После 1850 года, когда федеральная перепись начала различать среди белых граждан «местных уроженцев» и «родившихся за границей», всех негров попрежнему считали скопом независимо от того, в Америке они были рождены или нет. Статистически их делили лишь на рабов и свободных.

Таким образом, статистика, в начале XIX века становившаяся все более и более точной и общедоступной касательно иммиграции белых, попрежнему скрывала данные о неграх. Американские историки, воспринявшие точку зрения южан, так и не научились воспринимать негритянское население как иммигрантское. Даже новаторские труды ведущего специалистаис торика американской иммиграции Маркуса Ли Хансена — «Миграция через Атлантику, 1607 —1860: история постепенного заселения Соединенных Штатов» (1940) и «Иммигрант в американской истории» (1940) — практически исключают негров из данной темы.

Южане не видели в неграх иммигрантов прежде всего потому, что не видели для них возможности ассимиляции в своей общине. Лишь свободные негры, к которым все чаще относились как к растущей угрозе, в известной мере воспринимались так же, как иммигранты в других краях. Однако негры составляли треть населения Юга, и многие из них появились здесь лишь в последние десятилетия, ежегодно увеличиваясь в числе. В реальности Юг, разумеется, имел куда больший контингент завезенного из-за рубежа неассимилированного населения, чем тот, который вызвал беспокойство даже в Нью-Йорке и Бостоне во время массового наплыва беженцев из Ирландии в конце 1840х и в 1850х годах. Юг стал краем невидимых иммигрантов, или, скорее, иммигрантов, которые стали казаться невидимыми именно потому, что институты Юга сделали их эмигрантский статус пожизненным.

С 1830х годов сами южане объясняли деление Юга на две общины как неизбежный результат расовых различий: не видеть подобных различий, утверждали они, означало «оспаривать Божью мудрость». Однако история негритянского рабства на Юге США подобных взглядов не подтверждает. Негр превратился в раба лишь несколько десятков лет спустя после его появления в американских колониях. Обзор состояния всех категорий рабочей силы в Америке XVII века показывает, как продемонстрировали Оскар и Мэри Хэндлины, «что рабство не существовало изначально, что его не перенесли автоматически откудато извне и что оно никак не явилось последствием каких то особенностей, органически присущих неграм. Оно, скорее, возникло в. процессе приспособления традиционных европейских институтов к американским условиям».

На протяжении большей части XVII века виргинские негры, хотя и не были свободными, не обязательно .были рабами. Антонимом понятия «свободный» в те времена служило не понятие «раб», но понятие «несвободный», и градаций несвободы существовало много: крепостная зависимость, вынужденная отработка просроченных долгов, принудительные «общественные работы» для осужденных за бродяжничество, труд сирот и незаконнорожденных, вынужденных зарабатывать себе на хлеб и кров, добровольное поступление в услужение на несколько лет, оговоренное заключением договора. Таким образом, на протяжении первых десятилетий становления Виргинии большинство ее населения в известном смысле оказывалось несвободным, поскольку несло те или иные формы принудительных обязательств, и примерно до 1675 года негр не находился в какомто особом положении. Условия его зависимости не отличались от условий многих европейских иммигрантов — отработав установленный срок, он получал свободу; иногда становился землевладельцем, ремесленником либо хозяином других несвободных людей. Негры попрежнему оставались обыкновенными слугами, просто приехавшими из Африки, а не из Англии, Ирландии или Шотландии. Слово «раб» имело общеупотребительный презрительный смысл («О, что за дрянь я, что за жалкий раб». — «Гамлет», акт II, сцена 2я), но не являлось юридическим термином. Статус раба даже и не предусматривался английским правом.

Только ближе к концу XVII века слово «раб» начало обретать новый терминологический и юридический смысл в Британской Северной Америке, и статус раба начал закрепляться за негром. Однако форма, которую обретал институт рабства, не являлась заимствованием у португальцев или испанцев, давно знакомых с институтом рабства еще по римскому праву. И если подробности преобразований неясны, то результат достаточно очевиден. До 1660х годов, как указывают Хэндлины, в британском колониальном законодательстве не содержались положения, касающиеся исключительно негров. Но колониальные власти изменили законодательство и сократили сроки пребывания в услужении для англичан и иных иммигрантов христиан, которых Виргиния и Мэриленд стремились тогда привлечь в качестве рабочей силы. Тем самым перед слугой, связанным юридическими обязательствами, открывались радостные перспективы возобновления срока его службы. Колони стыюжане рассчитывали на то, что вести об этих реформах разнесутся среди потенциальных иммигрантов на Британских островах и ускорят «заселение страны». Африканец же, иммигрант поневоле, попадал сюда не потому, что его привлекали краткие сроки пребывания в услужении или перспективы новой жизни. Ему нечего было терять от ухудшения его статуса, в то время как от увеличения срока вынужденной службы коечто можно было выиграть.

По мере роста спроса и цен на рабочую силу негров постепенно низвели до положения рабов, составляющих собственность хозяина, причем протестовать ни они, ни их соотечественники не имели права. Мэриленд принял закон, согласно которому «все негры и иные рабы будут оставаться таковыми до конца жизни». В 1670 году власти Виргинии постановили, что «все рабы, не являющиеся христианами», привезенные морем, таковыми до конца их дней и останутся, оговорив в то же время, что обращение раба в христианство от рабства его не освобождает. В начале XVIII века торговля африканскими рабами приобрела еще более активный характер: к 1708 году негритянское население Виргинии составляло 12 ООО человек, четвертая часть которых была завезена за предыдущие три года. За последующие же семь лет негритянское население в штате почти удвоилось. Рост количества этих необычных и невольных иммигрантов, работавших по принуждению, явился причиной ужесточения юридического надзора над ними. Был проведен закон, запрещавший смешанные расовые браки, в основном с целью закрепить право рабовладельца на труд раба и его отпрысков, а не с целью сохранить чистоту расы— ведь браки с индейцами не наказывались. К 1705 году Виргиния приняла Черный кодекс, установивший особые юридические нормы для африканских иммигрантов и прочно закрепивший их статус рабов.

Однако даже в XVIII веке, когда негр в южных британских колониях повсеместно обрел статус раба, это еще не означало, что он обречен навеки остаться в Новом Свете неассимилируе мым иммигрантом. Мыслящие южане были полны сомнений на сей счет. В известном разделе «Виргинских заметок» (1784) Томас Джефферсон, хотя и ставит под сомнение природные умственные способности негра, сокрушается о том, как воздействует рабство на белых хозяев, и выражает убеждение, что этот институт не может сохраняться вечно. Поскольку ассимиляция негров с белым населением Виргинии, по мнению Джефферсона, была невозможной, оптимальным решением представлялась колонизация ими островов ВестИндии, а может, и какихто африканских территорий — «перемещение туда части нашего населения с наибольшей выгодой как для них, так и для нас». В 1835 году, когда английская путешественница Хэрриет Мартино совершала паломничество в Монпелье, поместье экспрезидента Джеймса Мэдисона, тот, будучи национальным президентом Американского общества колонизации, пылко рассуждал о порочности рабства и о своих надеждах покончить с ним, вывезя негров из страны.

Таким образом, южане далеко не сразу приняли рабство как постоянный атрибут своего общества. Не сразу расстались они и с надеждами очиститься от пороков рабства не отказом от него самого, а посредством переселения негров за общественный счет куданибудь подальше, где те могли бы продолжать жить уже свободными людьми. Расовая же приверженность все больше мучила южан подозрением, что этих иммигрантов не ассимилировать.

В то время как пионеры Запада раскрывали переселенцам ум, сердце и душу и бились над тем, как обеспечить рост создаваемых ими общин, южан беспокоила проблема противоположная: как оградить себя от зла, виновниками которого они отчасти признавали и самих себя, но которого не было бы вовсе, не окажись здесь эти странные люди из Африки. Но чего южане никак не могли, так это воспринимать негров такими же людьми, как они сами, точно так же ищущими новых возможностей в Новом Свете и имеющими равные права на плоды этих поисков. В глазах лидеров белых южан негр навечно оставался чуждым элементом.

Мы можем измерить глубину и прочность этих предубеждений южан о неассимилируемости негров, познакомившись с последней значительной попыткой аболиционизма на Юге. Странно начавшись, эта попытка еще более странно закончилась. Речь идет о самом кровавом восстании рабов в истории Юга. Утром 22 августа 1831 года в округе Саутгемптон в юговосточной Виргинии Нэт Тернер при помощи семи собратьеврабов убил своего хозяина и его семью, азатем взбунтовал осгальныхнегров, в течение суток перебивших еще около шестидесяти белых, в основном детей и женщин. «Армия» Тернера — по всей вероятности, человек семьдесят, не более—росла, пока ее не уничтожили четыре роты ополчения штата с помощью подразделений федеральных войск, разных опереточных местных военных обществ и отрядов отъявленных пьянчуг, набежавших со всех сторон. Расстреляли несколько десятков негров, как виновных, так и невинных; из тех, кого предали суду, двадцать повесили и двенадцать выслали за пределы штата. Сам Тернер два месяца скрывался, пока его не поймали и не казнили.

Южан объял ужас. «Все ложатся спать, охваченные страхом, — сочувственно писал о виргинцах один северянин. — По вечерам почти никто не выходит из дому. Одна дама сказала мне, что даже месяцы спустя после трагедии она вздрагивала от каждого порыва ветра и хлопанья ставней. Везде ставились запбры и решетки, но жуткий страх преследовал людей день и ночь». Зловещий смысл обретали недавние кровавые восстания рабов на Мартинике, Антигуа, в Сантьяго, Каракасе и на Тортугезах. Сообщения о серьезных дебатах в британском парламенте в августе 1830 года, касавшихся отмены рабства в колониях, также заставляли волноваться.

Новые причины для беспокойства возникали и ближе к дому. Подозрений в том, что Денмарком Веси, свободным негром из Чарлстона, Южная Каролина, ведется подготовка восстания рабов, оказалось достаточно, чтобы в 1822 году казнить тридцать семь негров. В начале 1830года у многих рабов в далеко расположенных друг от друга округах южных штатов находили экземпляры «Обращения... к цветным гражданам мира...» (изданного в Бостоне в 1829 году), содержавшего призыв к всеобщему восстанию и принадлежавшего перу ДейвидаУокера, свободнорожденного негра из Северной Каролины. Американское движение против рабства, казалось, набирало силу в различных районах страны: в 1821 году бродячий квакер Бенджамин Ланди начал издавать газету «Дух всеобщего освобождения». 1 января 1830 года вышел в свет первый номер неистового «Освободителя» Уильяма ЛлойдаГаррисона.

В юговосточной Виргинии, где произошло восстание Нэта Тернера, у белых были особые причины испытывать беспокойство. Недавно опубликованные данные переписи населения 1830 года гласили, что в Виргинии, к востоку от хребта Блу Ридж, негров обитало на 81 ООО больше, чем белых. Виргинцы, населявшие побережье, видели в этом тенденцию роста: еще в 1790 году белых было на 25 000 больше, чем не1ров. Но уже вД800 году ситуация изменилась кардинально и негров стало на 3000 больше, чем белых, в 1810 году — на 48 000, в 1820 году — на 65 000. К чему же это все могло привести?

Но и эти причины переживаемых белыми тревог не могли объяснить феномен самого Нэта Тернера. В то время как историки расходятся во мнениях относительно почти что всех аспектов его восстания, споря о причинах поведения негровучастников и количестве жертв с обеих сторон, определенные факты абсолютно очевидны из показаний, которые дал плененный Тернер и которые в основном представляются правдивыми.

Наиболее значимым является факт, изрядно обескураживший южан: Нэт Тернер не принадлежал жестокому хозяину. Согласно показаниям самого Тернера, хозяин обращался с ним хорошо. Сын хозяина даже обучил его чтению. Таким образом, восстание Тернера было направлено не против частных злоупотреблений рабства (ихto наличие южане — защитники рабства — признавали охотно), но против самого института

Не против жестокого хозяина, но против хозяев вообще. Тернер оказался человеком, «в котором, — как недавно заметил Джозеф Роберт, — сфокусировались бурные страсти расы, обреченной на вынужденное рабство».

Существенным, по мнению южан, было обстоятельство, свидетельствующее о нетипичности натуры Тернера, — а именно то, что его подогревало пылкое религиозное чувство. «Он законченный фанатик либо мастерски прикидывается таковым», — писал Томас Грей, адвокат, которому была поручена защита Тернера.

Историки и позже были склонны преуменьшать роль Тернера и его восстания, объясняя все религиозным фанатизмом. Подобно своим предшественникам — пуританским и квакерским фанатикам, — он слышал голоса, искал небесные знамения, у него были видения. В том, что назначенный час близок, Тернера убедило солнечное затмение в 1831 году. Еще одно связанное с солнцем явление — когда 13 августа солнце стало «странного зеленоголубого цвета» — сподобило Тернера перенести время выступления на неделю позже. Тернер был баптистским проповедником и пользовался влиянием на соседних плантациях. Самого же его мать воспитала в убеждении, что он призван свыше вывести свой народ из рабства. И силу, и вдохновение Тернер черпал в религиозной вере. Несмотря на обвинения южан и похвальбу самих аболиционистов, нет убедительных доказательств, что северянеаболиционисты сыграли в его восстании какуюто подстрекательскую роль.

Тернер во многом олицетворял тип лишенного корней африканского иммигранта. Его мать, уроженка Африки, была рабыней Бенджамина Тернера. Родившись на его плантации, Нэт получил фамилию владельца. К тридцати годам он уже побывал собственностью четырех хозяев, а затем был арендован тем, кого во время восстания и убил. Известно, что отец его, чье имя не сохранилось, бежал, когда Нэт был еще ребенком. Вряд ли удивительно, что не по летам смышленый раб «фанатично» искал наставления у Господа, если иных наставников был лишен.

Когда законодательное собрание Виргинии собралось в Ричмонде в декабре 1831 года, менее чем через четыре месяца после кровавого восстания в округе Саутгемптон, мало кто сомневался в необходимости принять меры, чтобы подобное не повторилось. В случае угрозы — или слуха об угрозе — негритянского восстания на Юге прибегали к привычному набору мер: ужесточали контроль, ограничивали передвижение свободных негров, затрудняли выдачу вольных и усиливали патрулирование. В этом отношении виргинские законодатели традиции не изменили, но той зимой в Ричмонде этим дело не кончилось. Во многих отношениях двухнедельные дебаты, начавшиеся 11 января 1832 года, носили совершенно непривычный характер. Они явились новаторским и историческим событием не только потому, что в первый и последний раз орган общественного управления на Юге публично и свободно дебатировал все «за» и «против» рабства, но и потому, что в дебатах как в капле воды отразился расклад сил вокруг вопроса о рабстве в стране в целом. Более того, дебаты дали возможность опробовать аргументы «за» и «против» рабства, к которым предстояло прибегать на протяжении последующих трех десятилетий, и послужили поворотным пунктом в отношении южан к своему «особому институту». То, что дебаты состоялись в Виргинии, давшей новой стране четырех из пяти ее первых президентов и определявшей наряду с Южной Каролиной направление мысли на юге страны, делало их еще более значимыми.

Еще до созыва ассамблеи Виргинии поступило много предложений с целью освободить штат от язвы рабства. Предложения отличались деталями, но все исходили из простого положения, что избавление страны от рабства возможно лишь с избавлением ее от негров. Сведений о серьезных предложениях того времени в среде белых южан об отмене рабства, не предусматривающих последующую высылку освобожденных негров, не сохранилось. Таким образом, дискуссия о том, как «решить» расовую проблему, сконцентрировалась на вопросе, как наиболее экономично, быстро и гуманно вывести чернокожих. С теми, кого привезли сюда помимо их воли, и не собирались советоваться, прежде чем выдворить их.

Прежде всего, существовало общее согласие (подкрепленное углубляющимся беспокойством о возможностях контроля над увеличивающимся количеством рабов и свободных негров в растущих городах Юга) в том, что следует выслать всех свободных негров. Значительное количество южан рассматривало подобную меру лишь вкачестве первого шага к желанной цели — депортации всего чернокожего населения. Более умеренное предложение, рассматривавшееся как мера безопасности против восстаний, имело в виду ежегодную высылку достаточного количества негров, чтобы изменить пропорциональную численность обеих рас. Ктото подсчитал, что искомой цели можно достичь, ежегодно высылая за государственный счет около двух тысяч негров. Американское общество колонизации, возглавляемое экспрезидентом Джеймсом Мэдисоном, надеялось, что путем колонизации законодатели Виргинии не упустят возможности покончить с рабством вообще. Председатель Верховного суда судья Джон Маршалл, руководитель виргинского отделения общества, считал, что недавние события должны убедить законодательные собрания южных штатов предложить всем свободным неграм правовые и финансовые стимулы к эмиграции. Американское общество колонизации зафрахтовало корабль, которым отправило в Африку сотни две саутгемптонских негров, которых, однако, предварительно в качестве стимула регулярно пороли на ночь.

Наиболее влиятельным сторонником отмены рабства в этих краях был губернатор Виргинии Джон Флойд, сам владевший десятком рабов. Проработав двенадцать лет в конгрессе, он совсем недавно был избран законодательным собранием кандидатом, защищающим права штата. «К концу срока моего правления, — писал Флойд в своем дневнике в ноябре 1831 года, — я добьюсь проведения закона, поэтапно отменяющего в нашем штате рабство, или как минимум положу этому процессу начало, запретив рабство к западу от хребта Блу Ридж». План Флойда, представленный губернатору Южной Каролины Гамильтону, состоял в том, чтобы ужесточить контроль над всем негритянским населением, выслать свободных негров, постепенно скупить и экспортировать из Виргинии все негритянское население.

Разногласия, проявившиеся в декабрьских дебатах, оживили конфликт между восточным и западным районами штата, уже известный в истории Виргинии и отражавший противоречия, существовавшие в стране в целом. Противники рабства жили в основном к западу от гор БлуРидж, где негров было мало; сторонники же его населяли районы к востоку от гор, а также побережье, где проживало много крупных рабовладельцев, вложивших немалые средства в живую собственность. Но были и исключения: люди, подобные Томасу Джефферсону Рэндолфу (внуку президента Джефферсона), Томасу Маршаллу (сыну председателя Верховного суда) и редакторам двух ведущих ричмондских газет Томасу Ритчи и Джону Хэмпде ну Плезантсу, присоединились к тем, кто выступил против рабства.

Разделение голосов 134 членов законодательного собрания по основному вопросу — отменять ли рабство — показывает весьма равномерное разделение взглядов: около шестидесяти человек выступали за принятие какойлибо программы немедленного отказа от рабства; около шестидесяти (включая и тех, кто соглашался, что рабство, может, и зло, но настаивал на существовании непреодолимых препятствий к его отмене) выступали против каких бы то ни было шагов подобного рода. Около дюжины голосов, которые и сохраняли равновесие сил, высказывались в пользу будущего освобождения негров и немедленного принятия какойнибудь декларации против рабства, но искали компромисса, предпочитая отложить решение, нежели обострять проблему. В итоге верх взяли сторонники статускво, поскольку охотно согласились с выгодным для них решением, в то время как противников рабства не смогла объединить ни одна из предлагаемых программ его ликвидации.

В процессе работы законодательного собрания его делегатами были приведены чуть ли не все возможные аргументы «за» и «против» рабства в публичной и широко освещаемой дискуссии, по уровню здравого смысла, красноречия, страстности и свободы выражения не имевшей до этого аналога в истории Америки. Первые заседания пробудили большие надежды. «Из того, что мы слышим, представляется вероятным, — писал 7 января в передовой статье ричмондский «Ин квайрер», — что Комитет по цветному населению предложит некий план избавления от свободных цветных. Но можно ли останавливаться на этом? Неужели мы вечно должны страдать от величайшего зла, способного стать проклятием нашей страны, которое не просто сохраняется, но растет? ...Мудрейшим нашим согражданам следует уделить этой проблеме все свое внимание — и незамедлительно». Некоторые виргинцы приходили в отчаяние от того, как свои же южане обнажали и даже афишировали пороки их общества. При окончательном голосовании 25 января предложение о целесообразности принятия данной сессией закона об отмене рабства было отклонено семьюдесятью тремя против пятидесяти восьми голосов. Суть событий подытожил несколько дней спустя редактор ричмондской газеты «Конститьюшнл виг».

Рассмотрение и обсуждение вопроса, таким образом, привело к формулированию следующих высказанных и подразумеваемых позиций среди членов законодательного собрания:

На этом остановилось законодательное собрание, с нашей точки зрения и не имеющее полномочий идти дальше.

При всей кажущейся незначительности достигнутого дискуссия 1831 — 1832 годов глубоко взволновала сердца и умы. И незамедлительно породила волну самодовольного оптимизма среди тех, кто мог воспринимать явления лишь поверхностно либо не понимал результатов самой дискуссии. Северяне, считавшие Виргинию традиционным законодателем мнения на Юге, ожидали, что ее примеру последуют и другие южные штаты. Один янки назвал эту дискуссию самым славным событием в истории Виргинии после провозглашения Декларации независимости. Некоторые северяне использовали перечисление виргинцами печальных результатов рабства, дабы опровергнуть утверждение таких деятелей Юга, как сенатор от Южной Каролины Роберт Хейн, что истинной причиной затруднений Юга были протекционистские тарифы. Газеты же Мэриленда противопоставляли виргинской дискуссии, кроме слов, ничего не давшей, не только новые полицейские меры, но и значительные ассигнования, выделенные законодательным собранием Мэриленда на создание негритянских колоний в Африке.

Основным следствием дискуссии как в Виргинии, так и повсеместно на Юге было то, что сторонники рабства вынужденно заняли оборонительную позицию, высказали свои взгляды и тем самым вдохнули в дело защиты рабства на Юге новый пыл. На выборах в законодательное собрание весной 1832 года потерпел поражение ряд кандидатов от Восточной Виргинии, выступавших против рабства. Талантливые авторыюжане, не довольствуясь более одним лишь отражением нападок на их «особый институт» либо попытками доказать, что рабство вовсе не так бесчеловечно, как считалось всеми, и даже оказывает цивилизующее воздействие на свои жертвы, перешли в контрнаступле иие. Их новая стратегия, построенная отчасти на древних, отчасти на современных концепциях, заключалась в утверждении, что рабство являло собой, безусловно, положительное начало. Еще раньше, во время дискуссии в конгрессе по Миссурийскому компромиссу 1820 года, некоторые южане уже отстаивали специфические достоинства этого своего института, а в 1820х годах в его защиту появились такие сочинения, как работы доктора Томаса Купера, доказывающие, что рабство не возбранялось Библией и что этот институт в той или иной форме фактически существовал повсеместно. Для виргинских же сторонников рабовладения библией на несколько последующих решающих десятилетий суждено было стать «Обзору дискуссий в законодательном собрании Виргинии 1831 и 1832 годов» (Ричмонд, 1832) Томаса Р. Дью. Дью, в то время тридцатилетний профессор колледжа Уильяма и Мэри, четыре года спустя после публикации «Обзора» стал президентом этого колледжа, а затем возглавил фалангу ученыхвиргинцев, выступавших в защиту «особого института».

Сутью новой рабовладельческой ортодоксии была не защита рабства как абстрактного понятия либо просто как института, сохранившегося с библейских времен и потому неприкосновенного. Теперь аргументация обрела уклон сугубо американский, не только отличавший упорных американских сторонников рабства от их иноземных предшественников, но и резко контрастировавший с тенденциями, складывавшимися в жизни общин других районов страны. В контексте сугубо американском и южном всю проблему рабовладения сформулировал Дью: «Могут ли эти две различные расы рода людского, ныне живущие, как хозяева и слуги, навечно остаться разделенными? Можно ли отослать черных обратно на родину в Африку? Может ли прийти такой день, когда, освободившись от рабства, черный поднимется на уровень цивилизации и прав, делающий его равным белому?» Этапы аргументации Дью были просты. Простота эта опять же проистекала из общепринятой (и типично южной) предпосылки, по словам Дью, предельно обнажившейся в виргинской дискуссии: «Там, где вопрос о рабстве обсуждался наиболее тщательным образом, все, как представляется, приходили к полному согласию о необходимости депортации в случае освобождения». Таким образом, складывалось впечатление, что Дью переносит спор с зыбкой почвы религии, этики и социальной теории в реальный мир экономики и повседневных дел. Он вплотную подошел к тому, чтобы свести весь вопрос просто к проблеме перемещения. Неудивительно тогда, что Дж. Дебоу, один из тех южных деятелей, кто мыслил прежде всего статистическими категориями, объявил, что «талантливый очерк Дью об институте рабства заслужил ему долгую признательность всего Юга».

Дью начал с того, что рассмотрел различные предлагаемые варианты колонизации и заключил, «что никак нельзя рассчитывать на отправку нашего черного населения за его собственный счет». Затем ему оставалось лишь напомнить читателям об их собственном аксиоматическом убеждении, что «освобождение без депортации» было немыслимо, «что рабы как с экономической, так и с моральной точки зрения абсолютно неприспособлены к жизни в условиях свободы среди белых». Вывод, к которому он приходил, становился, таким образом, неизбежен: рабство, будь оно добром или злом, оставалось обязательным состоянием негров в Соединенных Штатах. Разумеется, Дью украшал свой тезис испытанными и привлекательными библейскими, социологическими и биологическими аргументами, которым суждено было обретать все большую известность на протяжении грядущих десятилетий. Самым же новым и самым убедительным в его позиции была ее простота, кажущаяся практичность и очевидная фактическая основа. Неудивительно, что Дафф Грин, ведущий демократ и влиятельный редактор «Юнайтед Сгейтс телеграф», издал очерк Дью брошюрой стоимостью в шесть центов, надеясь сплотить южан. Джон Куинси Адамс, лидер их оппонентов, заявил, что Дью открыл новую эру в истории Америки.

Адамс был прав. Перенеся спор о рабстве в сугубо американский контекст, Дью обострил растущий конфликт между позицией южан и остальных американцев — жителей Новой Англии, переселенцев и граждан новых городов. В стране, населенной иммигрантами, которая росла и процветала, потому что создавала и развивала новые города, привлекала новых поселенцев и ассимилировала их в новых общинах, «особый институт» Юга стоял особняком и выделялся все более мрачным контрастом. Проблема рабства объявлялась теперь иммиграционной проблемой; «ее решение», на котором сходилось большинство южан, состояло в том, чтобы оставить этих иммигрантов в Америке, но за пределами основной американской общины. Хотя гетто было чуждым для Америки явлением, южане не только создали теперь его американскую разновидность, но и объявили ее ключевым фактором обеспечения мира и процветания. В более широкой перспективе американской истории Юг и вся страна в целом страдали, возможно, даже не столько от самого института рабства (который в той или иной форме имело, испытало и изжило большинство европейских народов), сколько от признания возможности существования категории вечных иммигрантов. Этой концепции суждено было жить среди южан даже после того, как институт рабства был упразднен юридически. И пока эта идея оставалась в ходу, «освобождение» продолжало оставаться малоэффективным. Дью и его сторонники исходили из убеждения, что освобождение негров практически невозможно. «В Италии или во Франции раб мог получить вольную или бежать в город, — писал Дью, — и вскоре все документы о его былом положении оказывались утерянными, а сам он постепенно ассимилировался с окружающими его свободными людьми. Освободившийся же от рабства черный, к несчастью, несет клеймо, которое не в силах стереть даже время и навеки сохраняет неизгладимый знак своей неполноценности. Не может эфиоп сменить кожу, как леопард не может сменить свою пятнистую шкуру».

Американцы: Национальный опыт: Пер. с англ. Авт. послеслов. Шестаков В.П.; Коммент. Балдицына П.В. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. — 624 с.