ОТ РЕЧЕЙ ОРАТОРОВ К ПУБЛИЧНЫМ ВЫСТУПЛЕНИЯМ: ПОЛИТИКА У ДОМАШНЕГО ОЧАГА

«В ораторстве — исток свободы, — написано в популярном американском справочнике 1896 года. — Порядком вещей предопределено, что искусство оратора должно быть величайшей опорой и поддержкой свободы; оно всегда будет сопутствовать свободе, с ним ей суждено расцветать и умирать. Это тираны заинтересованы в том, чтобы уродовать и ослаблять действие любых форм красноречия. У них нет другого пути спасти себя. Таким образом, долг каждого свободного государства благоприятствовать развитию ораторского искусства». Перед Гражданской войной, когда это суждение было аксиомой американской общественной жизни, в стране была создана сугубо американская ораторская литература и никто не сомневался, что существуют стандарты красноречия. Любой гражданинпатриот знал «Великие американские речи», а великие государственные деятели, борясь за привлечение на свою сторону народа, постоянно пополняли мировую сокровищницу классики ораторского искусства.

Через полвека этот взгляд на ораторство стал столь же устаревший, как ботфорты. Многие из тех демократических тенденций, которые вскармливали ораторство, его же и погубили. Когда устное слово обрело новые формы выражения и изменились пределы его воздействия, оно стало меньше подчиняться правилам \и сделалось менее церемонным. Менялись люди, и вместе с ними менялся стиль американской политики. Именно в то время, когда произнесенное слово стало распространяться будто по мановению волшебника и объединило всех слушателей в единую аудиторию, и их становилось все больше и больше, какимто странным образом стало также складываться более задушевное общение. В посгораторскую эпоху гражданин, вероятно, чувствовал себя одновременно и ближе и удаленнее от своих демократических лидеров.

Хрестоматии, известные под именем их составителя профессора этики Макгаффи, которые в течение полувека с момента появления в 1836 году были наиболее ходовыми среди школьных учебников, прославились тем, что превратили в штампы высказывания на моральные темы некоторых американских классиков. Однако 122 миллиона экземпляров хрестоматий Макгаффи, заполнивших классные комнаты, давали американцам не только примеры декламации, но и содействовали также демократизации искусства устного слова Иногда забывается, что эти книги, по которым поколения американских школьников учились читать, имели целью научйть мальчиков и девочек читать вслух. «Пятая эклектическая хрестоматия» Макгаффи (1879) начиналась с описания цели «чтения как упражнения в риторике» и переходила к двенадцати правилам с примерами «правильной» и «неправильной» артикуляции, интонации, акцента, ударения, модуляции и поэтических пауз.

Правило IX. Различной интонации требуют члены предложения, выражающие сравнение, или противопоставление, или отрицание, или утверждение, а также соединенные разделительным союзом «или»; обычно на первом члене предложения — повышение интонации, а на втором — понижение. Однако иногда порядок прямо противоположный.

Но Макгаффи рекомендует «единообразие интонаций... для выражения торжественности, возвышенных идей, а также полноты чувств». Первым упражнением была погребальная песня «На смерть Франклина (читается торжественно)».

В XIX веке учеников начальной школы переводили из класса в класс в зависимости от их умения «читать вслух правильно и размеренно». В средней школе были широко распространены церемонии публичных чтений, включавшие «декламацию и произнесение речей в стиле адвокатов». Уильям Дженнингс Брайан, один из последних блестящих ораторов старой школы, вспоминал, что его занятия в литературном обществе и дискуссионном клубе в годы обучения в средней школе помогли ему «продвинуться в освоении искусства декламации».

В Америке XIX века во все расширяющейся сети колледжей риторика и ораторское искусство были основными предметами. Генри Адамс, который был студентом Гарвардского колледжа в пятидесятые годы XIX века и водил знакомство с образованными европейцами, отмечал, что «ничего так не поражает» американца, как «тот приступ ужаса, который охватывает выпускников европейских университетов, когда им нужно выйти на публику». После опыта, полученного Адамсом в колледже, он был «готов предстать перед любой аудиторией Америки или Европы, будучи в довольно уравновешенном состоянии для такого волнующего случая». «Оставалось только доказать, — добавляет он, — что ему вообще следовало когдалибо выступать». Вопрос содержания речей, однако, особенно не волновал молодых американских ораторов. К началу XX века дискуссии между колледжами — предшественницы межуниверситетских футбольных матчей — стали одним из наиболее организованных направлений деятельности в сфере высшего образования; существовали специальный аппарат инструкторов, специальные учебники, расписания и объединявшие колледжи «лиги».

То важное место, которое отводилось ораторскому искусству в процессе высшего образования, объяснялось рядом чисто американских особенностей. Многие новые колледжи и университеты привлекали для преподавания священников из местных приходов. А честолюбивые студенты старших курсов готовили себя к тому, чтобы занять место в одном из многочисленных законодательных органов, число которых с ростом государства умножалось. Процветание ораторского искусства и изучение американцами своей истории по текстам публичных (подлинных или вымышленных) выступлений патриотов и государственных деятелей привело к тому, что аксиомой американской демократии стала убежденность, что именно здесь заключены великие модели и истинные стандарты произносимого публично слова. Предполагалось, что мнение образованных людей по поводу значения слова «красноречие» должно быть однозначным и что они без особого труда должны понимать, какие выдающиеся речи могут входить в сборник «Мировое ораторское искусство». И эти речи, собранные в десять переплетенных в коленкор томов, с выгодой, распродавались, чтобы стать принадлежностью гостиных в домах, где красовались Библия, каталоги заказов товаров почтой, да еще несколько книг.

Тысячи молодых последователей Уильяма Дженнингса Брайана пбверили, что владение образцами красноречия является своеобразным показателем их подготовленности к карьере великих государственных деятелей. Изучение греческого языка и латыни, все еще широко распространенное в средних школах и колледжах, должно было обеспечить классическими моделями тех учащихся, которые старались расшифровать высказывания Демосфена и Цицерона. Привычка заучивать и декламировать знаменитые речи ораторовпатриотов—Патрика Генри «У меня нет иного выбора — свобода или смерть!», Джеймса Отиса «Против указов о содействии», Дэниела Уэбстера «Против Хейна», Генри Грейди «Новый Юг» и др. — закладывала в поколениях школьников веру в то, что «великая речь» — это нечто весьма важное.

Студентов обучали правилам, на основе которых были созданы эти модели величия. Риторика оставалась основным предметом американских средних школ и колледжей, учебная программа которых включала «Об ораторском искусстве» Цицерона, «Науку поэзии» Горация, «О возвышенном» Лонгина. Весь процесс изучения языка и литературы был напичкан наставлениями об использовании надлежащих форм публичных выступлений. Изданная в 1783 году книга «Лекции по риторике и художественной литературе» Хью Блэра (шотландского священника, который «своим красноречием мог остановить на скаку коня») длительное время служила учебником в Йельском и Гарвардском университетах, и ее филадельфийское издание к середине XIX века было переиздано тридцать семь раз. А в таких работах, как «Лекции по риторике и ораторскому искусству» Джона Куинси Адамса (в 2 томах, 1810; курс его лекций в качестве профессора риторики и ораторского искусства в Гарварде), классические модели и британские учебные принципы были перенесены на американскую почву.

Конкурирующие «школы» риторики вырабатывали собственные догмы со своим особым лексиконом и системой предписаний, с тем чтобы помочь преподавателям придать больший вес своему предмету. Доктор Джеймс Раш (седьмой из тринадцати детей доктора Бенджамина Раша) поставил перед собой цель дать «риторикам сведения из области физиологий». Его «Философия человеческого голоса» (1827; к 1867 году/Переиздана шесть раз) с тщательно разработанной терминологией имела большое хождение в конце XIX века. Толкование им различий между «корневым» и «скользящим» ударениями и его классификация «основных», «вспомогательных» ударений и «безударных» слогов были взяты за основу многими учебниками, пытающимися объяснить риторику древности с точк^ зрения современной физиологии и психологии. Одна из школ базировалась на «голосовой гимнастике». Другая школа («система выражения Дельсарта», основанная парижским преподавателем пения) истолковывала Святую Троицу в трех формах движения: «нормальное», или движение вокруг центра, означающее Жизнь; «эксцентрическое», или движение от центра, означающее Разум; «концентрическое», или движение к центру, означающее Душу. Все ораторские жесты и позы были как следствие классифицированы в девять производных форм, от «нормонор мального» через «эксцентроконцентрическое» к «концентроконцентрическому». В противовес книге Раша и «голосовой гимнастике» американские последователи Дельсарта предложили «гармоническую гимнастику», которая пользовалась популярностью до начала XX века.

Однако полезность всего этого ставилась под сомнение враждебно настроенными скептиками. Когда еще в 1835 году Джонатан Барбур (который первым начал преподавать ораторское искусство в Гарварде по «научным канонам» и которого оратор Уэнделл Филлипс считал своим учителем) требовал от своих студентов, чтобы они усаживались в сферообразную клетку из редких бамбуковых палок с целью соразмерить свою жестикуляцию при поворотах, как по шкале в 360 градусов, студенты взбунтовались, вынудив изобретательного профессора подать в отставку. Его преемник в Гарвардском университете, знаменитый Эдвард Чаннинг, который подготовил многих выдающихся ораторов Новой Англии середины XIX века до Гражданской войны, предостерегал студентов от рабского поклонения классическим моделям: оратору не следует быть «лидером массы», наоборот, он должен считать себя «частью этой массы, размышляя вместе с людьми о насущных проблемах». Тем не менее благоговение перед «великими речами» оставалось.

Преклонение американцев перед торжественными речами в напыщенном стиле было еще раз подтверждено, когда в 1896 году в Чикаго на съезде Демократической партии молодой Уильям Дженнингс Брайан завоевал свое выдвижение кандидатом на пост президента благодаря произнесенной им речи, названной впоследствии «Золотой крест». Сохранению традиций способствовали и успехи на общественном поприще таких могучих ораторов традиционного стиля, как сенатор Элберт Беверидж от штата\Индиана, сенатор Роберт Лафоллетт из Висконсина, сенатор Уильям Бора из Айдахо, сенатор Хайрем Джонсон из Калифорвди. А особое положение в американской общественной жизни таких юристов, как Руфус Чоут, Илайю Рут, Чарлз Ивенс Хьюс, Луис Брэндейс и Кларенс Дарроу, повидимому, убеждало мрлодых людей, что адвокатская деятельность и искусство произнесения речей в судах открывали дорогу к славе и материальному благополучию. Когда Вудро Вильсон, мастер ораторского искусства старого стиля, возобновил практику выступления с ежегодной президентской речью перед конгрессом, он еще раз напомнил народу о силе ораторского искусства.

В начале XX века в американских школах и колледжах все еще преподавалось искусство декламации. Мода на декламацию усилилась с основанием новых национальных объединений учителей словесности и риторики. К 1930 году курс занятий речью или ораторским искусством был включен в учебное расписание крупных средних школ на постоянной основе. Это было сделано не потому, что возобновился интерес к классическим моделям, а потому, что американское образование предусматривало введение этих предметов «в соответствии с их значимостью для полезной и успешной жизни». Искусственное возрождение риторики в форме «новой критики», подогретое произведениями Эзры Паунда и Т.С.Элиота и сформулированное в окончательном виде критическими работами А.А.Ричардса и Кеннета Бёрка, стало уделом литературных журналов и научных исследований.

Ширящийся в XX веке интерес к публичным выступлениям вряд ли можно назвать «новой риторикой», поскольку это явление имело очень мало общего с традиционным изучением и почитанием классических моделей и принципов. В центре внимания оказались решение практических проблем индивидуума и его стремление «произвести хорошее впечатление». Теперь задачей преподавателей было научить студентов «расслабляться» при выступлениях и привить им навыки находить лучшее взаимопонимание с аудиторией. Новые популярные учебники были нацелены на совершенствование «манеры речи». С позиций демократии задача (требующая скорее доброжелательности, чем умствования) определялась как «приобретение умения говорить открыто и честно», так как «настоящее мастерство общения достигается в том случае, когда ученик научится находить соответствующие интонации и наилуШшй тон для конкретной аудитории, если у него есть что сказать и он обязательно хочет сказать это».

Прогрессирующие научные знания в области физиологии и психологии речи были применены для исправления и лечения дефектов речи, в частности заикания, у пациентов/всех возрастов. К 1920 году в общественных школах Чикаго, Нью-Йорка, Кливленда и других городов, а также в специализированных клиниках ряда университетов были введены программы для лечения речевых дефектов.

Сдвиг в акцентах был поистине поразительным: от моделей и образцов «красноречия» и «ораторства» к индивидууму и его проблемам, от ораторского искусства и «декламации» к самоусовершенствованию и личному успеху. Среди народа олицетворением этого нового взгляда на публичное слово был Дейл Карнеги. В то время как оторванные от реальной жизни преподаватели риторики его не признавали (в объемных академических трудах по истории «культуры речи» в Америке о нем не было ни слова), книги Дейла Карнеги пользовались огромной популярностью среди народа и его имя было всем известно.

Сама жизнь Дейла Карнеги была классическим для Америки примером преуспеяния. Он родился в 1888 году на ферме в штате Миссури, учился в государственном педагогическом колледже в Уорренсберге. Не имея денег для оплаты места в студенческом общежитии, он остался жить на ферме и занимался поденной работой. Чтобы попасть в колледж, ему приходилось ежедневно совершать шестимильный путь верхом на лошади. Учась в колледже, он стал членом дискуссионного кружка, поскольку для участия в футбольной команде у него не было достаточного веса. После окончания колледжа он попытал счастья как коммивояжер. В 1912 году на одном из «общественных вечеров» в Нью-Йорке он произвел впечатление на руководителя отделения Ассоциации молодых христиан (YMCA) на 125й улице Нью-Йорка своей декламацией в сопровождении рояля стихотворений Джеймса Уиткома Райли «В июне по колено» и «Вставай, Наполеон, дождь пошел». Карнеги выразил желание вести в Ассоциации молодых христиан занятия по обучению публичным выступлениям. Так как управляющий не хотел рисковать и платить ему обычную преподавательскую ставку — два доллара за вечер, он предложил Карнеги оплачивать занятия по полученной прибыли. «Моим ученикам, — вспоминает Карнеги, — хотелось развить в себе способность безбоязненно подниматься с места на любом деловом совещании и кратко,\без предварительной подготовки выступать. Коммивояжеру было необходимо научиться заходить к несговорчивому клиенту,\не обходя его дом трижды, чтобы набраться смелости. Они хотели обладать выдержкой и быть уверенными в себе. Они хотели достичь высот в бизнесе... Я должен быть практичным, если хочу есть». Совершенствуя свою методику обучения этих людей «побеждать страх», он открыл вечерние курсы в Филадельфии, Балтиморе и Уилмингтоне и написал учебник.

В ответ на рост числа желающих заниматься по «Курсу Дейла Карнеги об искусстве умело пользоваться речью и устанавливать отношения с людьми» Карнеги организовал центры обучения и в других городах. Он подготовил инструкторов и затем разрешил применять свою систему по всей территории США и за границей. К 1970 году курсы Карнеги (плата за обучение от 135 долларов до 185 долларов, в зависимости от места обучения) насчитывали единовременно более 1,5 миллиона человек. Книга, написанная Карнеги для своих курсов, «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» была выдающимся явлением в книготорговле. В течение первых двух лет после ее публикации в 1936 году издательством «Саймон энд Шустер» (генеральный директор этого издательства окончил курсы Карнеги для управленческого аппарата) она продавалась по пять тысяч экземпляров в день ценой по 1,98 доллара за книгу. Она оставалась в списке бестселлеров в течение десяти лет; к 1970 году было продано 9 миллионов экземпляров.

Книга Карнеги, хотя и вызывала насмешки в литературных кругах, была написана в сугубо старых традициях поучений. Тщеславные молодые люди, стремящиеся к самосовершенствованию, обращались к эссе Фрэнсиса Бэкона и Монтеня, к трактату Кастильоне «Придворный», к «Письмам к сыну» Честерфилда. В Англии Сэмюел Смайле адаптировал эти произведения, сделав их доступными для более широкой публики и отвечающими более жестким потребностям индустриальной эпохи. С этой целью им были написаны книга «Из жизни инженеров» и ряд легких и живых эссе на темы: работа над собой, бережливость и долг. Самой популярной и наиболее часто цитируемой была речь отца Авраама из «Альманаха бедного Ричарда» Бенджамина Франклина, озаглавленная «Путь к богатству». Для большинства американцев, которые слышали лекции Ралфа Уолдо Эмерсона и читали его книги, Эмерсон был прежде всего человеком, указывающим им путь к «самоутверждению» и, таким образом, к успеху в жизни, а не представителем трансцендентализма. Одним из последних американских проповедников идеи самосовершенствования был эксцентричный, склонный к богемной жизни Элберт Хаббард, чья брошюра «Послание Гарсии» (1899) (притча о находчивости и уверенности в себе американского лейтенанта времен испаноамериканской войны) была распродана в количестве более 40 миллионов экземпляров главным образом промышленным фирмам для распространения среди служащих. Хотя книга Дейла Карнеги и не отличалась литературными достоинствами, тем не менее она была написана доходчиво и обладала убедительностью рекламного проспекта. Блестяще отражающая знание человеческой психологии и не менее замечательная своей практичностью, книга Карнеги долго оставалась наиболее успешной адаптацией моралистической традиции самосовершенствования применительно к специфическим условиям Америки XX века

Книга «Как завоевывать друзей и. оказывать влияние на людей» появилась в период депрессии и безработицы, когда американцы были готовы ухватиться за любой новый рецепт успеха Крепко запавшая фраза, произнесенная Франклином Рузвельтом в его первой инаугурационной речи в 1933 году — «Единственное, чего нам следует опасаться, — это страх», — отражала основную мысль, из которой исходил Карнеги, строя свою программу. Однако литературные критики и ученыеинтеллектуалы встретили книгу презрением. Прочтя рекомендации Карнеги о «шести путях понравиться людям» (включая правило № 2: улыбайся), Синклер Льюис согласился, что, возможно, они и по Moiyr студенту зарабатывать деньги, «однако есть опасения, что использование этих рекомендаций сделает... для его жены жизнь с ним невозможной». Джеймс Тербер заявил, что все «изощрения» Карнеги ь изложении им всяческих историй шиты белыми нитками и весьма подозрительны, «как привидения на банкете». Один способный молодой человек незадолго до самоубийства написал книгупародию «Как терять друзей и восстанавливать людей против себя».

В первое время существования курса Карнеги известные или же высокопоставленные лица очень часто записывались на эти курсы под вымышленными именами. Однако к. 1950-м годам курсы Карнеги завоевали доверие в американских деловых кругах. Среди окончивших курсы были советник по делам образования, губернаторы Кентукки и Мэриленда, послы, адмиралы, а также председатель совета управляющих «Гудрич Раббер К0», прези денть\«Нэшнл бисквит К0», «Ригал шу К0», «Дан энд Брэдстрит К0». Многие крупнейшие фирмы, такие, как «Вестингауз», «МакгроуХилл бук К0», Американский институт инженеровэлект риков и «Нью-Йорк телефон К°», организовывали курсы Карнеги в офисах для обучения всех своих служащих. Без сомнения, Дейл Карнеги предлагал американцам весьма полезный товар, на который они денег не жалели.

У нации, склонной к предприимчивости, Дейл Карнеги сам стал символом предприимчивости среди предприимчивых. Он достиг славы и богатства, продавая умение продавать. Предприятие Карнеги было хорошо организовано, широко использовало рекламу и было проникнуто духом оптимистических устремлений, что привлекало всех американцев, чей успех «был еще на подходе». Так, курсы Карнеги вместе с его книгами появились в сорока пяти странах. Президент Бирмы У Ну перевел книгу Карнеги «Как завоевывать друзей» на бирманский язык (так же как и «Капитал» К.Маркса). Когда приехал в США, он сообщил, что книга Карнеги, по крайней мере в Бирме, продается лучше, чем книга Маркса, и что лично он больше всего хотел увидеться с Дейлом Карнеги.

Прежние американские программы «работы над собой», являвшиеся программами самосовершенствования, направленными на развитие характера, одновременно указывали и «путь к богатству». Карнеги же делал акцент не на характер, а на личность: «Улыбайтесь — это самый простой путь произвести хорошее впечатление». Не в пример большинству своих предшественников, занимавшихся вопросами «работы над собой», он сосредоточил внимание на проблемах речи и устного слова. В демократической обстановке индустриально развитой Америки XX века сбывались предсказания древних философов антидемократов, таких, как Платон, и демократия придала новую, поразительную силу устному слову. И в дальнейшем американская демократия все больше и больше будет зависеть от устного слова и производимого им впечатления.

К 1900 году США имели около 1,5 миллиона телефонов, а к 1932му их было 17,5 миллиона. До установления телефонной связи основным средством общения людей на расстоянии было печатное или письменное слово. В эпоху развития коммуникации путем устной речи стало возможным практически для каждого разговаривать с каждым обо всем или ни о чем. Общение стало более непринужденным. Телефон превратился в средство ведения дел. Официальные приглашения, ранее рассылаемые в форме писем, теперь делались по телефону. Любовные^ послания сменились телефонным воркованием.

В начале 1920-х годов, когда радио вошло в жизнь, первая естественная реакция людей на него была как на какуюто разновидность «беспроволочного телефона». Как мы теперь знаем, тот факт, что этот беспроволочный телефон не мог обеспечить необходимую людям тайну личного общения, привел многих к убеждению, что радио никогда не оправдает себя с коммерческой точки зрения. Кто будет платить за телефонный разговор, если любой его может услышать? Только некоторые провидцы, такие, как Дейвид Сарнофф, думали иначе: они видели в радио средство развлечения. Тем не менее в 1922 году, испугавшись, что распространение радио может какимто образом уменьшить значимость телефона, «Америкэн телефон энд телеграф К0» решила приобщиться к той сфере деятельности, которую они определили как «общественное радиотелефонное вещание». «Мы, телефонная компания, — вспоминал один из ее управляющих, — не стали разрабатывать никаких программ. Инициатива должна была исходить от людей. Любой человек, который хотел обратиться к миру или желал развлечь когонибудь, мог прийти, заплатить деньги, как в обычной телефонной будке, обратиться к миру и удалиться». Это называлось «платное вещание» из «атмосферной телефонной будки». Будущее радиовещания, конечно, не зависело от развития этого направления. Оно было в использовании особенностей новой техники, которая позволяла теперь посылать слова или музыку неизвестной, невидимой и бесчисленной аудитории.

Публичное слово, следовательно, должно было меняться. Когда единственным средством обратиться к тысячам слушателей являлась трибуна, неизбежен был стандартный ораторский стиль: говорящий должен был стоять, громко произносить слова и энергично жестикулировать, с тем чтобы быть понятым в самых последних рядах. До появления радиоусилителей успех Уильяма Дженнингса Брайана на съезде Демократической партии в 1896 году, где он произнес свою речь «Золотой крест», во многом зависел от его сильного, звучного голоса.

Радио все изменило, в том числе и стиль американской политики. Говорящий и слушающий, оба оказались в новых условиях, что сделало возможным и новые отношения между ними. Как это ни покажется странным, радио сохранило общение один на один и в какомто смысле стало более личностным, чем когдалибо. Вне зависимости от числа слушателей могла создаваться какаято новая близость. Редко кем замечаемый парадокс заключался в том, что огромное расширение аудитории привело на самом деле к созданию непринужденной обстановки. Радио, как впоследствии, еще более ощутимо, телевидение, создавало новую форму обособленности: слушающий, сидя около своего радиоприемника в гостиной, на кухне, в кабинете или в машине, чувствовал себя в уединении и, действительно, мог быть наедине с человеком, говорившим по радио. В отношениях между слушающим и говорящим появились новые ощущения. «Публичное выступление» превратилось в простой разговор.

На заре кинематографии продюсеры фирмы «Байограф герл» скрывали настоящие имена актеров и актрис, исполняющих главные роли, опасаясь, что, если личность героини будет известна, она потребует чрезмерного вознаграждения, а ее слава затмит славу компании. До 1925 года радиостанции по аналогии с кинематографом, как правило, старались держать в секрете имена своих дикторов, правда, некоторые станции разрешали дикторам заканчивать радиопередачу своими зашифрованными инициалами. Когда какойнибудь поклонник писал на радиостанцию Дабл’юэйчэйэс в Луисвилле, он получал формальный ответ: «Разглашение имени диктора противоречит правилам работы нашей радиостанции». Однако с возникновением новых отношений между слушающим и говорящим количество писем увеличилось, энтузиастыслушатели настойчиво выражали желание знать побольше о тех, кто говорит по радио. В 1922 году, как отмечал историк радиовещания Эрик Барноу, выступавшие по радио все еще чувствовали себя в огромном зале, но к 1925 году создалась атмосфера «уюта». «Многим артистам нравится представлять себе аудиторию в «единственном лице». Этому способствовали и письма; еще ни одному медиуму не удавалось внушить своей аудитории такую иллюзию личного близкого общения». Письма слушателей носили все более интимный характер, а иногда были просто страстными. «Не хотелось бы вам лично разволновать даму?» — было написано в письме диктору Теду Хьюзингу из Дабл’юджейзет. В этом новом мире радиознаменитостей любой владелец радиоприемника мог насладиться тайным свиданием на расстоянии.

После того как в 1925 году Грэм Макнейми объявил предстоящие передачи Дабл’юиэйэф о ежегодных чемпионатах по бейсболу («Уорлд сериз»), он получил пятьдесят тысяч писем. Норман Брокеншир, сын состоявшего в Армии спасения священникаревайвалиста, используя свой талант владения микрофоном, создал определенный образ, которому потом следовали и другие радиознаменитости. В своей программе «Советы домохозяйкам», обычно представляя главного гостя, он при этом рассказывал анекдоты про себя («Хочу вам признаться: сегодня утром я вытер свою бритву о лучшее полотенце моей квартирной хозяйки»), в результате чего письма поклонников получал он, а не тот, кто был гвоздем программы. Когда он приехал в Вашингтон, чтобы вести передачу об инаугурации президента Калвина Кулиджа, он болтал в течение двух часов, при каждой возможности повторяя свое имя. «Для своих милых слушателей я даже несколько раз произнес свое имя по буквам». Ночные программы открывали возможность для еще большей интимности между говорящим и слушающим, и участников ночных программ многим хотелось «видеть наяву».

Таким образом, возникла реальная возможность для разговора одного человека с миллионами. Каждый отдельный слушатель мог считать обращение по радио адресованным ему одному, вне зависимости от того, сколько при этом присутствовало других слушающих. А иначе и быть не могло, так как никто из слушающих радио не мог знать, кто и где еще слушает. 20 декабря 1922 года во время одной из впервые появившихся на радио рождественских передач управляющий компании «Вестингауз» сказал: «Дорогие клиенты Кейдикейэй. Мы снова собрались в беспредельном театре Кейдикейэй, где задние ряды находятся в сотнях миль от сцены и все присутствующие занимают личные ложи, они могут опоздать и уйти пораньше, не обижая выступающего и не раздражая всех остальных...»

Однако это общение было односторонним. Даже в очень большом зале каждый из присутствующих имел возможность выразить протест или одобрение, поаплодировать или освистать, и все это происходило на глазах у говорящего. Теперь же слушающий мог слышать выступающего, но ответить ему не мог. Конечно, он мог написать письмо, что иногда и делалось. Как мы теперь уже знаем, попытки определить, кто является слушателями и что они чувствуют, приведут к появлению изощренных методов изучения «реакции аудитории».

Старые понятия о демократии неожиданно и резко изменились. Несомненно, никогда еще столько народу не могло слышать голос своего лидера. Однако и люди уже не были «сборищем», не были той «толпой», о которой говорили европейские классики социологии, такие, как Гюстав Лебон, Габриэль Тард, Грэм Уоллес и др. Слушающие радио американцы перестали быть тем, что социологи называли «более или менее густым скоплением людей в одном месте» или «противостоящими друг другу группами». Впервые перед каждым из массы слушающих открылась возможность и на его плечи легла тяжесть формирования собственного мнения. «Заготовленный заранее» смех и записанные на студии аплодисменты должны были возместить отсутствующее воздействие окружающих. Но несмотря на это, «люди» стали более обособленными и в какомто смысле более индивидуалистичными, так как «аудитория» неожиданно превратилась в множество личностей, слушающих радио каждый в отдельности. Как же с этим совместить аксиомы демократии, общеизвестные суждения о слабости и силе «народа» как самоуправляющейся массы?

Поскольку радио обращается к неопределенной аудитории — постоянно меняющейся и непредсказуемой, — работники радио должны дать каждому слушателю чтото ему близкое. Сознавая, что радиослушатель может спокойно, простым поворотом ручки выключить одну программу и найти другую, которая ему понравится больше, работники радио шли на все, чтобы удержать своих невидимых слушателей от поворота этой ручки. И они стали делать передачи на разные вкусы. В начале 1920-х годов в основном шли музыкальные радиопрограммы, изредка перемежающиеся радиодискуссиями и лекциями, а в определенные периоды — политическими выступлениями или инаугурационной речью президента. Главный акцент делался на то, чтобы разнообразить радиопередачу. В 1923 году, например, программы нью-Йоркской радиостанции Дабл’юджейзет включали квартет Рейнгольда, камерный оркестр Шраффта, органный концерт Уэнемейкера, книжные обозрения, передачи о модах и спорте. Вскоре к этому винегрету актерами станции Дабл’ю джиуай были добавлены популярные бродвейские спектакли («Сад Аллаха», «Богатей скорей, Уоллннгфорд», «Жилбыл дурак», «Семь ключей к плешине», «Дикая утка»), которые давались по радио без сокращений, а затем появились и спектакли, написанные специально для радио. Радиосети («Нэшнл бродка стинг систем», 1926; «Коламбиа бродкастинг систем», 1927) начали создавать сериалы типа «Великие моменты истории», «Библейские драмы», «Правдивая история». Одним из наиболее успешных был сериал «Эмос и Энди», и некоторые говорили, что благодаря именно этому сериалу (если не считать национального съезда Демократической партии 1924 года) радио превратилось в общенациональное средство массовой информации. Радиостанции заполняли эфир неимоверной пестротой звуков, ничего подобного американцы никогда еще не слышали.

Радио стерло различие между развлекательной и иной информацией, между платной рекламой и бесплатными услугами. С самого начала, как мы уже видели, было не очень понятно, кто будет, может или должен платить за посылаемые в эфир разговорные и музыкальные «передачи». Дейвид Сарнофф так объяснял в 1920 году свою точку зрения: «Каждый покупатель «музыкального радиоящика» должен быть соблазнен тем, что станет также подписчиком «Уайрлес эйдж», на страницах которого заранее будет публиковаться ежемесячная программа всех лекций, концертов и т.д.». Так же как это было с киножурналами, уже имевшими широкое хождение, прибыли должны были поступать от продажи строк для рекламных объявлений. Вначале радиовещательные компании стремились решить свои проблемы путем сокращения расходов; они не платили исполнителям, которые, как они считали, могут быть довольны уже тем, что становятся известными. В 1925 году станция Дабл’юиэйэф выразила мнение, что «если речь идет о женщине, то ей вполне достаточно красивого букета цветов в красивом автомобиле, который подвезет ее от дома, где она живет, на Бродвей, 195». Некоторые компании полагали, что расходы на радиопередачи могут быть возмещены расширенной продажей ими радиоприемников.

В 1922 году на вашингтонской конференции по проблемам радио, созванной по инициативе президента Уоррена Гардинга, председательствовавший, министр торговли Герберт Гувер, вскользь упомянул о возможностях «рекламы через эфир», однако при этом с полной убежденностью добавил: «Трудно вообразить, что мы могли бы позволить такой великой службе погрязнуть в рекламном трепе». По аналогии с фондом Эндрю Карнеги для библиотек (его пожертвования должны были использоваться в каждом населенном пункте наряду с местными фондами) было предложено, чтобы радиовещание поддерживалось по всей стране дарственными взносами благотворительных организаций в пользу радиостанций. Были рассмотрены самые различные возможности финансирования, с тем чтобы к продаже времени для «прямой рекламы» прибегать в самом крайнем случае.

К 1925 году радиостанции начали преуспевать, используя «косвенную» рекламу, которая заключалась в привлечении спонсоров для финансирования какойлибо программы или сериала. В результате появились «Кликоклуб эскимо», «Гоулд даст твинс», оркестр «Лаки страйк», «Айпанск трубадуре», цыганский ансамбль «А & Р». Но страх отдать радио на растерзание «прямой» рекламе в течение некоторого времени приводил к различным уловкам. Например, в радиопередачах далласской Даблюэфэйэй ее спонсоры тактично назывались «покровителями». Даже во второй половине XX века, когда «прямая» реклама перестала быть позорным клеймом, тень сомнения всетаки оставалась. Размышляющие граждане при упоминании о том, что программа субсидируется «спонсором» в «общественных интересах», чувствовали замешательство (на что и рассчитывали рекламодатели) по поводу мотивов спонсора

В американской политике появился новый стиль речи, который пошел не от Демосфена и Цицерона и не от Патрика Генри и Дэниела Уэбстера, а от наиболее популярных дикторов радио. Подобный стиль впервые дал возможность ДОЙТИ ДО МИЛЛИОНОВ. ХОТЯ еще и оставались некоторые преуспевающие трибуны типа сенатора от штата Иллинойс Эверетта Дирксена, тем не менее блещущие красноречием и увлекающие аудиторию жестами ораторы стали играть гораздо меньшую роль, чем раньше. Первым президентом США, голос которого прозвучал по радио, был Калвин Кулидж. 4 декабря 1923 года, то есть через четыре месяца после того, как Кулидж вступил на пост президента, он обратился в этой связи к конгрессу, и впервые подобного рода событие транслировалось по радио. В результате появился новый тип публичных выступлений, а президент Кулидж совершенно случайно стал знаменитостью. Речь, которую он произносил бесцветным голосом, с характерной для него гнусавостью, перемежалась шелестом переворачиваемых страниц текста, что было очень хорошо слышно через микрофон. В последующие десять лет для американцев стало привычным, слушая радио, узнавать о некогда скрытых от них сторонах политической жизни, а политические деятели стремились найти новые пути сближения.

В 1924 году были организованы радиопередачи непосредственно с национальных политических съездов, и народ, таким образом, слышал весь ход заседаний в тот самый момент, когда они происходили. Стиль и характер комментариев, которыми новые ведущие репортеры—Грэм Макнэйми, широкоизвестный спортивный комментатор, и майор Дж.Эндрю Уайт, ведший в свое время репортаж о матче по боксу между Демпси и Карпец тьером, — сопровождали сообщение о 103м туре голосования на съезде Демократической партии, оказались, как это ни парадоксально, вполне соответствующими случаю. Восемнадцать радиостанций, связанных телефонными кабелями со станцией Дабл’юиэйэф, получали от нее радиорепортажи и ретранслировали их для своих слушателей.

К моменту инаугурации Франклина Делано Рузвельта в марте 1933 года американцы как эмоционально, так и технически были подготовлены к дружелюбному голосу по радио. Так же как талант Карузо сыграл судьбоносную роль в популяризации музыкальных записей, так Рузвельт превратил радио в движущую силу политики. Франклин Делано Рузвельт и радио были созданы друг для друга Даже болезнь, при которой президент вынужден был вести свои радиобеседы сидя, стала его преимуществом. До Рузвельта было принято, чтобы государственные деятели произносили свои «обращения», стоя в официальной позе; теперь же президент США сидел расслабившись в своей гостиной и разговаривал с сидящими по домам гражданами. Поэтому не было ничего странного в том, что он обращался к 150 миллионам американцев «мои друзья». Президент не выступал теперь с официальным обращением; он участвовал вместе с другими американцами в «Беседах у камина».

Да и радио в свою очередь влияло на отношения между президентом и народом. Об этом писала министр труда в администрации Рузвельта Фрэнсис Перкинс:

Когда он говорил по радио, он видел, как они сидят вместе с соседями в своих небольших гостиных и слушают его. Он представлял себе их лица и руки, их одежду и обстановку в доме.

Когда он говорил, у него было такое выражение лица и такой голос, как будто он в кругу близких людей. После того как он стал президентом, мне часто приходилось бывать в Белом доме во время его радиопередач, и я ясно видела, что он совершенно не замечал двадцати или тридцати человек, находящихся с ним в одной комнате, и был полностью поглощен теми, кто слушал его у своих радиоприемников. В подтверждение своих слов он обычно кивал головой и помогал себе простым,~естественным и привычным движением рук. Его лицо светлело, он улыбался, словно действительно сидел с ними в гостиной или на веранде. Люди это чувствовали и с восхищением тянулись к нему.

Мне Довелось сидеть в этих маленьких гостиных и на этих верандах во время передач по радио некоторых из его выступлений, и я наблюдала за мужчинами и женщинами, собравшимися вокруг радиоприемников с чувством дружбы и радостного и счастливого единения с ним. Это относилось даже к тем, кто не любил его или был его политическим противником. Между Рузвельтом и слушающими его по радио поистине возникало подлинное общение. Я видела на глазах людей слезы, когда он говорил о какомлибо трагическом событии, о страданиях подвергавшихся преследованиям людей в Европе, о бедности безработных, о мучениях бездомных, о трагедии людей, чьи дети погибли на войне; и эти слезы были искренними, они выражали признательность и симпатию.

Я видела также, как люди смеялись. Когда он рассказывал, как Фала, его маленький песик, получал по заслугам, он говорил это очень просто и естественно. Он был настолько искренним в отношении к собаке и столь по нятным людям, у которых в доме есть животные, что и смех собравшихся у радиоприемников людей в ответ ему был искренний, естественный и восторженный...

К каждому Рузвельт обращался персонально, и люди отвечали ему каждый посвоему. Первое инаугурационное выступление Франклина Рузвельта вызвало полумиллионный поток писем в Белый дом. Внезапное огромное расширение почты Белого дома стало мерилом политики личных контактов. С новыми мерками начали подходить и к оценке каждого государственного деятеля. Комментаторы восхищались манерой выступлений Рузвельта по радио и называли его «настоящим профессионалом», так же как сто лет назад называли «великим оратором» Дэниела Уэбстера.

Радио, при помощи которого был создан образ дружелюбного политического деятеля, могло с таким же успехом стать орудием в руках демагогов. Однако примечательным является и то, что и Гитлер и Муссолини (даже в век радио) создавали свои движения, непосредственно обращаясь к огромным сборищам людей, где охватывавшая толпу истерия и дисциплина штурмовиков могли способствовать навязыванию показного энтузиазма. В тоталитарных странах на личные радиоприемники граждан в силу их сугубо частного использования смотрели с подозрением, как на потенциальное средство предательства. Однако попытки их запретить или ограничить использование никогда не имели полного успеха. Радиостанция «Свободная Европа» (американская выдумка времен «холодной войны») и другие радио голоса тайно проникали в дома угнетенных граждан. В США, напротив, личностный характер приема радиопередач был на руку мелким претендентам на диктаторство, торговцам ненавистью и демагогам, которые завладевали гостиными американцев, опасавшихся посещать их публичные собрания.

Еще в 1927 году «радиопроповедник» Чарлз Кофлин в своем «Храме маленького цветка» в пригороде Детройта получал от поклонников 4000 писем в неделю, свидетельствующих о широте его радиоаудитории. После выступления 14 февраля 1932 года, в котором нападал на президента Гувера, называя его «святым духом богатых, ангеломхранителем Уоллстрит», он получил более 1 200 000 писем от радиослушателей. Ему пришлось даже нанять 96 служащих для того, чтобы управляться с 80 ООО писем, которые он еженедельно получал. Радиослушатели называли голос Кофлина «голосом, несущим надежду», «голосом такой необыкновенной мягкости и сочности, такой мужественности, сердечности, интимности и доверительности, такой эмоциональности и привлекающего к себе обаяния, что всякий, кто, невзначай наткнувшись на него по радио и пройдя мимо, почти автоматически поворачивал ручку радиоприемника обратно, чтобы вновь услышать этот голос... один из величайших голосов XX столетия». Поначалу он был среди рьяных и восторженных сторонников Рузвельта, но в 1934 году, когда президент Рузвельт и министр финансов Генри Моргентау отвергли его программу борьбы с инфляцией путем свободной чеканки серебра, он стал ярым антисемитом и создал свою собственную политическую организацию Национальный союз за социальную справедливость, ставшую американским рупором Гитлера.

Хьюи Лонг, также бывший вначале сторонником Рузвельта, а впоследствии выступивший против президента, создал себе политический имидж среди американцев проникновенновульгарным стилем своих выступлений по радио. Назвавшись «Царьрыбой» (подобно главе масонской ложи из сериала «Эмос и Энди»), он объявил себя детищем эпохи радио. В Луизиане ночные программы, длившиеся иногда по четыре часа, доносили до слушателей голос его необузданного радиогероя. Затем, в середине марта 1933 года, после того как представил сенату свою «Программу раздела богатств» (план конфискации всех доходов, превышающих миллион долларов), он оплатил «Нэшнл бродкастинг компани» время своего выступления по радио, целью которого была пропаганда его законопроектов. Таким образом, он стал первым американским политическим деятелем, купившим эфирное время с тем, чтобы обратиться к слушателям всей страны. Начинал он так: «Привет, друзья, говорит Хьюи Лонг. У меня есть для вас важное сообщение. Прежде чем я начну, окажите мне услугу. Я четыре или пять минут просто поговорю, а вы не теряйте времени и идите к телефону, позвоните своим пяти друзьям и сообщите, что по радио выступает Хьюи».

Другие деятели — известный своей демагогией преподобный Джералд Л.К. Смит, состоящий на службе у Лонга, и сторонник пособий престарелым доктор Фрэнсис Таунсенд —¦ выработали свой стиль выступлений по радио. В ожесточенной президентской кампании 1936 года республиканцы пытались противопоставить обращению по радио Рузвельта искусную инсценировку в стиле «мыльной оперы», названную «Свобода на распутье», в которой в гипертрофированном виде были представлены ужасы «Нового курса»; были также организованы так называемые «радиодебаты», во время которых сенатор Артур Ванденберг спорил с высказываниями Рузвельта, взятыми из его выступлений, записанных на пленку. К этому времени радио прочно утвердилось как инструмент национальной политики.

Американская демократия больше не нуждалась в собирании толп людей. Физическое присутствие потеряло свое значение. Теперь человек, сидящий у радиоприемника у себя в гостиной, стал частью аудитории более обширной и в какомто смысле более общенародной, чем это было когдалибо возможно во время собраний в самых больших залах. Толпа превратилась в «общественность»: разбросанные по всей стране отдельные сообщества людей были сближены просто тем, что находились под воздействием одного и того же фактора. Если в прошлом веке слушавшие Дэниела Уэбстера задавались вопросом, был ли он таким благородным, каким казался, то теперь они могли бы спросить себя, действительно ли Франклин Рузвельт, или отец Кофлин, или Хьюи Лонг такие уж дружелюбные, какими себя преподносят.

Отказавшись от традиционных образцов риторики и красноречия, американцы еще раз пришли к тому, что окружающий их мир является единственным мерилом того, каким этот мир должен быть. Старая французская пословица «Ничто не пользуется таким успехом, как сам успех», возможно, и поможет писателю в создании романа, но для рядового человека это весьма сомнительный ориентир в жизни. Среди привлекательных черт американской цивилизации нет более привлекательной, чем способность американцев превращать считавшуюся когдато оскорбительной остроту в привычное выражение. Оскар Уайлд шутя изрек: «Естественность в притворстве», а в Новом Свете на обучении людей «расслабляться» и «быть самими собой» делались состояния. Умение быть естественным превращалось в редкий товар, за приобретение которого отдельные граждане с удовольствием платили деньги, поскольку естественность поведения (пусть даже притворная) стала считаться одной из черт, присущих особо одаренному политическому деятелю, и щедро вознаграждалась служебным постом. «Подумайте, прежде чем поступать естественно, импульсивно, — предостерегает Дейл Карнеги. — Первое побуждение, как правило, ошибочно. Вместо этого обратитесь к последующим страницам...»

Америкацы: Демократический опыт: Пер. с англ. /Под общ, ред. и с коммент. В.Т. Олейника. — М.: Изд. группа «Прогресс» — «Литера», 1993. — 832 с.