КОНЧИНА КОЛОНИИ ВСЕОБЩЕГО БЛАГОДЕНСТВИЯ

Но даже если бы попечителям удалось подобрать поселенцев, слепо уверовавших, что «все решения попечителей справедливы»,предприятие их все равно кончилось бы неудачей — ведь и в этом случае они построили бы княжество верноподданных, а не колонию предприимчивых американцев.

Проклятие бюрократического правления с его извечными спутниками — мелочностью, произволом и коррупцией — не обошло стороной и колонистов Джорджии.Обещанные «из благотворительности» пайки хранились на складах, а ими распоряжались люди, которые не могли устоять перед искушением и не воспользоваться коекакими припасами в собственных целях. Известность, например, приобрело дело Томаса Костона,по ставленного Оглторпом бейлифом и интендантом колонии в 1734 году. Наделенный правом выдавать или не выдавать запасы, он вскоре стал самым ненавидимым во всей Джорджии чело веком.Никто в незавидном положении Костона не смог бы в одно и то же время угодить и своим лондонским хозяевам и их подопечным в Джорджии, потому не прошло много времени, как он стал объектом самых отборных обвинений: жаловались и на недоброкачественную говядину, и на малые пайки, на его воровство и на его мздоимство. По большей части обвинения ему, видимо, предъявлялись небеспочвенные, но Костон, будучи доверенным лицом лондонских попечителей, обладал в колонии распорядительной властью, что с легкостью позволяло ему уходить от наказания.

Самыми ошибочными, непродуманными и катастрофическими оказались планы попечителей в отношении землепользования. Пятьдесят акров сосновой пустоши не могли прокормить семью. Труд по расчистке участка от леса и возделыванию этой земли был более чем тяжелым даже для физически крепкого человека, помочь которому могла только его семья. Вопрос же о том, смогли бы люди более неприхотливые, трудолюбивые или даже героические справиться с этой нелегкой задачей, не имеет смысла: ведь попечители сами избрали тот тип человека, на которого ее возложили.

Жесткие условия заселения пограничной территории в значительной степени лишали жителей колонии стимулов к повышению производительности труда Поселенец, у которого не было наследников по мужской линии или у которого был только один сын, не желавший возделывать оставляемую ему землю, после многих лет труда вдруг обнаруживал, что он не вправе продать свою собственность. Так к чему же ему было улучшать ее ради выгоды попечителей? Поскольку поселенцы одновременно являлись солдатами «пограничных гарнизонов», каждый обмен земли приобретал значение высокой административной политики и мог удовлетворительно разрешиться только в Лондоне, после представления доказательств, что он служит общественной пользе. Протоколы лондонских заседаний правления полны всякого рода формальных ухищрений, позволявших производить обмен пятидесятиакровых клочков земли.

На собственном опыте попечители убедились: они взваЛили на себя ответственность, которой не могли ни снять, ни нести. Каждое нарушение установленной ими же системы делало все последующие исключения из нее только более несправедливыми. В 1738 году, например, население небольшого городка Хемпстед, жалуясь на непригодность предоставленной ему сосновой пустоши, обратилось к попечителям с петицией о выделении лучшей земли. Вопрос рассматривался попечителями в лондонском особняке Оглторпа:

Он сказал на это, что отлично знает земли в Хемпстеде и что большая их часть действительно сосновые пустоши, которые надлежащими усилиями можно обратить в плодородные земли точно так же, как и многие другие участки, выпавшие другим людям; он сказал далее, что если пойти навстречу их желаниям, в колонии скоро не останется ни одного человека, который не захотел бы переехать на лучшие земли, хотя в настоящее время никто и не помышляет об этом. Беспорядок, вызванный нашим разрешением, был бы неописуем. Мы должны понять, что, если позволим этим людям переехать, им понадобится назначить новое содержание еще на год, чего в настоящем положении мы позволить себе не можем и чего, несомненно, потребуют от нас и другие.

Таким образом, недовольные колонисты открыли, что они прикованы к своим клочкам тощей земли. И поскольку закон не разрешал ни прикупать к ним другие участки, ни продавать или обменивать их, оставалось единственное—бежать.

Хотя поселенцы признавали необходимость ограничения индивидуальных наделов земли, «поскольку это предотвращает неразумную и даже неуместную монополию, сильно затрудняющую обустройство и улучшение земли в других местах», такое признание далеко еще не означало согласия с насильственно навязываемым равенством. Поселенцы резонно спрашивали: откуда MOiyr взяться стимулы к работе, как не из возможности улучшить свое положение? «Поскольку среди них немало лентяев, — докладывал капитан Пьюри попечителям по своем возвращении из Джорджии в 1733 году, — а также людей неспособных, исправно работающие считают неразумным, чтобы другие пользовались плодами их труда и имели после полной расчистки земли равные доли и равные шансы при жеребьевке, определяющей надел каждого».

Когда протесты из Джорджии усилились, Оглторп убеждал других попечителей, что жалобы исходят лишь от особо беспокойных и своекорыстных, «нелояльных», побуждаемых к возмущению земельными спекулянтами из Южной Каролины. Только начиная с 1738 года попечители стали вносить в свою земельную политику ряд модификаций, считая каждый свой шаг в этом направлении едва ли не изменой принципам. В 1738 году они разрешили женщинам наследовать землю, в следующем году временным владельцам, не имевшим наследников среди родственников, было позволено передавать землю по завещанию, в 1740 году была разрешена сдача в аренду и снижены требования к мелиорации, а в 1741м максимально допустимые размеры владения были увеличены с 500 до 2000 акров. Признав разницу в качестве земли, попечители со временем стали разрешать более свободный обмен сосновых пустошей на плодородную землю и отводили дополнительные 50 акров тем, кто уже огородил и окультурил свой первоначально пожалованный надел. Налоги на земли были сначала снижены, а затем и вовсе отменены. И только в 1750 году, когда попечители уже подумывали о том, чтобы расстаться со своей хартией, временное владение землей было расширено до права абсолютного наследования. Наконец то жители Джорджии могли свободно покупать, продавать, сдавать в аренду, обменивать и завещать свою землю, как это делалось во всех других американских колониях. Однако Оглторп оставался всем недоволен и всячески противился изменениям, утверждая, что только жесткая регламентация землевладения спасла колонию от вторжения извне.

Оглторп был прав, считая, что, отказавшись от осуществления одной части системы, попечителям следует отказаться от всего плана в целом. Клубок иллюзий разматывался только всеми его нитями сразу. Так, например, с увеличением размеров индивидуального владения сразу же отпали все аргументы против использования рабов и появились сильные доводы в пользу разрешения их ввоза. Ведь обширные владения требовали более многочисленной и дешевой рабочей силы. Год за годом колонисты Северной Джорджии посылали в Лондон энергичные заявления, в которых доказывалось, что отсутствие в колонии рабов вызывает стагнацию хозяйств и недовольство в народе. В марте 1748 года попечители в Лондоне твердо решили «никогда в будущем не допускать негров в колонию Джорджия в связи с той очевидной опасностью, какую может создать их присутствие в пограничных городах. Что же до людей, продолжающих требовать ввоза негров и заявляющих, что преуспеяние колонии без них невозможно, то они со всей очевидностью и не хотят добиваться такового трудом рук своих и потому скорее препятствуют, чем способствуют успеху. И они посоветовали всем, кто не мог преуспеть на своей земле, не используя рабского труда, оставить колонию. Только через два года, в 1750 году, попечители отступили окончательно: объяснив, что условия в Джорджии изменились, они широко распахнули двери перед рабовладельческим хозяйством.

Не большим успехом увенчались планы попечителей в отношении морального облика колонистов. Одно дело — принять прекрасно сформулированный акт, «запрещающий гнусный и отвратительный порок пьянства», и совсем другое — заставить повиноваться закону редкое, разбросанное по холмам и болотам население. Автор одного из писем попечителям напоминает им, что бедность, лишения и обманутые надежды всегда толкали к чарке вина, «поддерживающей мужество». Даже в Англии у многих не оставалось иного выбора, как «впасть в безнадежное отчаяние или же в безумие пристрастия к спиртному. Наставить их (поселенцев Джорджии) на путь истины можно только одним способом — вселить в них обоснованную и глубокую уверенность, позволяющую надеяться на лучшие времена, а также постепенно, шаг за шагом, прививать им понятия, из которых они могли бы извлечь для себя наибольшую пользу».

Запрещение винной торговли встречало и другие трезвые возражения. Поскольку наиболее вероятную статью экспорта колонии составлял лес, а самым естественным рынком его сбыта были сахарные острова Британской ВестИндии, которые не могли поставлять взамен ничего, 1фоме рома, запрет его означал бы полное прекращение торговли с островами. Это лишило бы империю нужных ей лесоматериалов, а самих жителей Джорджии — выгодных коммерческих сделок. Приводился также и «медицинский» довод: «Опыт всех жителей Америки доказывает необходимость разбавления питьевой воды спиртом (и нет никакого сомнения,что по качеству воды таковое необходимо в Джорджии и в Каролине, как ни в одной другой из провинций); полезность этого эксперимента очевидно доказана теми жителями Джорджии, кто мог испробовать его на себе и прибегая к нему с умеренностью». Наконец, выдвигался и еще один универсальный по характеру аргумент, приводящийся всегда, когда речь заходит о неисполнимом на практике законе: доходы, получаемые бутлегерами, могли бы положить в свой карман уважаемые граждане, а «так как в природе человечества, и особенно наиболее распространенной его части, лежит жажда и стремление к неумеренному потреблению вещей, доступ к которым наиболее затруднен, то именно так и обстоят дела с потреблением рома в Джорджии. Предприимчивость самогонщиков Каролины была доказательством намного более убедительным,чем все остальные.

В конце концов, презрев громкие протесты Оглторпа, попечители позорно затрубили отбой. В 1742 году, не отменяя запрещающего ром акта на бумаге, они приказали своему доверенному лицу не применять закон. Позднее в том же году они сняли свой антиалкогольный запрет, разрешив, правда, продажу лишь того рома, который ввозился из других британских колоний в обмен на товары, производимые в Джорджии.

Из всех начинаний, которые включал в себя проект основания Джорджии, последним испустил дух проект добычи в ней шелкасырца. «Пока шелк не станет общеупотребительным товаром, —докладывал служащий колонии в 1740 году,—Джорджия сможет торговать только лесом и свежим мясом, поставляемыми на острова. Попечители время от времени подумывали завести у себя виноделие, но шелк — возможно, просто потому, что они меньше знали о нем, — полностью завладел их воображением. Однако,с каким бы неверием ни относились лондонские бедняки ко всем идеям попечителей, шелковичные черви далеко превзошли их в этом отношении. Декрет лондонских филантропов не произвел на них ровно никакого впечатления. Хроника шелковой промышленности Джорджии — это история пустопорожних споров и обманутых надежд.

То, что производство новой и трудоемкой продукции встретило на необжитых просторах Америки немало сложностей, неудивительно. Выкармливание шелкопряда и шелкопрядение — искусство тонкое и высокопрофессиональное, хотя оно, возможно, и менее утонченно, чем искусство обращаться с пылкими пьемонтцами, на которых попечители возложили задачу обучения поселенцев навыкам нового промысла. Первый скандал разразился вокруг фигуры Николаса Аматиса,прибывшего с еще несколькими пьемонтцами в колонию вскоре после ее основания. Добиться какихлибо достоверных сведений даже о простейших фактах всей этой истории в Лондоне было невозможно. Некоторые информаторы доносили, что помощники Аматиса сломали ткацкие станки, испортили семена, уничтожили тутовые деревья и сбежали в Каролину; другие — что Аматис сам незадолго до своей смерти сжег всех червей и станки, разозлившись изза того, что магистраты не прислали ему католического священника, когда он был при смерти. После смерти Аматиса обучение шелкоделию перешло в руки Жака Камюза и его жены; они, как предполагалось, должны были научить джорджий цев ремеслу шелкопрядения. Миссис Камюз, однако, из опасения, что она сама может оказаться без работы, не особенно надоедала уроками тамошним леди.

Тем временем попечители в Лондоне всячески преувеличивали значение своих скромных достижений. С самого начала инициаторы основания колонии потратили слишком много усилий на благоприятствующую шелкоделию рекламу и потому впоследствии стали жертвами собственной пропаганды. Они подняли много шума вокруг подаренного королеве Каролине платья, сшитого из «чистого джорджийского шелка», самого тонкого, как заявила она, из всех, какие когдалибо видела. Тем не менее шелк из Джорджии поступал весьма нерВ 1улярно и в небольшом количестве. Лишь в 1740 году попечители узнали, что миссис Камюз передала своим ученицам так мало знаний и навыков, что в случае ее смерти искусство шелковой культуры было бы в Джорджии утрачено навсегда. Скольлибо существенных успехов — да и то с величайшими трудностями — добились только поселенцы, приехавшие в колонию из Зальцбурга, необычайно трудолюбивые, настойчивые и независимые люди, проявившие в отличие от других колонистов некоторый интерес к шелковой культуре. За исключением 300 из 6301 фунта, все шелковые коконы, полученные в Джорджии в 1751 году, были из сиротского дома в Уайтфилде или от зальцбуржцев, живших в Эбенезере. А в 1741 году противники колонии распространили в Англии слух, что подаренное королеве Каролине платье сшито из шелка, почти не содержавшего — а может быть, и вовсе не содержавшего—нити, выделанной в Джорджии.

В мае 1742 года почти половина тутового шелкопряда в Саванне погибла, доказав тем самым, что климат Джорджии не подходит для его выкармливания. Если какаялибо местность в колонии и была пригодна для шелководства, то она лежала в глубине ее территории, слишком далеко от мест первоначального заселения, где климат отличался большей умеренностью. К тому же, производству шелка в Джорджии противодействовали мощные экономические факторы.

Как показывает опыт шелководства в других частях света, экономически целесообразное его развитие требует чрезвычайно высокой квалификации и избытка дешевой рабочей силы—и то и другое в Джорджии отсутствовало. Найти работников, которые соглашались заняться шелком, было нелегко: ведь получавшие за обычный труд по два шиллинга в день на шелковом производстве не могли рассчитывать больше чем на пшллинг.В основных поставляющих шелк регионах мира крестьяне получали не больше трех пенсов в день.

Но, несмотря ни на что, оптимизм попечителей оставался таким же слепым и несгибаемым: они все еще надеялись создать в Джорджии шелковую аристократию. В постановлении от 19 марта 1750 года они объявили, что начиная с 4 июня 1751 года никто не может стать членом Ассамблеи Джорджии,не посадив и надлежащим образом не обработав по крайней мере сотню тутовых деревьев на каждых пятидесяти акрах своей земли; начиная же с 4 июня 1753 года никто не мог стать депутатом, не имея в своей семье по крайней мере одной женщины, занимающейся обучением других искусству мотальщицы, и не производя по меньшей мере пятнадцати фунтов шелхасырца на каждые пятьдесят акров своего надела. Когда, наконец, в 1751 году попечители заявили о своем намерении отказаться от управления Джорджией и вернуть колонию короне, в качестве одной из причин, побудивших их к этому решению, они привели отнюдь не отсутствие в Джорджии условий, необходимых для шелководства, а недостаток денежных средств, нужных им для «поощрения производства шелкасырца». Один из парламентских оппонентов проекта в этой связи заявил: развеять все эти иллюзии можно, лишь потребовав от колонистов, чтобы они пили только собственное вино и одевались только в собственные шелка. Однако иллюзии развеиваются с трудом, и чем они ярче, тем долговечнее. Производство шелка малопомалу продолжалось в Джорджии еще в дни Революции, когда решением Ассамблеи Джорджии старая мануфактура в ней была переоборудована под танцевальный зал и молельный дом и использовалась в этих качествах до тех пор, пока не сгорела при пожаре, случившемся пятьюдесятью годами позже.

Управление колонией было также поставлено из рук вон плохо: попечители взяли на себя полномочия, осуществлять которые хоть с какойлибо степенью разумности из Лондона не представлялось возможным. Их правление было замешано на причудливом сочетании анархии и тирании. Худшие примеры неразберихи и злостного самоуправства наблюдались в работе судов. Законы попечители принимали в Лондоне, но применялись они в случае каждого конкретного разбирательства в судах Джорджии. Считая, что они лишь переносят английское судопроизводство на новую почву, попечители в действительности путали и произвольно объединяли юрисдикцию различных английских судов, а надзор за правопорядком поручали некомпетентным судьямсамоучкам, выносившим предвзятые и лицеприятные решения. Судейская беспристрастность не была одним из многочисленных достоинств Оглторпа, а его доверенные лица старались подражать своему патрону, действуя в том же, что и он, духе. Так куда же делись, вопрошали колонисты, наши хваленые вольности подданных Великобритании?

Недовольство среди них росло: разного рода памфлеты, петиции и жалобы сыпались беспрестанно, вызывая всеобщее раздражение. Даже доверенное лицо попечителей не могло не признать, что протесты против основных уложений жизни в колонии, а также против самого духа управления ею отражали настроения значительной части населения.

По мере того как проблемы множились, а общественная поддержка предприятию со стороны англичан слабела, заинтересованность в нем самих попечителей — а они, в конце концов, были просто энтузиастами — также шла на убыль. Преданность самого Оглторпа предприятию вряд ли увеличилась от того, что в 1744 году он был вынужден предстать перед военным судом (хотя и был им полностью оправдан) в связи с предъявленным обвинением в злоупотреблениях, якобы допущенных им на посту главнокомандующего армией Джорджии. Отношения Оглторпа с другими попечителями осложнились, и с начала 1749 года он перестал посещать заседания Совета В 1742 году изза ухудшения здоровья, а отчасти и по причине слабеющей общественной поддержки из него вышел Эгмонт. «Печально видеть, — проницательно заметил он за несколько лет до этого, — как иссякает жажда творить добро, когда угасает прелесть новизны и когда такому служению не сопутствует приличествующая награда Если бы правительство назначило нам жалованье хотя бы в 200 фунтов в год, немногие члены Совета оставили бы его».

Попечители вернули хартию короне и отказались от своих интересов в Джорджии 25 июня 1752 года, еще до истечения положенного срока в 21 год. Начинание, получившее столь щедрую поддержку со стороны частных лиц и общественной благотворительности, закончилось плачевно.

Сейчас невозможно определить, какая точно часть населения Джорджии покинула ее ради более широких возможностей, открывавшихся в середине века перед поселенцами в Каролине и других американских колониях. Утверждение недовольных, заявивших за десять лет до этого, что только одна шестая часть джорджийцев осталась на месте, может считаться преувеличением. Но уехали многие. Джорджия постепенно становилась брошенной колонией—в этом было больше истины, чем романтического вымысла или недоброжелательности.

«Бедные обитатели Джорджии, — сетовали несчастные поселенцы, — разбросаны ныне по всей земле. Ее плантации превратились в пустыню, ее города — в пустыри, ее достижения — в шутку, ее свободы — в издевательство; она стала предметом жалости со стороны друзей и оскорблений, презрения и осмеяния со стороны врагов». Во времена Революции Джорджия, любимое детище филантропии и испорченное дитя лондонской благотворительности, была наименее преуспевающей и самой малонаселенной из всех колоний.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.