ГРАЖДАНЕ ВИРГИНИИ

Было бы самым большим заблуждением усматривать в типичном виргинце классического «гражданина мира». Как и первые вожди Америки, виргинцы предпочитали начинать со своих собственных, близких им забот. Отправной точкой для их мысли и действия всегда служило то конкретное положение, которое они занимали во времени и пространстве.

Если Джордж Вашингтон представляется в наше время бесцветной фигурой, то лишь потому, что позднейшие наслоения демократических предрассудков наделили нас цветовой слепотой: мы с трудом различаем на знамени Вашингтона цвета его Виргинии. Нам трудно поверить, что виргинские отцы нашей республики были воспитаны в условиях, созданных аристократией, рабством и государственной церковью. Современная американская демократия, твердят нам, уходит своими корнями в некую «демократию» XVIII века, и мы охотно ищем ее ростки в городских сходках Новой Англии (предположительно микрокосме демократии), а отнюдь не в виргинской табачной аристократии. Однако пути истории темны и противоречивы. Разве гордость и независимость виргинских плантатороваристокра тов не исходит из обширности их владений и их чувства аристократической ответственности? Разве ценность личной свободы не увеличивалась в глазах виргинцев при виде окружавшего рабства? Разве их аристократический склад ума, привычка повелевать и вера, что они способны принимать решения от лица общества, не помогли им осознать свою роль вождей Революции? Возможно, революции всегда возглавляются теми, кто действует, по словам судьи Холмса, исходя из «аристократической предпосылки, что вы знаете, чтб для них лучше, гораздо лучше них, — и это так и есть». Возможно, самая надежная веротерпимость воспитывается не под влиянием либерального рационализма и антиклерикализма, а как раз в лоне спокойной, не слишком страстной англиканской церкви.

Виргинцы выработали сильный иммунитет к самым опасным вирусам: в отличие от других они менее всего претендовали на обладание истиной — касалась ли она общества, управления или религии, — на обладание полное и немедленное. В мыслях и поступках они руководствовались принципами эмпиризма и даже реформ — то есть тем духом, что сформировался на табачных полях Виргинии, а це в разъедающей атмосфере абсолютных истин, хлынувших тогда из Европы. Традиционализм — верность здоровым обычаям старой Англии — определял их время; местный патриотизм—верность обычаям своего прихода и округа, своим друзьям и соседям — пространство. Сила этих чувств (а чтобы быть точными, следует называть их чувствами, а не философскими воззрениями) во многом объясняет, почему им удалось сделать такой Виргинию и каким образом в первые,самые критические для республики годы ей удалось помочь Америке. Сила традиционализма вскоре сказалась в Революцию, когда виргинцы защищали свои традиционные права англичан. Сила местного патриотизма проявилась в самостоятельности приходов, в духе федерализма, в Конституции и в приверженности к правам штатов. Тот факт, что традиция, которой они следовали, была выражена неотчетливо — предметом для подражания служил виргинцам образ жизни английского провинциального джентльмена, — не делал их связь с традицией менее реальной. И нельзя назвать ни одной области жизни, которую бы этот столь туманный и в то же время реальный идеал не затрагивал. Более узкий, правовой по своему характеру традиционализм также сыграл свою важную роль, когда во время Революции виргинцам на точном юридическом языке потребовалось сформулировать, каким именно образом были нарушены их исконные права англичан. Но и до этого, в эпоху виргинского «золотого века», традиционализм освещал их жизнь ровным, всепроникающим светом. Сила виргинских основателей традиций исходила из их стремления изменять высаживаемые на новую почву институты, из их стремления придать перенесенному издалека прошлому особый привкус местного и настоящего.

Местному патриотизму виргинцев уделялось, по всей видимости, слишком мало внимания и придавалось несоразмерно малое значение. В наши дни, когда говорить о правах штатов стало немодно, нам излишне часто твердят, что любовь человека к местности, где он живет,лишь тормозит прогресс страны.Нам повезло,что виргинцы в XVIII веке думали иначе. Их внимание к особым нуждам вполне конкретного, родного для них места на земле не только придавало их политической карьере и ожиданиям особое местное своеобразие — сама политическая мысль виргинцев была пропитана местным ароматом и сдерживала все их социальные идеалы в определенных рамках. Местный патриотизм был семенем федерализма, без которого страна не выжила бы, а ее либеральные институты не упрочились. Из своих достижений, которые Джефферсон хотел увековечить на могильном камне, лишь одно — Декларация независимости — выходило за пределы Виргинии, два других—виргинский статут о религиозной свободе и основание Виргинского университета — имели только местное значение.

Проиграв всю гамму виргинской жизни XVIII века, мы увидим, как сменяют друг друга множество фактов, свидетельствующих, что виргинские лидеры были связаны с родиной даже теснее, чем английские в ту же эпоху—с Англией. Речные пути сообщения и трудности сухопутного транспорта собирали всю коммерческую деятельность неподалеку от плантаторских усадеб — на личных пристанях. То же верно и в отношении культурной жизни: центрами ее (включая лучшие библиотеки) являлись разбросанные по всей колонии и стоящие особняком плантаторские дома. Дети состоятельных плантаторов не ходили в столичные школы, а учились в местных школах «на старых полях» или занимались с частным преподавателем под крышей родного дома.

Хотя Уильямсбург оставался политическим центром колонии, он так и не стал столичным городом; и при отсутствии городов приходские молельные дома, здания окружных судов и отдельные усадьбы стали естественными центрами притяжения общественного интереса и местами собраний. В свое время автор «Виргинского излечения» (1662) жаловался на то, что «разбросанность мест проживания» в Виргинии является источником опасной независимости и отклонений от догмы англиканского вероучения и что «единственное средство лечения виргинской болезни... следует искать в строительстве и заселении городов в нескольких округах». Благожелательные космополиты снова и снова предлагали вознести Виргинию до респектабельноанглийского уровня книжной культуры и религиозной ортодоксии, навязывая ей возведение городов. Давление с этой стороны вызвало полемику по вопросу о так называемом «образе проживания» между теми, кто возлагал свои надежды на городскую Виргинию, столь же просвещенную и культурную, как родная Англия, и теми, кто считал, что Виргиния может стать просвещенной и культурной, идя своим собственным путем. Акт о совместном проживании 1680 года ставил целью вызвать рост городов в законодательном порядке, однако он, так же как и все последующие (включая даже октябрьский Акт 1705 года, освобождавший горожан от трех четвертей налогов), преуспел лишь в появлении городов на бумаге. Дух местного патриотизма, неповторимый характер местности и возделывание табака, подкрепленные такими институтами, как окружные суды и приходские советы, — все это оказалось для законодательства слишком крепким орешком. Зачем, справедливо спрашивали плантаторы, им строить города, которые могли бы оттянуть на себя коммерцию с их личных пристаней и их власть из местных судов и церквей?

Одним из немаловажных последствий процветающего местничества явилось здоровое сближение личной выгоды с политической деятельностью. Виргинец избирал политическую карьеру не только для того, чтобы защищать свои значительные имущественные и семейные интересы, но и изза личной вовлеченности во все проблемы местной жизни. Давая советы своему племяннику,молодому Питеру Карру,в письме от августа 1785 года, Джефферсон убеждал его в том, что личное честолюбие политика должно включать в разумных пропорциях стремление и к личной выгоде и к общественной пользе: «Каждый потерянный тобою день будет откладывать момент твоего вступления на политическую сцену, где ты сможешь быть полезен самому себе... Обогатив свои знания, ты приобретешь самую возвышенную точку зрения на все предметы простым служением интересам своей страны, интересам своих друзей и своим личным интересам, сохранив в то же время чистыми и незапятнанными и свои совесть и честь». В те годы и еще долгое время после под выражением «моя страна» Джефферсон подразумевал Виргинию. Сближение общественной деятельности с интересами того места, где жил политик, заставляло виргинцев искать политические решения не в велениях философских абсолютов, но в балансе местных интересов. Подобно традиционализму, местный патриотизм не терпел политической догмы.

Виргинцы обрели свой особый склад ума, свою прославленную гибкость духа благодаря некоторым поистине счастливым совпадениям. В конце XVII и в XVIII веке возможность перенесения многих сторон английской провинциальной жизни в Виргинию мог представить себе любой здравомыслящий человек. В то же время условия жизни там не были столь схожи, чтобы обеспечить перенос английских обычаев легким, чисто механическим способом. Бели бы Виргиния менее походила на Англию, то попытки воссоздать в Новом Свете английские обычаи могли показаться лишь абсурдными и романтическими. Бели бы Виргиния более походила на Англию, то подражание всему английскому могло оказаться только мимикрией и живые английские институты скоро превратились бы в американские окаменелости. Ни один разумный виргинец не мог рассчитывать на то, что ему удастся сыграть драму английской жизни дословно; в то же время виргинец не мог не ощущать, что его виргинскую драму следовало играть в английской традиции.

Виргинскому сельскому джентльмену удалось избежать как раз той нелепой несообразности, сущность которой хорошо передается карикатурой на английского колониального чиновника, обедающего в смокинге в джунглях в хижине из соломы. Многие из поселенцев на Ямайке и Барбадосе в XVIII веке тоже хотели построить на островах свои маленькие Англии, хотя экзотические флора и фауна, расслабляющий климат тропиков и мириады других местных отличий не позволяли даже мысленно, не вдаваясь в самую безудержную фантазию, рисовать в этих условиях нечто, даже отдаленно схожее с порядками английской жизни. Скоро те, кто не смог выдержать чуждого образа жизни, вернулись в умеренный климат Англии. Они оставили Кариб ские острова во власти приказчиковуправляющих и тех немногих английских плантаторов, кто открыто предпочитал экзотический образ жизни с его особыми привилегиями роскоши, праздности, деспотизма и безответственности. В противоположность всему этому климат и характер местности в Виргинии позволяли поселенцам, не переходя границ разумности, имитировать порядок английской провинциальной жизни и пересаживать на новую почву английские институты. К счастью, они избежали искушения сделать из подражания догму или же строить свою жизнь точно по английским чертежам.

Самым главным общественным институтом Виргинии был табак; и сила и слабость виргинцев особенно ярко сказались в том, что они охотно приняли его правление. Заключив в свои объятия местную природу, виргинцы иногда позволяли ей себя соблазнить. Устроители жизни в Джорджии непременно решили выращивать экзотического шелкопряда—лидеры Виргинии, обнаружив, как хорошо растет на их земле табак, позволили ему взять власть над собой.

Последний акт виргинской колониальной драмы преподносит нам еще один урок высочайшей иронии. Действие его происходит во время Революции в рамках федеральной Конституции и при господствующем положении виргинской династии (Вашингтон —Джефферсон—Мэдисон—Монро) в федеральном правительстве. Вожди той эпохи были последним цветом виргинской аристократии середины XVIII века и отнюдь не первым — американского национального духа. Начав Революцию и столь много сделав для ее победы, виргинская аристократия, по существу, совершила самоубийство. Бедствия войны, разрушения, произведенные в Виргинии британскими войсками, отделение церкви от государства, разрыв торговых связей и упадок культуры табака — все это внесло свою лепту в конец аристократии и ее институтов.

Федеральная Конституция была той столбовой дорогой нации, с которой нельзя повернуть назад. Ведущая роль виргинцев в федеральной системе сохранялась, пока правительство страны оставалось аристократическим сотовариществом, каким была, в сущности,Виргиния в прошлом. У кормила правления Соединенными Штатами виргинцы оставались до той поры, пока Соединенные Штаты оставались не чем иным, как большой Виргинией. Преувеличенные виргинские добродетели XVIII века оказались пороками. Местный патриотизм стали называть местничеством, а особые интересы земли, на которой жили люди, считались мелочными и препятствующими npoipeccy.

Американцы: Колониальный опыт: Пер. с англ. /Под общ. ред. и с коммент. В. Т. Олейника; послеслов. В. П. Шестакова. — М.: Изд. группа «Прогресс»—«Литера», 1993. —480 с.


2006-2013 "История США в документах"